- Виктор Петрович, в передаче Николая Солодовникова «Еще непознер» Вас ведущий спросил, кто Ваши друзья, и Вы ответили: Внук Наппельбаума - Эрик Наппельбаум и Алексей Симонов…
- Да, Леша Симонов. Мы почти не общаемся, просто я его знаю с самых давних лет. Мой старый знакомый. Когда ему было два года, а мне четыре…
- Как Вы думаете, Вы одинокий человек?
- Да нет, мне так не кажется. Ну, как же, я семейный…
- Притом, что Вы безумно талантливы и высоко одарены, у Вас круг общения узкий.
- Это правда, я не светский человек. От долгого общения устаешь. Нет, ну, у меня приятели были, но их было мало. Ни в какие большие компании я не входил. Пока я работал в институте, в лаборатории, было много знакомых, а потом, когда ты уходишь с работы, то сужается круг, остаются только приятели. Знакомых много там, а с кем ты общаешься - мало, на самом деле.
- «Знакомых тьма, а друга нет».
- Ну, да, типа того. Кто умер, кто уехал. Вдобавок сам себе становишься неинтересен, поэтому не особо рвешься к кому-то, с кем-то общаться.
- Виктор Петрович, я сегодня был в книжном магазине на Тверской, интересовался Вашими книгами и девушке-продавцу я обмолвился, что беру интервью у Вас. Так, вот, вопрос персонально от нее. Вы сейчас в данный момент, что-то переводите?
- Нет. Почти полгода уже ничего.
- А планируете что-то переводить?
- Мне прислали книжку. Я ее читаю пока. Ну, нет, я какой-то рассказик перевел так, от нечего делать. Пауз почти не было. Может быть, одна в жизни моей и была, и то, по-моему, не пять месяцев, а поменьше. Нет, просто
я от одной книжки отказался, а потом мне какие-то другие предлагали, после этого я еще от трех книг отказался. Ну, там какое-то произведение про то, как мужик со смертью борется, на фиг надо, что с него пример брать, что ли? Тягостная история про болезнь, нехудожественная книжка, ну и еще какие-то. Так, что сейчас ничего. Но надо еще что-то? Просто разучишься переводить. А так, у меня пауз никаких не было. Один раз, году в 70-м, когда не было работы. А сейчас что-то предлагают, но неинтересно. Это довольно много времени требует и не дает денег. Ну, хотя бы удовольствие получить, но если и этого нет, тогда уже все…
- Как Вы считаете, качество современной литературы упало по сравнению с тем, что было раньше?
- Вы знаете, вы спрашиваете у старого человека, который скажет: «Раньше было лучше». На самом деле, у стариков у всех так. А мне кажется, что да. У каждой литературы бывает период, когда она замечательна, а потом она слабеет. Ну, скажем, в Америке между войнами расцвет пришел, я считаю, когда был, скажем, Фолкнер, Хемингуэй, Стейнбек, Колдуэлл, Дос Пассос. Фамилий не перечесть. После войны поколение тоже очень сильное было. Потом, мне кажется, немножко ослабло. В XIX веке были самые гениальные люди, потом, тоже до революции, и после революции, тоже ничего, но все равно Льва Толстого или Пушкина уже не было. Большие люди были, а потом, как-то хуже стало. Можно, это, конечно, сваливать на политику, на власть, но я думаю, что эти периоды как-то сами по себе рождаются. Видимо, жизнь заставляет что-то писать особенное. А там, если большая литература, то это всегда открытие. Про жизнь, про общество, или про человека. Как-то неравномерно происходит. Мне кажется, что сейчас как-то послабее стало. С Россией еще проще. Раньше, кроме книг вообще ничего не было, ну, кино в ограниченном количестве, все было очень ограниченно, а классику ты мог читать, а сейчас у людей развлечений больше. Там, интернет есть. Ну, не знаю, телевизор. Кому он нужен. Как-то люди более торопливо живут…
- Как бегунки бегут по своим делам, не замечая, что вокруг столько прекрасного, столько умных, талантливых людей.
