Наступил 90-й год и мне всего четыре года. Я живу с мамой в провинции. Родители все таки расплевались и разошлись. Могу сказать одно - мой 90-й год был обычным счастливым годом, когда папа и мама, несмотря на развод, были вместе; я без проблем ездил на две страны - к польской бабушке в Краков и в деревню к русской бабуле.
Потом наступил 91-й.
Для всех людей в мире смена года происходит зимой в Новый Год, но, думаю, что для России смена 90-го на 91-й произошла во время ГКЧП. И было это не зимой, а летом, в августе.
И я тогда ни хрена не понял. Ведь мне было всего 4 года. Я не понял почему показывают "Лебединое озеро" по всем каналам; я не понял, почему тревожно разрывался телефон от международных звонков; я не понял почему у взрослых такие странные лица - у кого-то радостные, у кого-то испуганные.
Я даже не понял, почему мама (обычно долго думающая, как и в чем меня отправить в Польшу) на сей раз собрала мои шмотки за полчаса, а дальше было путешествие на автобусе, потом на поезде и наконец аэропорт, нервный отец, и вот я уже два года живу у него в Кракове, а с мамой общаюсь только по телефону и во время её редких приездов.
Вернули меня домой в 93-м. году. Мама не выдержала разлуки, а у отца нарисовались проблемы в бизнесе (не думайте, что в Польше тогда было все шоколадно. У них были свои "лихие 90-е" и всем, кто так или иначе занимался коммерцией, безопаснее было быть сиротой.)
Как потом показала жизнь, 93-й был не лучшим годом для возвращения. Понимал ли я что к чему? Нет, не понимал. Но явственно чувствовал, что вокруг меня назревает что-то очень нехорошее, страшное, вонючее и опасное.
Мы по-прежнему жили в глубинке, у чОрта на рогах. Мама отчего-то это считала плюсом. Ей казалось, что наш, богом забытый уголок, минует напасть, которую именовали "криминалитет" и "разборки".
Как же она ошибалась!
То, что все стали нищими было ясно по тому, что детский сад, в который я тогда ходил, зимой почти не отапливался. Из меню пропали любимые сырники и котлетки из мясного суфле, а еще нас перестали баловать оладушками с яблочным повидлом. Было немножко голодно (нам давали склизкую манную кашу на воде и жидкий суп неопределенного состава), и сильно холодно. Но мама упрямо водила меня в детский сад, потому что там реально можно было поесть и погреться.
Вот теперь и думайте - если мы ели и грелись в таком детском саду, то что было у людей в домах?!
Я уже не помню какой именно это был год, но въелась в память картинка, как моя мама (на тот момент еще относительно молодая женщина), сидит дома, укутавшись во все платки, как француз под Москвой, и лапает батарею, пытаясь нащупать в ней хоть грамульку тепла. Она в этих платках была похожа на столетнюю старуху, с голодным блеском в глазах и читающийся мыслью - чем кормить детей?
Но я по прежнему оставался веселым и разбитным ребенком. Я никогда не унывал, а моя буйная фантазия и бьющая через край энергия минимизировали недостаток реальной еды и тепла.
Только сейчас, став взрослым мужиком, я понимаю чего стоило матери прокормить меня и старшую сестру в те годы, и то, что мы не побирались на помойках - это результат её безвылазных долгов (почти долговой ямы), неимоверного труда (когда приходилось брать работу даже нА дом), и ниспадающего страха за своих детей.
И, несмотря на трудности, она упорно платила за то, чтобы мы с сестрой ходили в музыкальную школу и изостудию. Все это отнимало кучу денег, вплоть до того, что возникала дилемма - купить носки или альбом? Побеждал альбом, а носки (пусть и штопаные) всегда кто-то мог отдать "на донос". Да, тогда в моей жизни появились чужие ношеные вещи. Раньше таких в моем гардеробе не было, зато все 90-е я продефилировал в куртках и пальто с чужого плеча, и мама не брезговала взять чужие штаны и даже трусы.
А потом в нашем богом забытом месте кого-то убили.
А потом еще кого-то изнасиловали.
А потом начали обчищать дачи.
А потом стали обносить квартиры и горе было, если воры вламывались, когда кто-то из домочадцев (ребенок или старушка) оказывались в доме. Воры легко становились убийцами.
Появилось понятие "не отпускать детей гулять одних". А ведь когда-то мы могли шляться допоздна и ничего - никто никого не боялся.
