1.
- Мать? А, ма-ать!
- Что такое? – старушка вытерла белым вафельным полотенцем руки и вышла в прихожую. – Чего хотел-то?
Коля, жизнерадостный и лоснящийся, в натянутой на пузе футболке с надписью «Самый лучший директор», стоял в дверях и держал пакет с мусором.
- Мы, так сказать, твой зонт старый выкинуть хотим, - он приподнял пакет, показывая, что зонт уже в мусоре.
- Как так? Это почему же?
- Да вот же, Серафима Яковлевна, - Ирина, полная, с крашенными рыжими волосами, брезгливо кривила красные губы. – Мы вам купим новый. Ваш драный.
- Как же так, Коля? Его ж Витя дарил, - старушка комкала фартук, на лице ее было удивленное, заискивающее выражение, с которым она раньше смотрела на мужа, а теперь на сына.
Как это часто бывает в семьях, все трое заговорили одновременно.
- Ну и что ж, что дарил? Поэтому всякий хлам хранить? - говорила Ирина. – То муж дарил, а то сын подарит.
- Мать, мы так решили, - оправдывался Коля. - А то я тебя знаю, мы купим новый, а ты будешь со старым ходить. Позорить меня, так сказать.
- Почему ты так считаешь-то? Зачем позорить? Зонт еще хороший. И Витя – покойник его любил, - говорила старушка, но ее голос заглушался энергичными, молодыми и полнокровными голосами сына и его супруги.
- Короче, Колясик, пошли! – скомандовала Ирина. – А то это может тыщу лет длиться.
Ирина толкнула входную дверь и из сумрака подъезда нетерпеливо смотрела на Колю.
- Мать, мы, так сказать, решили, - Коля в последний раз виновато оглянулся на старушку и вышел.
Старушка осталась одна, в привычном своем одиночестве, в тихой пыльной квартире, заполненной старыми и родными вещами. Вот шкаф , который Витя-покойник сделал в восемьдесят четвертом, когда был ремонт. Вот любимое его кресло с деревянными подлокотниками и продавленным сиденьем – купили в начале шестидесятых, Витю тогда повысили до начальника участка и премию большую дали. Ковер на стене, его брали по блату, у перекупщиков. Дорогой, с орнаментом, туркменский. Фима им гордилась. А Витя не любил, говорил, никакой пользы, только пыль собирает. Стол-книжка, за ним на праздники собиралась семья и, крепко выпив, пели хором черный ворон, по Дону гуляет казак молодой и еще много чего. Сейчас-то вот уже не поют.
Старушка посмотрела в зеркало. Костлявое, прямое тело в просторном цветастом халате, сухие руки в крапинку, усталое лицо с гладким выпуклым лбом, жиденькие седые волосы, собранные в косицу, и ей почему-то вспомнились розово-алые большие цветы на старом зонте, то ли пионы, то ли маки.
Пионы Фима любила, выращивали пять сортов. Растрепанные, лишенные благородства, растения эти были неприхотливы, но как они пахли, когда цвели. Воздух наполнялся пряным благоуханием, и даже Витя, проходя мимо, добрел. В молодости Витя был строг, сына ремнем наказывал, бывало и ее, Фиму, по пьяни бил. К старости смягчился, никого не судил, не указывал, как жить. Но лицо по привычке держал серьезное. И когда он с таким лицом косил широко разросшийся куст красных маков, Фима не посмела возразить, конечно, у Вити были свои резоны, наркоманы лазили по дачам, ломали ограды, приворовывали, что плохо лежит. Но Фима свой маковый куст любила, летом он радовал глаз, когда она смотрела на него из окна веранды дачного домика. А теперь вот ни дачи, ни Вити, и зонт, напоминающий о тех пионах и маках, цветах ее молодости, исчез.
С кухни вдруг зашипело и запахло горелым.
- Да что же это я, старая, - всплеснула старушка руками и заторопилась к плите, где выкипал из кастрюли говяжий бульон.
2.
Сегодня нужно было идти к зубному. Старушка меняла мост на нижней челюсти. Искусственные зубы нужны были не для жевания, что там ей уже жевать. Коля сказал, что стыдно с пеньками во рту вместо зубов. Она уже раза три ходила, и сегодня должны были надеть готовый, из металла с золотым напылением. Запись была в двенадцать. С утра же, как назло, зарядил дождь.
- Что, старая, надо идти. Что ж сидеть-то.
Она обула на ноги калоши, из-за шишек в сапоги ноги уже не влезали, синюю курточку-ветровку, повязала на голову платок и вышла.
- А зонт-то? - спохватилась она.
Новый зонт лежал на том же месте, где был старый. Старушка взяла его и взвесила в руке. Тяжелый. Тяжелее прежнего. Его клетчатый футляр аккуратно обтягивал короткий плотный цилиндр. Старушка повертела зонт в руках, пытаясь вспомнить, как Коля жал куда-то на рукоятку пальцем и говорил:
- Смотри, мать, так открыть, - и зонт распахивался большим рябым куполом. - Так закрыть, - зонт послушно складывал перепончатые крылья. – Поняла?
- Что мне там понимать? Жмешь куда-то и жмешь. Думаешь, мне видно?
- Да вот же, смотри, - он подносил зонт близко к ее дальнозорким старческим глазам. - Вот же кнопка!
- Убери ты! - злилась старушка. - Что ты его пихаешь? Надо будет, разберусь.
И вот теперь она стояла под козырьком подъезда и вертела зонт в руках. Никакой кнопки на рукоятке не было.
- Вот дура старая, - сказала старушка и посмотрела во двор, накрытый штриховкой дождя.