- Да. Потом, чтобы книжку читать, надо немножко отключиться. Это медленный бизнес. А кино ты за полтора-два часа посмотришь. И даже ходить не надо, потому что у тебя дома кино. Может, поэтому художественная литература стала играть меньшую роль в умственной жизни. Всего пик проходит…
- Виктор Петрович, как Вы считаете, есть какая-то ответственность за перевод крамольной, подпольной, какой угодно литературы? Вот, Вы, например, перевели «1984» Оруэлла, а Илья Кормильцев «Бойцовский клуб» Паланика…
- Уголовной не должно быть, а так, конечно, ответственность должна быть за то, что ты вводишь, ты отвечаешь за перевод. Когда ты переводишь, ты понимаешь, что читать будут, но не темные люди читать будут, не какие-то супермены, ну, вроде моего уровня, среднего. Конечно, я за них отвечаю. Я не буду фашистскую книжку переводить…
- Люди моего круга, мои друзья, говорят на языке «1984», настолько для них это актуальная книга, они это читают, они это обсуждают, они это перечитывают, мы это обсуждаем. Я думаю, эта книга на все времена…
- Может быть, поскольку перенаселение происходит в мире. Наверное, это более регулируемое общество должно стать. Ну, я в школе учился, было 2, 5 миллиарда человек, а сейчас сколько? Семь? Потом, жратвы не станет хватать, и я думаю, что тогда более военизированным общество должно сделаться, может, в этом смысле, вы говорите, она будет всегда актуальна. Она писалась в очень определенное время. Там многие физические дела, типа нехватки бритв или паршивая еда, он это писал, потому что в Англии довольно фигово было во время войны, пока они одни воевали с немцами. Мы не воевали. По-моему, два года уже война продолжалась. У них плохо со жратвой было, им еще блокаду хотели устраивать, и отчасти устраивали. Физические лишения он знал, не говоря уже о том, что он всю жизнь только тем и занимался, что себя подвергал лишениям: то он хмель собирал, то он с бродягами жил, то он был на испанской войне, где ему шею прострелили. Думаю, что у него самого не очень сладкая жизнь была. Физическую сторону несчастий он на себе проверил, поэтому там такой фон очень печальный. А у нас тоже после войны довольно плохо было. Во время войны, наверное, тоже. Но я это хуже помню. Потому что мне тогда было семь лет, шесть, пять… А в смысле политики – у него пример на глазах был: наши и немцы. Природа дала ему возможность вывести формулу тоталитаризма.
- Ну, тут, примеров масса, просто кому что ближе. Мне, когда я учился в университете такое огромное впечатление произвело произведение «Свет в августе» Фолкнера… Хочу Вам сказать за эту книгу большое спасибо.
- И на меня произвело, спасибо.
- Первый рассказ, который Вы перевели, был рассказ про банановую рыбу Сэлинджера. Вы тогда жили Сэлинджеровским миром?
- Сэлинджеровским нет. Мне кажется, там есть ощущение не то, что снобизма, но собственной исключительности. И В Колфилде, и в некоторых рассказах. Мне он очень нравился, как писатель, но не сами его герои. Замечательный писатель был, да. Когда ты молодой читаешь это, а я молодой прочел «Catcher in the Rye». Это одна из первых книг, которую ты читаешь на чужом языке, очень сильно в голове оседает.
- А вы как-то в интервью говорили, кажется, что потом как-то охладели к Сэлинджеру. Был период приятия, а потом переключились на других?
- На других, да. «Выше стропила, плотники» я уже не читал, «Фрэнни и Зуи» - это последнее, что я читал. А мне с самого начала казалось, что у него диапазон узкий, человеческий, и что он должен закончить быстро. Книги замечательные, но там развития большого нет, есть ощущение своей исключительности. Говорят, что он очень много написал, запершись жил, но кто это видел? Я видел только три его рассказа, которые не печатались, они на время попали в интернет. Два неоконченных, один оконченный, ну, там он не хуже девяти рассказов. Те то - доделанные. Но мне кажется, ощущение собственной исключительности, но не самого Сэлинджера, а его героев. Я еще тогда подумал, что он много не напишет. Хотя кто знает, много напишет или мало. Бабель тоже мало написал, но масштаб нельзя мерить только этим. Ну, он просто очень долго сидел над своими рассказами. Мне кажется, такая же система и Сэлинджера. Очень большая требовательность к качеству.
