О раннем детстве у меня мало воспоминаний, словом, я не из тех, кто помнит себя маленькой. Большинство — вовсе обрывчаты. Но всё же есть те, которые возвращаются ко мне снова. И от них такое странное чувство, словно встречаешь человека и не узнаешь его, а он своим пристальным взглядом пытается напомнить о себе.
Так отчетливо всякий раз передо мной возникает его образ. Высокий лоб, русые, слегка вьющиеся волосы зачёсаны назад, взгляд тёмных карих глаз — проникающий и добрый. О таких лицах говорят, что они открыты, словно душа человеческая смотрит на мир не робко и из глубины, а плотно прижимается к коже и встречает всё с радостью.
Таким я видела его на фотографии. Она висела на стене возле дивана в большой комнате квартиры, где он доживал последние годы своей жизни. Мы приходили к нему вместе с бабушкой: он был её родным дядей по материнской линии. Бабушка сразу проходила в тёмную глубину коридора и поворачивала в дальнюю комнату, где лежал больной. А я оставалась на время в скромно обставленной гостиной на диване с тёмно-бардовой, под цвет ковра, накидкой.
«Это дядя Коля ещё совсем молодой», — сказала Мария Федоровна, войдя в комнату и указывая на фотографию на стене, которую я разглядывала.
Она была его второй женой, после смерти первой они ещё какое-то время жили в его доме, а когда дядя Коля заболел, переехали к ней. Эта небольшого роста пожилая женщина с крохотными, почти кукольными чертами лица, выглядела бледной и усталой, но при этом тёплой и радушной. Квартира была маленькой, но зал казался мне большим и светлым. В нём никто не жил, и здесь было много воздуха и серого от окна света.
Коридор был узким, и, проходя по нему на кухню мимо дальней комнаты, я всегда ненадолго оборачивалась. Я видела лишь, как бабушка сидела на приставленном возле кровати стуле, молча или говорила что-то. Его я не видела. Он лежал лицом к окну с раскрытыми шторами и болел уже много лет.
Вскоре приходила бабушка и садилась с нами пить чай. Она была молода, коротко по моде подстрижена и свежа. Кухонька была маленькая с выпирающими отовсюду ящичками и створками шкафов, настенная лампа слабо освещала стол, робко вмешиваясь в происходящий за ним разговор.
«Ну что, Шура, — спрашивала Мария Фёдоровна бабушку, — что он говорит тебе? Как врач приходил, он со мной молчит как-то всё. А что доктора могут сделать, какое здоровье после того, как он пять лет в плену был... А с возрастом ещё больше всё стало болеть, вот и не встаёт даже».
Бабушка вздохнула, словно желая что-то сказать, что и так было ясно, но не успела.
«Маша...», — позвал голос. Он позвал тихо. Она вышла, и я вздрогнула, как это бывает, когда боишься того, чего, может быть, и нет.
Меня нередко оставляли у них, и на этот раз я знала, что бабушка уйдет, и вышла проводить её вместе с Марией Фёдоровной. «Я через пару часов буду»,— сказала она по-обычному.
Дверь с тёмно-вишневой дерматиновой обивкой захлопнулась, и снова стало темно.
«Хочешь — здесь останься, — сказала Мария Федоровна, — или приходи ко мне потом, я буду на кухне».
Обычно я любила, когда меня оставляли одну. Так я могла долго разглядывать всё вокруг и прикасаться к предметам, вызывавшим у меня интерес. Оставшись в большой комнате, я подошла к окну, погладила рукой по ровной белоснежной скатерти на столе, ещё раз взглянула на фотографию и ушла за Марией Фёдоровной.
Но на этот раз мне больше всего хотелось в ту, дальнюю комнату. Потому, поворачивая на кухню, я остановилась. Я стояла в замешательстве на углу между комнатой и коридором, не решаясь переступить что-то для меня невидимое и от того пугающее. Словно мне это было запрещено или, может быть, слишком рано.
Но на этот раз я зашла в длинную вытянутую к окну комнату и на миг замерла. Всё вокруг было без движений, оно затаилось. Я взяла стул, поставила его к кровати и села, как это делала бабушка. Взглянуть на него сразу я не решилась.
Потому несколько секунд я сидела, смотря в окно. Тонкие ветви прилипали к стеклу, но листьев ещё не было. И тут я ощутила, что он смотрит на меня. Повернувшись, я увидела его глаза. Мягкий и открытый взгляд. Я не помню лица, и назвала бы его молодым, но знаю, что по годам он был не молод. Он улыбался и молчал. Живые и добрые глаза как на фотографии смотрели на меня. Я успокоилась.
Так в детстве через два поколения я увидела войну, её лицо, больное, измученное, но живое. Лицо, которое я не запомнила, лицо, которое я никогда не смогу точно описать…Но это не была озлобленная кривая маска, скованная страхом и ужасом, искалеченная болезнью и ненавистью. Это были молодые глаза умирающего человека, выжившей на войне души, которая смотрела на мир с непонятным мне тогда радостным чувством тоски и жаждой жить.