В нынешние непростые карантинные времена важно не падать духом и верить, что этот кризис нас не надломит, а окажется лишь ступенью к новому, более зрелому и осознанному будущему. И что это зрелое и осознанное будущее, будет нами выстрадано в эти часы нелегких тревожных дум о хрупкой стабильности нашего мира. Один человек написал: "Все мы – одинокие корабли в темном море. Мы видим огни других кораблей, нам до них не добраться, но их присутствие, свет этих огней, и сходное с нашим трагическое положение, дают нам большое утешение в нашем экзистенциальном одиночестве". Эти слова сказаны о другом вопросе человеческого существования, но все же они вполне подходят как иллюстрация основной мысли этого текста, а именно – в периоды социальных, природных, экономических и любых других потрясений, утешение можно найти в опыте прошлых поколении. Их живые свидетельствах, их чаянья и надежды, их боль и страдания, действуют отрезвляюще, создают дистанцию с перспективы, которой тебе открывается новый взгляд на твое теперешнее положение.
Многие из вас наверняка слышали о Болдинской осени Пушкина, как о самом плодотворном периоде поэта. За время вынужденного трехмесячного затворничества в родовом поместье Большое Болдино было написано более 30 стихотворении, прозаические циклы «Рассказы Белкина» и «Маленькие трагедии», поэма «Домик в Коломне», наконец закончены две последние главы «Евгения Онегина». Внушительный список неправда ли? Кроме этого сохранилось немалое количество писем, которые оставались единственным способом связи с оставшимися в Москве друзьями и невестой Натальей Гончаровой. Это немалое документальное наследие, позволяет нам частично понять, как Пушкин и современники переживали эпидемию недавно появившейся холеры. Вот, например, отрывок из заметки о холере, датируемой предположительно 1831 годом, то есть через год после той самой болдинской осени:
... домашние обстоятельства требовали непременно моего присутствия в Нижегородской деревне(Б.Болдино). Перед моим отъездом Вяземский показал мне письмо, только что им полученное: ему писали о холере, уже перелетевшей из Астраханской губернии в Саратовскую. — По всему видно было, что она не минует и Нижегородской (о Москве мы еще не беспокоились). Я поехал с равнодушием, коим был обязан пребыванию моему между азиатцами. Они не боятся чумы, полагаясь на судьбу и на известные предосторожности, а в моем воображении холера относилась к чуме как элегия к дифирамбу.
Приятели (у коих дела были в порядке или в привычном беспорядке, что совершенно одно) упрекали меня за то и важно говорили, что легкомысленное бесчувствие не есть еще истинное мужество.
На дороге встретил я Макарьевскую ярманку, прогнанную холерой. Бедная ярманка! она бежала как пойманная воровка, разбросав половину своих товаров, не успев пересчитать свои барыши!
Воротиться казалось мне малодушием; я поехал далее, как, может быть, случалось вам ехать на поединок: с досадой и большой неохотой.
Едва успел я приехать, как узнаю, что около меня оцепляют деревни, учреждаются карантины. Народ ропщет, не понимая строгой необходимости и предпочитая зло неизвестное и загадочное непривычному своему стеснению. Мятежи вспыхивают то здесь, то там.
Удивительно сколько параллелей с днем сегодняшним можно вывести из этого короткого обрывка – тут тебе и «легкомысленное бесчувствие» с которым мы встретили первые новости о чуме нынешней. А читая о народе, который «ропщет не понимая строгой необходимости» в памяти проносится: начало марта, нежданный гость из дальних стран уже в прихожей, разувается, а Европа встречает его с распростертыми объятиями – 10 марта Бергамо, будущий эпицентре итальянской катастрофы, футбольный матч итальянская Атланта против испанской Валенсии, стадион битком, 40 тысяч болельщиков из обеих стран, что естественно ведь это же так удобно, прямо рядом с Бергамо расположен крупнейший авиахаб принимающий дешевые рейсы со всего мира. Вот удача то, можно и футбол посмотреть и на поздний ужин к родителям успеть. Ну а про великого кормчего моей родной синеокой и его вирусы, которых в воздухе не видать, даже упоминать не хочется. Но это все материй низшие, политико-социальные, все равно, что в грязном белье копаться. Вернемся же к Пушкину!
Наша свадьба точно бежит от меня; и эта чума с ее карантинами — не отвратительнейшая ли это насмешка, какую только могла придумать судьба? Мой ангел, ваша любовь — единственная вещь на свете, которая мешает мне повеситься на воротах моего печального замка (где, замечу в скобках, мой дед повесил француза-учителя, аббата Николя, которым был недоволен). Не лишайте меня этой любви и верьте, что в ней всё мое счастье.
Позволяете ли вы обнять вас? Это не имеет никакого значения на расстоянии 500 верст и сквозь 5 карантинов. Карантины эти не выходят у меня из головы.
Этот отрывок от 30 сентября 1830 года уже из болдинской переписки поэта с Натальей Гончаровой, все еще невестой, но в скором времени уже женой. Здесь чувствуешь досаду человека, чьи планы так бесцеремонно и внезапно были расстроены внезапной напастью. Планы эти были действительно долгожданны, ведь первое предложение Наталье Николаевне было сделано еще в апреле 1829 года, на что был получен неопределенный ответ матери, которая ссылалась на молодость дочери. Взбешенный и расстроенный Пушкин в порыве уехал из Москвы в армию Паскевича на Кавказ, где пробыл до конца года. А после возвращения сделал повторное предложение, которое было уже принято. Но тем не менее семья невесты была бедна, а все та же мать не хотела выдавать дочь замуж без приданного, в результате чего вожделенная свадьба постоянно откладывалась. Через много лет Наталья Николаевна будет вспоминать: «свадьба наша беспрестанно была на волоске от ссор жениха с тёщей».