- Кого Вам интересно было бы перевести из тех, кого не переводили? Я понимаю, это не всегда воля Ваша, Вы согласовываете автора литературы с издательством … Но все-таки, гипотетически…
- Не знаю. Я сильно отстал. Нет, я там жалею. Может быть, Мелвилла «Моби Дик», но его Инна Бернштейн перевела, я думаю, что я бы так и не смог. Ну, какие-то книжки были, которые я хотел переводить, но их перевели. Несколько раз я предлагал какие-то книжки, они не захотели. Но это уже было в новое время. В старое время, я почти ничего не делал по заказу. Если небольшое произведение, то готовое начинаешь уже таскать по журналам, а если большое, то тоже без договора – договориться же можно хотя бы устно. Я больше ничего по заказу не делал, пока власть не сменилась.
А сейчас я читать меньше стал, и у меня никаких сильных идей нет. Ну, там антологию поставангарда американского, можно было бы сделать, а она у нас почти мимоходом прошла. Не то, чтобы были большие писатели, ну такие… великие, но явление интересное было, а сейчас я уже мало слежу за этим. Вообще, кажется, интернет есть, ну смотри, сиди. Но сейчас очень трудно что-то навязать. Раньше, как ни странно, при советской системе, можно было что-то навязать. Ну, ты угадывал, что может пройти, а что нет, и тогда были задержки и препятствия какие-то. А сейчас навязать ничего не возможно, потому что у них все на деньгах замешано. Очень трудно предложить что-то…
- Можете назвать самых великих переводчиков, с Вашей точки зрения. Наших, отечественных? Пастернак, Лозинский…
- Ну, да, это про стихи. Ну, я что про Лозинского и Пастернака сказать могу? Ну, да, Шекспира только читал.
- Вот, в Вашем представлении, кто такие великие переводчики?
- Я думаю, что нет великих переводчиков, есть хорошие просто переводчики. А потом, за стихами. Ну, это всегда был Пастернак. Аркадий Акимович Штейнберг перевел Мильтона «Потерянный рай», по-моему, замечательно. Мне очень трудно говорить про поэтические переводы. Андрей Сергеев…
- Его очень ценил Заболоцкий. Иногда критиковал его за стихи, но ценил, как такого даровитого автора…
- Да? Я с Сергеевым был очень хорошо знаком. Кроме даровитости, он очень хорошо материю чувствовал. Бывает очень складно переведено, но немножко душка не хватает. Вот, у него с этим было все в порядке.
- А вот если о современных говорить, кто хорошо переводит, хороший переводчик? Не ваша переводческая школа. На кого обратить внимание? Ведь мы часто приходим в книжный магазин…
- Нет, я не буду говорить, потому что я очень мало читаю переводов и читаю, в основном, переводы своих приятелей из лояльности, и я буду говорить только про них. Поэтому это будет неправильно… Нет, кого я знаю, Бабкова там, Мотылева, Дадяна, с кем я работал в паре, Качанову, я просто с ними работал. Это неправильно, я буду говорить только о знакомых, потому что я читаю мало. Просто на это времени и сил не хватает. Когда ты сам переводишь, на это много времени уходит. Ты утром сидишь с этим, и вечером, а вечером уже хочется или по-русски или не читать вообще.
- Виктор Петрович, а как Вы думает, кто самый внимательный читатель: критик или переводчик?
- У них разные функции и ракурсы. Критик ведь должен конструкцию и т.д. хорошо понимать, а переводчик должен вещество понимать. Может, больших выводов в голове у переводчика нет, но ощущения есть, у критика взгляд более сверху. Ну, это потому что я переводчик, я так говорю, критик бы сказал наоборот.
- А Вы когда собираетесь переводить нового автора, узнаете ли Вы все детали его биографии?