Когда-то, лет тридцать назад, она свой двор любила. Был он уютный, с тремя тополями, которые как баобабы росли в центре дворового мира и кроной укрывали от жары и дождей. Под тополями играли дети, мамы сидели на лавочке, бабки сплетничали и грызли семечки, у гаражей возились грязные полупьяные мужички. Во дворе пахло бензином, оладушками, жаренным луком и вареной картошкой. Пахло жизнью. Теперь во дворе стоял запах плесени. От тополей остались три гнилых пенька, и двор казался уродливым и голым. Детей давно не было, семьи разъехались, остались старухи и куцые двухэтажные домики с ржавыми крышами, трещинами в стенах и неприлично-новыми пластиковыми окнами у некоторых жильцов. И кошачья вонь в подъездах.
- Что же делать? – спросила старушка, обращаясь к дождю. - Пойду так. Авось встречу кого, спрошу.
Она аккуратно сошла с крыльца, прикрывая лицо пакетом с надписью «Dutch Lady», и побрела по разбитой, разъезженной до земляной грязи, когда-то асфальтированной дороге.
Никто почему-то ей не встретился. Она вымокла и продрогла. «Как же я раньше не замечала, что у нас в городе не осталось никого?»
Шахтерский городок, не областной, и даже не районный, он назывался городом только потому, что не тянул на деревню. Шахта давно закрылась, город стал никому не нужен. Хорошо хоть церковка какая-никакая была. Старушка, которая всю жизнь строила коммунизм, к старости потянулась к богу.
Коля часто звал ее переехать к ним, в Новомосковск, в просторную даже по нынешним временам квартиру.
- На что мне твоя фатера? – спрашивала старушка. - Церковь да кладбище, больше ничего не надо. Оставьте меня, живите сами. Мне нужен порядок и покой.
И вот старый зонт ей был нужен. И пусть у него выгибались от ветра спицы, а все ж был он легкий, и она знала, как его открывать.
- Вернусь домой, - шептала она, возбужденно шевеля губами, - позвоню, и пусть где хочет там и достает. Хоть в помойку пускай за ним ныряет! На тебе говорит, новый зонт, так открывается, а так закрывается. А мне что? Таскай эту махину задаром, и никакого толку, ни открыть, ни закрыть.
Она шла и тихо ругалась на своего сына, на его жену, на Витю - покойника, что помер и бросил ее одну.
- Заболеешь теперь, дура старая, так недели на три. Не лечиться, а только в могилу. Ручки сложила на груди и тю-тю, а то что уж, боженьке некогда на тебя тратить время. Отжила свое.
Она представила свои похороны, и себя, маленькую, серенькую в гробу, как ее муж Витя, который всю жизнь был здоровым, сильным, а как болел два месяца, ссохся, в гроб положили один скелетик.
Старушка сморщилась, уставилась в дождь покрасневшими глазами и сама не поняла, заплакала или это капли дождя стекают по лицу.
- Дура старая, никак плачешь? – удивилась она себе. - Помочило ее дождичком, так она уж помирать ползет. Авось не сахарная, не растаешь! Живешь себе – так и живи, не жалуйся!
И она пошла дальше, мимо магазина, на вывеске которого были разбиты буквы «т» и «н», и выходило «Гасроом», мимо аптеки, через старый парк к такой же старой кособокой поликлинике.
3.
Когда старушка возвращалась, дождик кончился, и она больше не думала про зонтик. Она все щупала языком новую челюсть, тяжеловесную, неудобную, такую грубую по сравнению с остальным во рту, мягким, живым и нежным. Старушка аккуратно смыкала и размыкала зубы, боясь, что этот новый железный мост раздробит остатки ее собственных хилых зубов.
Мост мешался, хотелось убрать.
- Привыкнешь, старая, ничего, еще орехи правнукам будешь грызть, - утешала она себя, но это не действовало.
Сегодня в поликлинике Машка, маленькая и подвижная еще старуха, у которой две дочери переехали жить в Москву, рассказывала, что соседка ее, Клавка, померла на днях, и никто из родных хоронить не приехал. Труп ее как в морг увезли, так и все. Они с девочками собрались, помянули, да и разошлись. А где могилка, никто не знает.
Эта история задела старушку. Клавку она толком не знала, да и не любила, баба была скандальная, сама выгнала и дочь, и сына, так что поделом. Однако, это не утешало. «Кто их знает, - думала она о детях Клавки и о своем сыне Коле. – У них свои резоны. Захотели – выкинули зонтик, а некогда будет, так и тебя выкинут на помойку, и закапывайся сама».
От этих мыслей защипало в глазах, все стало расплываться.
У подъезда сидела Нинка, скрестив пухлые голенастые ноги с круглыми, в ямочках коленками. Дородная и молодая, она только вышла на пенсию, целыми днями читала, сидя на лавке у подъезда, любовные романы и курила красное Мальборо.
- Здрасте, баб Фим, - сказала она, глядя на старушку карикатурно подведенными глазами.
- Здравствуй, здравствуй, - строго ответила старушка, привычно и беззлобно думая: «Вот стыдоба».
Старушка хотела пройти мимо, как вспомнила про зонт.
- Нин, а, Нин. Помоги мне, старой, - старушка полезла в пакет. – Не знаю, как зонт открыть. Так и ходила под дождем – мокла.
Она протянула зонт Нине. Та насмешливо и умело взялась за рукоятку, стянула тугой чехол и каким-то незаметным движением распахнула зонт.
- Ну вы, баб Фим, даете. Вот же кнопка! – она показала обкусанным под корень ногтем на овальную выпуклость на рукоятке, на которой были нарисованные бледным цветом два треугольника, вверх и вниз.
- Вот я дура старая, - старушка взяла зонт и долго жала корявым пальцем в овальную выпуклость.
- Новый что ль? - спросила Нинка.
- Сын подарил!