Главная причина поездки в Болдино, было намерение заложить близлежащее село Кистенево, подаренное Пушкину отцом к свадьбе. А большую часть вырученных денег жених передаст, семье невесты, на приданное. Вот такая непростая схема. И каково же было разочарование Александра Сергеевича, когда из-за нагрянувшей эпидемии он вынужден был оставаться в Нижегородской губернии на неопределенное период времени. И снова можно припомнить – сколько из нас отложили запланированные путешествия, сдало билеты на концерты и проч. А кто знает сколько не состоялось свадьб или сколько похорон не смогло пройти нормально из-за нынешней пандемии?
Милостивая государыня Наталья Николаевна, я по-французски браниться не умею, так позвольте мне говорить вам по-русски, а вы, мой ангел, отвечайте мне хоть по-чухонски, да только отвечайте. Где вы? что вы? я писал в Москву, мне не отвечают. Брат мне не пишет, полагая, что его письма по обыкновению для меня неинтересны. В чумное время дело другое; рад письму проколотому; знаешь, что по крайней мере жив — и то хорошо.
Это письмо уже от 29 октября и как изменилось общее настроение – от досады, к беспокойству и тревоге за близких. Интересный факт – Пушкин пишет «рад письму проколотому», что он имеет ввиду? Дело в том, что проколы в конвертах делали во время эпидемии, для окуривания серой или дезинфекцией хлором содержимого. Об этих проколах поэт напишет приятелю композитору Верстовскому в шутливой форме:
Сегодня должен я был выехать из Болдина. Известие, что Арзамас снова оцеплен, остановило меня еще на день. Надо было справиться порядком и хлопотать о свидетельстве. Где ты достал краски для ногтей? Скажи Нащекину, чтоб он непременно был жив, во-первых, потому что он мне должен; 2) потому что я надеюсь быть ему должен. 3) что если он умрет, не с кем мне будет в Москве молвить слова живого, т. е. умного и дружеского. И так пускай он купается в хлоровой воде, пьет мяту — и по приказанию графа Закревского, не предается унынию (для сего нехудо ему поссориться с Павловым, яко с лицом уныние наводящим).
Не можешь вообразить, как неприятно получать проколотые письма: так шершаво, что не возможно ими подтереться — anum расцарапаешь.
Вообще интонация и стиль болдинской переписки очень различаются в зависимости от адресата. Именно в письмах к друзьям проявляется тот ироничный шутливый тон, каким человек обыкновенно пытается защищаться от гнетущих повседневных мыслей. Среди прочих, неизменными собеседниками на протяжении карантина оказываются друзья поэта Петр Плетнев и Михаил Погодин.
Приехал я в деревню и отдыхаю. Около меня Колера Морбус. Знаешь ли, что это за зверь? Того и гляди, что забежит он и в Болдино, да всех нас перекусает — того и гляди, что к дяде Василью отправлюсь, а ты и пиши мою биографию.
Петру Плетневу. 9 сентября 1830 года
Дважды порывался я к Вам, но карантины опять отбрасывали меня на мой несносный островок, откуда простираю к Вам руки и вопию гласом великим. Пошлите мне слово живое, ради бога. Никто мне ничего не пишет. Думают, что я холерой схвачен или зачах в карантине. Если притом пришлете мне вечевую свою трагедию, то вы будите моим благодетелем, истинным благодетелем. Я бы на досуге вас раскритиковал — а то ничего не делаю; даже браниться не с кем
Михаилу Погодину. Начало ноября 1830 года
К счастью для Александра Сергеевича и для нас, все обошлось только потрепанными нервами, и 5 декабря ему все же удалось попасть во все еще огражденную холерными карантинами Москву. И даже благополучно поженится 18 февраля 1831 года. Но эпидемия на этом не закончилась. Хронологические рамки так называемой второй холерной падемии определяются в пределах 1826 – 1837 г.г. За это время инфекция из долины Ганга распространилась по всем континентам. В Российской империи пик пришелся на 1830-31 года, и сопровождался так называемыми холерными бунтами – отказами соблюдать карантин, массовыми беспорядками и проч. За несколько лет эпидемии на землях империи, холерой переболело 534 тысячи человек, 230 тысяч из которых умерло. Летом 1831 года, когда зараза добралась не только до Москвы, но и до Петербурга, Пушкин в письме утешал все того же Плетнева, после смерти их общего друга поэта Дельвига:
…хандра хуже холеры, одна убивает только тело, другая убивает душу. Дельвиг умер, Молчанов умер; погоди, умрет и Жуковский, умрем и мы. Но жизнь всё еще богата; мы встретим еще новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестой, мы будем старые хрычи, жены наши — старые хрычовки, а детки будут славные, молодые, веселые ребята; а мальчики станут повесничать, а девчонки сентиментальничать; а нам то и любо. Вздор, душа моя; не хандри — холера на днях пройдет, были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы.