Гай Петроний Арбитр - личность чрезвычайно интересная и даже таинственная.
То, что мы знаем о нем, нам известно большей частью из книги XVI «Анналов» Тацита, который повествует о некоем сенаторе Петронии, называемом современниками Еlegantiae Аrbiter – Арбитр Изящества.
Этого сенатора и законодателя вкуса при императоре Нероне принято отождествлять с автором римского сатирического романа «Сатирикон», написанного как раз в это время. Во всяком случае, римские писатели Теренций Мавр, Макробий и Сидоний Аполлинарий настаивают на таком отождествлении, византийский писатель VI века Иоанн Лид с ними соглашается, а у современных историков нет достаточных доводов, чтобы оспорить это.
Хотя зачем оспаривать?
То, что «Сатирикон» написан в эпоху Нерона – очевидно, то, что при дворе Нерона был такой Сенатор Гай Петроний, покончивший с собой, тоже известно. А если кого-то смущает, что сенатор занимался сочинительством столь «неблагородной» литературы, так этому есть объяснение. Кроме того, Петроний, видимо, не афишировал свое увлечение литературными трудами, именно потому Тацит, пишущий о политике и патриции, о романе не упоминает.
Вот главы 18 – 19 XVI книги «Анналов»:
«18. О Гае Петронии подобает рассказать немного подробнее. Дни он отдавал сну, ночи — выполнению светских обязанностей и удовольствиям жизни. И если других вознесло к славе усердие, то его — праздность. И все же его не считали распутником и расточителем, каковы в большинстве проживающие наследственное достояние, но видели в нем знатока роскоши. Его слова и поступки воспринимались как свидетельство присущего ему простодушия, и чем непринужденнее они были и чем явственней проступала в них какая то особого рода небрежность, тем благосклоннее к ним относились. Впрочем, и как проконсул Вифинии, и позднее, будучи консулом, он выказал себя достаточно деятельным и способным справляться с возложенными на него поручениями. Возвратившись к порочной жизни или, быть может, лишь притворно предаваясь порокам, он был принят в тесный круг наиболее доверенных приближенных Нерона и сделался в нем законодателем изящного вкуса, так что Нерон стал считать приятным и исполненным пленительной роскоши только то, что было одобрено Петронием. Это вызвало в Тигеллине зависть, и он возненавидел его как своего соперника, и притом такого, который в науке наслаждений сильнее его. И вот Тигеллин обращается к жестокости принцепса, перед которою отступали все прочие его страсти, и вменяет в вину Петронию дружбу со Сцевином. Донос об этом поступает от подкупленного тем же Тигеллином раба Петрония; большую часть его челяди бросают в темницу, и он лишается возможности защищаться.
19. Случилось, что в эти самые дни Нерон отбыл в Кампанию; отправился туда и Петроний, но был остановлен в Кумах. И он не стал длить часы страха или надежды. Вместе с тем, расставаясь с жизнью, он не торопился ее оборвать и, вскрыв себе вены, то, сообразно своему желанию, перевязывал их, то снимал повязки; разговаривая с друзьями, он не касался важных предметов и избегал всего, чем мог бы способствовать прославлению непоколебимости своего духа. И от друзей он также не слышал рассуждений о бессмертии души и мнений философов, но они пели ему шутливые песни и читали легкомысленные стихи. Иных из рабов он оделил своими щедротами, некоторых — плетьми. Затем он пообедал и погрузился в сон, дабы его конец, будучи вынужденным, уподобился естественной смерти. Даже в завещании в отличие от большинства осужденных он не льстил ни Нерону, ни Тигеллину, ни кому другому из власть имущих, но описал безобразные оргии принцепса, назвав поименно участвующих в них распутников и распутниц и отметив новшества, вносимые ими в каждый вид блуда, и, приложив печать, отправил его Нерону. Свой перстень с печатью он сломал, чтобы ее нельзя было использовать в злонамеренных целях».
Из сочинения Тацита Арбитр Изящества переходит на страницы романа Генрика Сенкевича «Quo vadis?», благодаря которому, в основном, о нем и помнят сегодня.
Вообще эта личность – своеобразный парадокс: Арбитр Изящества, пишущий скабрезные анекдоты и злые сатиры на современников, законодатель вкуса при Нероне, у которого со вкусом были огромные проблемы, ленивый сластолюбец, ценитель роскоши и одновременно деятельный талантливый управленец и храбрый воин…
В 1921 году в предисловии к маленькому сочинению Гая Петрония «Матрона из Эфеса» Николай Гумилёв назвал его пессимистическим реалистом.
