Глава 1: «Этой су4кой рулят заключенные»
«Были ли у вас когда-нибудь бунты?» — спрашиваю я по телефону у кадровика из тюрьмы, которой управляет Американская корпорация исправительных учреждений (Corrections Corporation of America, ССА).
«Последний был два года назад», — отвечает он.
«Да, но это были пуэрториканцы!», — слышится женский голос на заднем плане. — «Мы от них избавились».
«Когда вы можете приступить?» — спрашивает мужчина.
Я отвечаю, что мне надо подумать.
Я перевожу дыхание. Действительно ли я стану надзирателем? Теперь, когда это может произойти на самом деле, это пугает и кажется немного чересчур.
Я начал подавать заявки на работу в частных тюрьмах, потому что хотел узнать внутреннее устройство индустрии, в которой содержится 131 тысяча заключённых из 1,6 миллионов американцев, сидящих в тюрьмах. Журналисту практически невозможно заглянуть внутрь уголовно-исполнительной системы без ограничений. Если репортеров и пускают в тюрьмы, то обычно только для тщательно регулируемых экскурсий и контролируемых интервью с заключенными. Частные тюрьмы в этом плане особенно закрыты. Зачастую на их внутреннюю документацию не распространяются законы об открытом доступе к информации; ССА выступала против закона, согласно которому доступ к информации, которую предоставляют государственные тюрьмы, также должен был быть открыт и в частных. И даже если бы я смог получить нецензурированную информацию от заключенных в частных тюрьмах, как бы я смог ее проверить? Я раз за разом возвращался к этому вопросу: существует ли иной способ увидеть, что действительно происходит внутри частной тюрьмы?
ССА явно горели желанием предоставить мне шанс присоединиться к их команде. В течение двух недель после того, как я подал заявку через интернет, использовав свое настоящее имя и личную информацию, несколько тюрем ССА связались со мной, некоторые не один раз.
Их не интересовали детали моего резюме. Они не спрашивали про мой опыт работы или о том, где я сейчас работаю, не интересовались Фондом национального прогресса, издательством Mother Jones, или о тем, почему кто-то, пишущий об уголовном процессах в Калифорнии, захотел переехать в другой конец страны, чтобы работать в тюрьме. Они даже не спросили меня об аресте за кражу в магазине, совершенную мной в 19 лет.
Когда я звоню в исправительный центр Уинн в Уиннфилде, штат Луизианна, у женщины из отдела кадров, ответившей на звонок, веселый голос с привлекательным южным акцентом: «Мне стоит сказать вам прямо, что зарплата всего $9 в час, но тюрьма расположена в центре национального заповедника. Вы любите охоту и рыбалку?»
— Я люблю рыбалку.
— Здесь много мест для рыбалки, и местные любят охотиться на белок. Вы когда-нибудь охотились на белок?
— Нет.
— Я думаю, что вам понравится Луизиана. Я знаю, платят немного, но говорят, что вы можете подняться от надзирателя до начальника тюрьмы всего за 7 лет! Гендиректор компании начинал с надзирателя.
В конце концов, я выбираю Уинн. В Луизиане не только самый высокий процент заключенных в мире, — более 800 заключенных на 100 000 жителей — но Уинн также является старейшей частной тюрьмой общего режима в Америке.
Я звоню в отдел кадров и говорю, что согласен.
«Это и ежу было понятно!» — отвечает женщина.
Я прохожу проверку за 24 часа.
Две недели спустя, в ноябре 2014 года, отрастив козлиную бородку, вынув тоннели из ушей и купив разбитый пикап Dodge Ram, я приезжаю в Уиннфилд, почти ничего не производящий городок с населением 4 600 человек в трех часах езды от Батон-Руж. Я проезжаю мимо бывшего мексиканского ресторана, переделанного в придорожное кафе, в котором подают дайкири людям, возвращающимся домой с работы, и дальше вниз по улице из рухнувших деревянных домов, пустых, за редким исключением собак на цепи. Здесь около 38% семей живут за чертой бедности, медианный доход — $25 000. Местные жители гордятся тем, что трое губернаторов штата родились в Уиннфилде. Чуть меньше они гордятся тем, что шериф Уиннфилда был осужден за торговлю метамфетамином.
В двадцати километрах от города находится исправительный центр Уинн, расположенный посреди национального заповедника Кисатчи — двух с половиной тысяч болотных сосен, пересеченных грунтовыми дорогами. Я еду по лесу, и тюрьма появляется из тумана. Вы могли бы принять унылый массив цементных зданий и металлических ангаров за фабрику, расположенную в довольно странном месте, если бы не знак, вроде тех, что ставят в бизнес-парках, с логотипом ССА в виде головы белоголового орлана внутри буквы «А».
На входе женщина-охранник лет шестидесяти на вид, с пистолетом в поясной кобуре, просит меня заглушить мотор машины, открыть двери и выйти наружу. Высокий мужчина с суровым лицом подводит немецкую овчарку к кабине моего пикапа. У меня колотится сердце. Говорю женщине, что я новый курсант, прибыл, чтобы пройти четырёхнедельное обучение. Она направляет меня к зданию за пределами тюремного забора.
«Удачи, малыш», — говорит она, когда я выезжаю за ворота. Я выдыхаю.
Я паркуюсь, нахожу класс и сажусь вместе с пятью другими кадетами.
«Нервничаешь?» — спрашивает у меня молодой афроамериканец. Я буду называть его Рейнольдс. (Я изменил имена и клички людей, которых встретил в тюрьме, если не указано иного).
«Немного, — отвечаю я, — А ты?»