Часть третья.
Плакать уже не было сил. Вера сидела на стуле в пустой комнате и тупо смотрела на стол, туда, где должны были лежать карточки. То ли так играло с ней её воображение, то ли от голода и переживаний, Вера временами впадала в беспамятство, в котором ей виделись на столе целые хлебные карточки…Потом она концентрировала взгляд на углу стола, где не было ничего.
Думать о том, что она скажет маме, когда та вернется из Кингисеппа с рытья окопов, было страшно. Нет, страшно не от того, что мама будет ругать непутёвую дочь, а от того, что Вере придётся вслух произнести им с мамой приговор голодной смерти. Да, но где же мама? Уже поздно, ночь. Где мама?!
Под утро в дверь позвонили, Вера подошла к двери, спросила: "Кто там?". В ответ еле слышно прозвучал мамин голос: "Я". Вера отворила дверь, а там, держа в руках туфли, босиком стояла еле живая мама. Она прошла в коридор коммуналки, с трудом переставляя ноги, и сползла по стене на пол. Жива, слава Богу!
Мама из Кингисеппа пришла пешком. Да, именно, пешком. 140 километров. Это было первое чудо выживания. Немцы прорвали оборону, и работавшие на рытье окопов женщины, бежали от немецких танков.
А рано утром произошло второе чудо. Из Шушар приехала мамина родственница, работавшая на мельнице. Со старых мельничных сит стрясли мучную пыль. Полмешка поистине золотой пыли и наволочку сухарей привезла добрая женщина… Полмешка мучной пыли и наволочка сухарей – цена не двух жизней – цена многих поколений, родившихся после.
Когда Вера в 1946 году вернулась после эвакуации в Ленинград, она попыталась найти Валю – свою школьную подругу. Нет, не для того, чтобы высказать обиду – всё уже было забыто, Вера просто хотела увидеть подругу детства. Но встретила Веру бабушка Вали, злобно сверкнув глазами в темном коридоре ленинградской коммуналки. Ни Валя, ни её мама не пережили первую блокадную зиму.