- Нет. У меня так было только один раз. Ну, когда Фолкнера переводил. Читал его романы и немного вокруг него, ну и до этого я читал его переводные книжки. Почти все его читал. Может, трех романов не прочел. Обычно – нет. Там все сказано в тексте, обычно. А когда он там родился, да в каком городке, и не дай Бог почитать сильной, умной критики, она тебя сдвинет… Ты все переводишь по своему ощущению. Ну, иногда и глупости тоже читаешь, какие-то. Нет, это был один раз, когда я начинал уже подготовленный, а другие разы переводил – может, книжка понравилась, прочитал, и стал переводить. Потом уже читаешь более или менее, или в процессе приходится узнавать. Да и в процессе – не очень. Ну, когда тебе нужно узнать детали технические или художественные, то это понятно, а в принципе это все в непосредственности проходит. Он сам тебе диктует, что тебе надо делать. Впечатление производит автор. Я считаю, что я полностью подчиненный человек. Вся индивидуальность в том, чтобы ты хорошо послушал его.
- Какой перевод для Вас наиболее дорог сейчас, по прошествии, так сказать, времени?
- Вот каждый раз до последних лет, да каждая книжка, она и есть самая лучшая. Ну, ты знаешь, там более знаменитые, более важные были. Вот сейчас то, что ты делаешь – самое лучшее. Или я просто некритически отношусь к тому, что делаю. Ты критически относишься, когда выбираешь, а когда уже выбрал, рабом становишься. Я не хочу сказать, что какая-то книжка, которую переводил, лучше, а какая-то – хуже, но я знаю, какая больше нравится…
- Какая больше нравится?
- А это опять необъективный взгляд. Когда ты молодой и бодрый, тебе больше вещей на свете нравится, чем когда ты старый, да. Ну, там «Вся королевская рать». Кроме того, они все разное впечатления производят. «1984» - чистая отрава, пока ты переводишь, ты отравляешься. Так, что это взгляд даже не умственный, а физиологический. Когда ты целый день с отравой сидишь, ты не можешь ее, как радостное событие, вспомнить. А потом на восприятие книг накладывается та ситуация, в которой ты переводил. Когда ты работу бросил, и стал роман переводить, это одно дело, а когда у тебя болели и умирали родственники, четверо за два года, то это и на восприятие романа тоже накладывается. Фон разный. Очень многое не от книжки зависит, а от твоей ситуации.
С этой книжкой ты больше живешь, чем с приятелем, с друзьями, с кем попало. Ну, два года ты сидишь и лучше узнаешь персону. Ты этого человека узнаешь, ты с ним общаешься настолько, что к общению с людьми не очень большая тяга, потому что ты заполнен. Вот, и какой у тебя клиент, это очень сильно влияет не только художественным качеством, но самой атмосферой рисуемой им жизни. Я как-то спросил Марию Федоровну Лорие, почему она переводит Фолкнера, она ответила, потому что она в этом мире не хочет жить. Она великая, замечательная переводчица. Это Андрей Сергеев сказал, что великих переводчиков не бывает. Вот, она сказала мне: «Я в этом мире жить не хочу». Так, что это очень сильно зависит. Я думаю, в 1984-м она тоже не хотела бы жить.
- Давайте о снах поговорим. Бытует мнение, что кто-то видит сны цветные, кто-то черно-белые. Вы какие видите?
- Я как-то не думал. Вообще, как-то со снами плохо стало. Один раз, вот, очень давно, я помню, что сон цветной был, я видел чье-то лицо, какой-то женщины, красное стало, больше я цвета не помню. Да и снов я давно не помню никаких. Раньше, бывало, сны повторялись.. В Москве, вроде, но в каком-то незнакомом, центральном месте. То ли отчасти Неглинка, то ли не Неглинка и зачем туда надо, я тоже не помню. Как-то это все иногда бывает… через две минуты улетучивается, как ты проснулся. Так, что со снами… Нет, ну, когда я молодой был, падаешь иногда в лестничный пролет, говорят, что растешь в это время, это со мной бывало. Или когда ты кого-то убить не можешь, лежишь на руке и бессилен как бы, а у тебя там конфликтная ситуация. Но я как-то уже давно этого не видел, это в молодости происходит. И я их не запоминаю, сны. Некоторые там были такие… То атомная война приснится…
- Гриб атомный…
- Нет. Что она происходит, но ничего не происходит, а тебе надо с какой-то барышней куда-то в поле уйти. Нет, насчет снов у меня не очень художественно. Завидую тем людям, которые смотрят это кино каждый день.
- Великий Менделеев увидел свою таблицу химических элементов во сне. У Вас что-то подобное бывает?
- А какие у меня идеи, все идеи у автора… Ну, иногда, в молодости, может быть, приснилась пара слов, которые что-то найти не мог, а потом ты просыпаешься, и их не помнишь.
- А Вы как относитесь к идеям Зигмунда Фрейда о снах? Тот же писатель, Владимир Набоков относился, как к чуши собачьей, к его идеям… Вы поддерживаете Набокова в этом вопросе?
- Я сохраняю нейтралитет. Это в молодости Фрейда я много читал, потому что у моего отчима, была библиотека Ермакова, и там Фрейда было много. Был Юнг, и Фрейда я штуки три-четыре осилил. Мне кажется, что этот символизм снов несколько преувеличен. Я не могу сказать ,что это чушь, но… Это же все к себе примеряешь, а к нему ходили люди нервно неустойчивые. Раз эти люди пришли, грубо говоря, к психиатру, значит у них непорядок. У нас всех непорядок, только мы его не ощущаем, а эти люди ощущают. Поэтому, может быть, у них сновидения действительно специфические, да. Но какие-то дела, про эдипов комплекс, я это читал, но на себе это не испытывал, очень многих вещей, может быть, по грубой организации душевной. Очень многое, о чем он пишет, мне кажется, это фантастика, что ты, там, хочешь мать и, поэтому, ненавидишь отца, не знаю… Они развелись, мне было семь или шесть лет, я с отцом жил, и никакой ненависти я по этому поводу не испытывал.
- У меня похожая ситуация: родители развелись, когда я школу заканчивал…
- Ну, это вы уже большой были, а я еще не поступил. Просто мы с матерью были в эвакуации, наверное, года два, полтора, отец оставался в Москве. Не знаю, как это случилось. Наверное, тяжелое время было. Вообщем, мать ушла, и там я с бабкой жил, и с отцом. Я совершенно не собирался искать кого-то виноватого: я знаю, отец мать любил. И мать его любила. Она считала, у него тяжелый характер. Хотя у следующего мужа, характер тоже был, будь здоров… Везло с ними.
- Расскажите поподробнее про Ваших родителей. Кем они работали?
- Отец работал до войны в Министерстве внешней торговли в организации, которая называлась «Совмонголторг». Я не знаю, чем там с монголами можно было торговать. Он там не начальником был. Потом там министра расстреляли, начальника его, по-моему, убили частным образом. Всех пересажали, его не посадили, но он уволенный стал каким-то ответственным за утильсырья, а после был в главке. Он был начальником главка капитального строительства, он строил заводы автомобильные. Не сам строил, конечно, а командовал, сидя в Москве, или в командировках. В Минске завод, в Кутаиси завод. Тракторный завод. Это называлось - Главное управление капитального строительства в автомобильном, автотракторном министерстве. Потом он рано ушел на пенсию. Он молодой человек был, видимо – перегрузка. Я знаю, как он работал, уже не в войну. В войну, наверное, он дома не знал, а после войны, он уходил в одиннадцать утра, и приходил в три часа ночи. Они ночью все сидели, потому что Сталин поздно спал, и поздно засыпал, и он мог ночью, кому угодно позвонить с вопросом. Мол, министр, а под ним - подчиненные, не должны спать. И у отца в 57 лет произошел инфаркт. А мать работала в ВТО, это Всероссийское театральное общество, а потом она стала переводчицей. До войны она закончила Литинститут, не успела получить диплом, потому что началась война. Она все пять курсов закончила отличницей, а переводчицей стала уже после войны.
- То есть, Вы получается, по материнской линии пошли…
- Да. Они жили в одном доме, родители, после развода, в разных подъездах. А в эвакуации я жил с матерью и ее теткой. Тетку привезли, потому что матери на работу надо было.
- Это где было?
- В Челябинске.
- И как долго Вы там пробыли?
- А я не помню. Наверное, больше года, я думаю. Вот, Лешу Симонова я с тех пор и знаю, потому что мы в эвакуацию ехали в одной теплушке. А потому что это какие-то автомобильные дела были. Мы жили в домах тракторного завода. А у Лешки тетка на ЗИСе (Завод имени Сталина) работала. Мне тогда четыре года было, а ему два года.
- А вот какими свойствами личности должен обладать переводчик? Вот, авантюризм, например.
- Ну, я как-то авантюристом я себя не считаю. Терпеливым задом, наверное
- Я поясню: легкий азарт. Вот возьму и переведу текст, чего бы это мне не стоило.
- Я бы не сказал, что это авантюризм, хотя тут некоторый риск есть. Вот, хочу эту книжку перевести, и все. «Всю королевскую рать» и «Свет в августе» мне никто не заказывал. Я просто взял, и перевел. Делать нечего – ты что-то должен переводить. Я разных людей встречал. Не все брались без договора работать. Кто как устроен, кто-то любит надежность. Это риск в пределах допустимого. Главное, умение на стуле сидеть.
- Усидчивость.
- Ну, можно сказать и так. Это способность одному быть и некоторое терпение. Когда книга нравится, тут и терпения не нужно, потому что тебе приятно с этим человеком общаться. А что касается риска? Не то, что для меня это кажется важным. Все-таки, мне кажется, я учитывал его. Когда я захотел переводить Стейнбека, а он перед этим несколько лет назад летал во Вьетнам на вертолете вьетконговцев то ли бомбить, то ли наблюдать, и он об этом написал, и у нас его, поэтому прикрыли. Несколько лет прошло, и его не переводили. До этого с ним, с «Гроздьями гнева» носились. А я думал, что так, немножко, и забудется, и стал переводить, когда посчитал, что это отошло на задний план. А то бы его, конечно, не напечатали. Или, когда Стайрона переводил «И поджег этот дом», посреди работы, это уже год прошел, полгода прошло, один литературовед пришел в издательство и сказал, что Стайрон сказал, что будто бы ненавидит коммунизм. Они мне позвонили и спросили: «Вы прекратите работу над этим произведением?». Я сказал: «Нет. Я 15 листов перевел, мне что, теперь останавливаться?». Да, я тоже считал, что заглохнет, да действительно заглохло. Заведующий редакцией очень хотел придраться и очень ждал, что я запоздаю со сдачей, а действительно книжка очень большая, ну, так я действительно запоздал на месяц. А он очень ждал, что я запоздаю больше. Они же тоже боятся – тебя прогонят с работы, на фиг тебе это надо. 1984 год, мне договора не давал никто. Мне позвонил один человек, я его фамилию произносить не буду, и сказал: «Нам приносите». Я боялся, что откат будет, но он уже не касался «1984» года. Так, что расчета никакого, это терпимый риск.
- Вопрос с цитатой из Пушкина. «Переводчики – это почтовые лошади просвещения». Почтовая лошадь, рабочая сила. Вам не обидно за такое сравнение?
- Ну, наверное, я согласен. Это даже комплимент. Я не могу гордиться своей профессией – я ей занимаюсь, и все, а кто как относится – это их дело. Но мне кажется, в этом ничего обидного нет. Что «лошадь»? Ну, можно было обиднее сказать - гадюка, или там – енот. Насчет просвещения – не знаю. Книг издается столько, что они совсем не для просвещения, сейчас в нынешней России. При советской власти была другая ситуация. С одной стороны, просвещали красными авторами, а с другой стороны – Фолкнера печатали, который к революции не имел никакого отношения. А сейчас, я думаю, почтовые лошади развлечения.
- Сейчас?
- Да. Сейчас для просвещения интернет есть, для опечаленного человека, наверное, телевизор. Книжки сейчас играют другую роль. При советской власти, я думаю, ничего серьезного, кроме книжек, до последнего времени, не было. До 60-х годов живопись была очень ограничена. Кино с большим просевом шло. А еще что было? Музыка была, да, играли классику. Ну, кроме эстрады. Кино - по сложному отбору.
