В современном центре Помпиду в Париже проходит выставка Кристиана Болтанского, посвященная скоротечности жизни, неминуемым потерям и хрупкости момента.
Экспозиция начинается с подсвеченных тусклыми лампами фотографий улыбающихся детей, под каждым из которых контейнеры, напоминающие поминальные урны. Болтанский чуть ранее работал в шведской школе, когда он фотографировал детей, он и подумать не мог, что буквально через несколько лет их не станет в живых. Молчаливое давление плавно начинает опускать твои плечи.
Переходишь в другую комнату -видишь портреты, завешанные чёрными тканями и в центре на разных высотах подвешены маленькие чёрные гробики. Как отбивающий незатейливый с одной стороны, но очень настойчиво очередность смертей слышится звук - цепенеешь. Поочередно поднимая ткани, наблюдаешь растерзанные трупы на войне, оторванные части тела. Композицию вершат те же тускло освещающие лампочки, вот-вот как свечки готовые задуться, как в один момент не стало этих людей. Выходишь с леденящим холодом и ужасом, который пробирает до кости. Мы ведь действительно в нашей жизни не видим кадры так называемой «чернухи», ведь после террористического акта на Дубровке в 2002, когда фотографии изуродованных трупов пестрели в СМИ, появилась цензуру на отбираемый фото материал.
В соседнем павильоне на стене - таблички с годами жизни. Один и второй год разделяет дефис. Как будто в дефис можно заключить всю жизнь. А рядом годы жизни: 1985-1988. Неподалёку на растянутой простыне проектируется фотография ребёнка с проникновенным взглядом. Табличек 10-15 на стене, это все друзья и знакомые фотографа, которых не стало.
Я вышла после выставки, стало тяжело дышать, наплыли собственные воспоминания:
полгода назад жила у дедушки,
который постепенно начал раскладывать как Сальвадор Дали какашки по квартире, потом начал называть меня именем своей умершей жены, а потом я пришла однажды- он лежал на полу, разговаривая со своей женой. Приехала скорая, он агрессивно цеплялся за дверные косяки, выпадал из коляски, весь голый лёжа на лестничной площадке, пытался «убежать» от скорой на лифте, нажимая вверх-вниз на этажи - он хотел умереть дома.
Сразу вспоминаю другую: судорожно залезаю на второй этаж через балкон. Тело лежит, содрогаясь. Хочу прильнуть к любимому человеку, а он отстраняет меня, как бы говоря оставь меня, я хочу умереть - умереть дома. Но нет, скорая, больница, минуты, которые кажутся вечностью, сидишь, не зная чего ты ждать. Хотя нет - ответа, хотя бы какого-то ответа. Потом парализованность, недавно родной и тёплый - сейчас отчуждённый и холодный - он не может ничего сказать, тянется к тебе, дергает за кофту и мычит, а ты не понимаешь, есть ли мысль в его глазах. В день рождение пришла человека навестить - врач говорит, что собираются отключить от аппарата дыхания.
Когда она уезжала в гробу в кремации - тогда я поняла, что такое слова «никогда». Больше ни слова, ни любви, ни заботы.
В Париже находится известное кладбище Пьер Лашез, прогуливаясь по которому наблюдала картину, как работники кладбища замуровывают урну в стену, для прощания собрались родственники: кто-то нервно ходил, кто-то переговаривался и хихикал, в отдалении от всех стоял дедушка, который молчаливо наблюдал за процессом, он не сказал ни слова. У меня резко и больно стрельнуло в сердце так, что я стояла с ними без возможности пошевелиться, не в силах прерывать наш единый тихий траур.
Ячейка была в самом верхнем ряду 1000чной справа, масштабы захоронений впечатляют, также как то, что этот факт может уменьшать масштаб трагедии, ведь эта нестерпимая потери одной семьи теряется во множестве других смертей, теряя свою идентификацию и значимость. Такой посыл передаёт последняя инсталляция на выставке Болтанского, где собраны множество пальто в одну большую кучу, неприметные, грязные, синие или чёрные. Рядом с этой горой стоит обособленное пальто, из которого раздаются не очень внятные вопросы. Одна потеря теряется в массе других потерь, траурное бюро работает как часы, а Харон беспрестанно гребет, перевозя души мертвых на «ту» сторону берега.