По-моему, подмечено очень верно.
«Сатирикон» не развенчивает героев, не смеется над подвигами и благородными поступками, не тревожит тени братьев Горациев или Ганнибала, не представляет в сатирической форме первые гонения на христиан, чему Арбитр Изящества был свидетелем.
Петроний смеется над тем, что действительно смешно, что заслуживает насмешки, издевается над нравами своей сумасшедшей эпохи, когда добро и зло, прекрасное и безобразное поменялись местами. Его Трималхион – родоначальник мольеровского Журдена и подобных ему героев, его Энкопий – первый в длинной череде персонажей, которых потом стали называть маргинальными героями, лишними людьми.
С одной стороны это, конечно, странно: Арбитр Изящества, законодатель вкуса, ценитель красоты пишет о безобразном, смешном, непристойном, выбирает недостойных героев. Причем, пишет об этом, не бичуя нравы, подобно Сенеке, а словно бы забавляясь, развлекая себя и других пошлыми анекдотами про современников и соседей.
Но разве не так же поступал, например, Джонатан Свифт?
В «Путешествиях Гулливера» разве найдешь хоть что-то, похожее на проповедь или обличение? Перед нами почти авантюрная история путешествий бедолаги, которого швыряло по странным неведомым землям. Но всякий умный читатель поймет, что все эти лилипуты, лапутяне, великаны и прочие – всего лишь гротесковые отражения нас самих.
«Сатирикон» Петрония – тоже зеркало, огромное увеличивающее зеркало, в котором он попытался отразить все вопиющее безобразие и абсурд своего времени. И сделал это с холодной головой и ясным презрительным взглядом тонкого умного наблюдателя.
Кто знает, какие он испытывал чувства! Ни в одной букве он не позволил себе даже намека на свое отношение, что многие принимали за равнодушие или даже одобрение.
Однако не в этом ли «равнодушии» и выразилась глубина его холодного презрения?
Может, то, что он стал законодателем вкуса при Нероне – этом величайшем из облаченных в императорский пурпур пошляков Рима, и было его главной насмешкой над Меднобородым?
Думаю, Петроний прекрасно знал, чем все это кончится, понимал, что императору рано или поздно приестся его безупречный вкус и естественное отвращение к бессмысленным жестокостям.
Но что может быть увлекательнее для ценителя жизни, чем игра со смертью? Ежедневное общение с Нероном было именно такой игрой – никто не знал, в какую минуту и по какому поводу тебя настигнет гнев императора. Вот Петроний и забавлялся, сколько мог.
Его смерть, столь трогательно описанная Тацитом, видимо, поразила современников. Не сам факт добровольного ухода (как раз суицид был у римлян обыденностью), а именно то, КАК это было сделано, то, насколько Арбитр Изящества понимал силу пошлости, что не позволил себе даже намекнуть на свою смелость и силу духа. Ни одного слова о собственном героизме, ни малейшей попытки выставить себя жертвой тирана. Красивый, изящный, абсолютно в духе своего титула уход, свидетельствующий о полной внутренней свободе.
У Сенкевича в «Quo vadis?» Петроний – огромная трагическая фигура. Конечно, автор - истово верующий романтик - придал этому образу то, что хотел, не сообразуясь, может быть, с реальностью. Но мне кажется, в каких-то характеристиках он был удивительно прозорлив.
Например, его идея, что красота и добродетель – суть две стороны одной монеты.
Вспомним цитату, вложенную им в уста Арбитра Изящества:
«Но вот Тиберий же не был трусом и тоже старался оправдаться в каждом своем поступке. Почему это происходит? Что за удивительная вынужденная дань, приносимая злом добродетели? И знаешь, что я думаю? Происходит такое, по-моему, оттого, что поступки эти безобразны, а добродетель прекрасна. Ergo, истинный эстет — тем самым добродетельный человек. <…>… мой поступок красив, а раз он красив, он не может быть дурным».
Идея, старая, как мир. Даже в христианском учении Люцифер утратил свой прекрасный облик первого из архангелов, когда восстал против бога, все христианские демоны – безобразны, все ангелы – прекрасны. Все герои, служащие образцами для подражания, прекрасны внешне. Зато вспомните описание Терсита у Гомера или костюмы актеров греческой комедии, специально искажающих облик, чтобы зрители смеялись не только над пороками, но и над внешним безобразием.
Может быть, беда Петрония в том, что он не встретил в жизни человека, подобного апостолам Петру и Павлу и не нашел в своей душе ничего другого, кроме холодного презрения по отношению к большинству людей?
Сенкевич и на этот вопрос отвечает устами своего героя в его последнем письме к Виницию:
«Вопрос Павла из Тарса я помню и согласен, что, если бы, к примеру, Агенобарб жил согласно учению Христа, у меня, возможно, нашлось бы время съездить к вам на Сицилию. Тогда под сенью деревьев, сидя у источников, мы смогли бы вести беседы о всех богах и всех истинах, как вели их в древности греческие философы. А пока я вынужден ответить тебе вкратце.
Я признаю только двух философов: одного зовут Пиррон, второго — Анакреонт. Остальных всех отдам тебе задешево вместе со всею школой греческих и наших стоиков.
<…> Ваше учение не для меня. Мне любить вифинцев, которые носят мои носилки, египтян, отапливающих мои бани, Агенобарба и Тигеллина? Клянусь белыми коленами Харит, что, даже если бы я хотел, все равно не сумею. <…> Где же мне взять эту любовь, если я не чувствую ее в сердце? А если ваш бог хочет, чтобы я их всех любил, почему ж он, будучи всемогущим, не дал им форм таких, как у Ниобидов, которых ты видел на Палатине? Кто любит красоту, по одной этой причине неспособен любить безобразие. Другое дело — не верить в наших богов, но их можно любить, как любили Фидий, и Пракситель, и Мирон, и Скопас, и Лисипп.
И если бы я даже захотел идти туда, куда ты меня зовешь, я не могу. А так как я и не хочу, то дважды не могу. Ты, как Павел из Тарса, веришь, что когда-нибудь по ту сторону Стикса, на полях Елисейских, вы увидите вашего Христа. Превосходно! Пусть тогда он сам тебе скажет, принял бы он меня с моими геммами, с моей мурринской чашей, и с изданиями Сосиев, и с моей Златоволосой. При мысли об этом, дорогой мой, меня разбирает смех — ведь даже и Павел из Тарса говорил мне, что ради Христа надо отказаться от венков из роз, от пиров и наслаждений. Правда, взамен он сулил мне другое счастье, но я ему возразил, что для этого другого я слишком стар и что глаза мои всегда будут любоваться розами и запах фиалок также будет мне всегда приятней, нежели вонь грязного «ближнего» из Субуры».
Конечно, Сенкевич хотел противопоставить эту величественную и трагическую фигуру, написанную им почти с любовью и восхищением, образам апостолов и уверовавшего Марка Виниция, хотел показать разницу между развращенностью Рима, пессимизмом Петрония, не видевшего выхода из безобразия, в котором он жил, и жизнью апологетов истиной веры.
Но ведь парадокс в том, что крестоносцы, устроившие резню в захваченных Иерусалиме, Атиохии, Константинополе, испанские конквистадоры истреблявшие индейцев, английский колонисты, уничтожавшие австралийских аборигенов, новозеландских маори, расстреливавшие пушками восставших сипаев, участники Альбигойских и прочих религиозных войн, инквизиторы, сжигавшие ведьм и еретиков, верили в Христа, истово верили.
Разве это остановило их? Разве при воспоминании о шестой заповеди опустилась хоть одна рука, держащая меч, не зажегся хоть один фитиль, не была поставлена хоть одна подпись под смертным приговором?
Может, дело не в вере, а в умении подавить в себе дьявола, вести себя, как человек, созданный по образу и подобию Бога?
Может, прав Петроний: не важно, в каких богов верит человек, если он понимает всю безобразность зла и жестокости?
Может, «пессимистический реализм» Арбитра Изящества исходил из элементарного неверия в возможность человека противиться своей темной природе, какими бы высокими идеями ни была обожжена его душа?
У Петрония, жившего бок о бок с Нероном, было слишком много причин для такого пессимизма.
А у нас, живущих в безумном напичканном ядерным оружием мире, где тоже все стало с ног на голову, человеческая жизнь давно утратила ценность, а поводом к войне может стать что угодно, если война сулит выгоду, неужели их должно быть меньше?