- Книги сейчас бумажные постепенно оттесняют электронные. Ваш прогноз?
- Угадать я ничего не могу. Тиражи, наверное, будут падать и количество книг, но думаю, что это будет связано не с потерей интереса, а с тем, что уровень жизни падает. На книжки, возможно, времени нет, и на них сэкономят – они дорогие стали, не то, что раньше – 1 руб. 30 коп. книжка стоила, а у тебя зарплата была, я не знаю, 130 рублей, можно было сто книг купить. Не знаю, мне кажется, это плавный переход. Трудно поверить, что интернет может заменить книжки. Я думаю, у человека должен быть какой-то противовес, чисто физиологический. Остаться одному какую-то часть времени, замедлить темп. Нельзя же все время разговаривать, как, бывает, видишь на улице.
- Если ли у переводчика сверхзадача?
- Сверхзадача? Я не совсем понимаю этот термин Станиславского…
- Спрошу по-другому: ведет ли эта дорога к храму? Назовем это словом - храму искусства…
- Когда я работал инженером в научно-исследовательском институте, я знал, что делаю бесполезную вещь. И это вроде интересно, потому что ты какие-то задачи технические решаешь. Ну, тебе надо машинку сделать, чтобы она работала, и это само по себе интересно. Но я знал, что у нее перспективы нет, что она не пригодится, что мы отстали в моей лаборатории. Когда ты книжки переводишь, этого ощущения нет. Я не могу сказать, что думаю об общественном значении переводимой книги, наверное, оно есть, но про это лучше не думать. Ты переводи, и все. Я просто думаю, что есть люди, как я, и которым это может понравиться, такого же уровня развития, не очень большого, а пользу от этого как вывести? Ну, читают Оруэлла «1984», и что, от этого что-нибудь меняется? Я не очень верю, что книжка должна поменять психологию людей. Психологию людей недостаток жратвы, скорее, поменяет. Или ослабление власти, вот тогда что-то происходит, а от того, что у тебя идеи замечательные? Функция литературы мне не кажется политической – речь о беллетристике. Наоборот, думаю. Скорее, книжка примиряет с жизнью.
- Я думаю, об отношении переводчика к Богу, можно судить по книгам. То есть, не только о мастерстве переводчика…
- Ну, наверное, какие-то следы остаются. Следы на песке. Хотя, я думаю, автор тем, как ты переводишь, мог быть и недоволен. Скажем, я Набокова не хотел бы переводить. Под его потенциальным надзором? Это ужас. Я не знаю, как Ильин это переносил. Нет, одну статью я перевел Набокова, но это не было художественной прозой, это была статья про «Превращение» Кафки.
- Иосифа Бродского, когда спрашивали: «Какая цель у писателя?», он говорил: «Хорошо писать». У переводчика также?
- Да. Переводить хорошие книжки и не очень их портить своей рукой.
- А из современных российских авторов кого читали?
- Я мало читаю. Пелевина, Петрушевскую. У меня есть знакомый писатель Максим Осипов, врач, я его читаю. Каледина. Сергей Таск, переводчик, он две книжки написал своих рассказов, я его тоже читаю. Ивана Алексеева, бывшего реаниматолога, работавшего на севере. Александра Витальевича Гордона прозу и о Тарковском, я его три книжки прочел. Быкова «Лекции о русской литературе». Большей частью читаю знакомых.
- А Варламова?
- Варламова читал. Его биографию Платонова. Мне очень понравилось, хотя так говорить нельзя, он мой начальник. Мне еще эта книга понравилась, потому что как-то мне лекцию пришлось читать о Платонове. Странно: вдруг узнаёшь, что какое-то время он жил в том подъезде, где потом жила моя мать Из книги ЖЗЛ я очень много узнал, о чем догадываться не мог даже. Платонова я узнал уже даже не студентом, его долго не печатали. Приятель Володя Аниканов привел в библиотеку, а он прочел у Хемингуэя, что есть такой писатель Платонов, и что он еще «сжатее меня пишет». И мы пошли в библиотеку, читали в довоенной книге «Реку Потудань», что ли…
Беседовал Артем Комаров