Я помню время, когда мама даже квартиру не запирала, зато в 90-е я уже носил ключ от квартиры на толстом собачьем поводке, пристегнутом к карману - чтобы не утащили.
Девяностые годы принесли в нашу жизнь страх.
Он был липким и въедливым, как запах мертвечины.
И вот я подхожу к главному. К запаху мертвечины. В 90-е я узнал, как пахнут мертвецы.
Хочу задать вопрос читателям, когда человек взрослеет?
Некоторые наивно полагают, что с появлением в голове сексуальных фантазий, поллюциями у мальчиков и менструациями у девочек; когда над верхней губой начинает расти пушок и мучают прыщи....
Я же говорю - черта с два. Взросление происходит, когда детский мир, с его розовыми слониками и верой с Деда Мороза, рушится, и в него вползает откровенность бытия со всей её глумливой и грязной подноготной, со смертями и смрадом, нищетой и трудностями, которые мама решить уже не может и их приходится решать тебе.
Поэтому нет ничего удивительного в том, что некоторые люди пребывают в детском мире чуть ли не до старости - ведь их просто обошли стороной проблемы и тревоги, а другие, вкусив "прелести" реальной жизни, взрослеют чуть ли не с пелёнок.
Я же повзрослел в 7-8 лет. И, наверное, так случилось со многими детьми-девяностниками.
Случилось так, что маме стало совсем страшно в нашем богом забытом поселке - работы нет, а бандиты есть. И мама решилась на свою единственную в жизни смелую аферу - она решила все продать и уехать жить в Петербург. Нет, сначала, ессно, была Москва, но этот город быстро показал нам, где раки зимуют и беспардонно послал на хер.
Я никогда не любил Москву. Возможно, моей любви до сих мешают детские впечатления, когда вокзальная вонь (московские вокзалы того времени это что-то невообразимо жуткое, словно все бомжи света решили там разом нагадить), толчея, общая озлобленность, грубость и жлобство -всё это въелось в подкорку.
Я помню Москву всю в ледяных колдобинах, тусклую, серую, с нищими на папертях, гортанными окриками, приценивающимися взглядами, угрюмым метро, где за отдавленную ногу могли дать в лицо. Мама таскала меня по каким-то адресам (меня негде было оставить, а мы искали жилье) и везде были какие-то хитрые бегающие глазки собеседников и мамины сомкнутые губы.
Мы не протянули в Москве и недели, и почти сбежали из неё в Питер.
И Питер встретил нас таким же вокзальным смрадом и такой же угрюмостью, теми же вонючими бомжами и пронырливыми нищими. Но все таки в Питере было что-то другое - какое-то непоколебимое желание во всем этом скотстве остаться "столицей империи". Это было неуловимое желание, ничем физически не выраженное (люди ходили сгорбленные, перебежками, смотрели "волком"), но все таки в Питере моей маме уступали место в метро и помогали поднять тяжелые сумки.
Вот за это я и полюбил Питер, хотя именно этот город преподнес несколько "сюрпризов" с мертвецами.
Первый увиденный мною мертвец - был недалеко от Аничкова моста. Была зима, мороз и толчея на мосту. Все зеваки смотрят в одну сторону и мы идем с мамой (она привычно волочет меня по какому-то адресу, который ей надо посмотреть) сквозь толпу. Толпа подпирает нас с перилам Аничкова моста и я начинаю чувствовать нестерпимую трупную вонь. Я до сих пор думаю - а не странно ли это? На улице был мороз градусов под 30, а мертвец сгнил настолько, что даже в замороженном виде смердел на пол квартала! Я посмотрел вниз на реку и увидел, как милиционеры вытянули человека из проруби. Его голые ноги торчали над каменной облицовкой берега, с остатков одежды стекающая вода уже превратилась в сосульки. Он сам обмерз настолько, что, хоть и свисал над рекой ровно на половину, но был, как бревно и не "ломался".
Самое удивительное, что, если в мою душу забрался страх и холод от всего этого зрелища, то окружающие (а их было много), взирали с непробиваемым равнодушием и пустотой в глазах.
Второй труп был уже на Невском, буквально через несколько дней. Это был старик. Он вывалился из своего подъезда и головой лежал на тротуаре, по которому ходили люди, а ногами - в парадной. Не знаю, что его убило. Скорее всего старость, а, может, он голодал и именно голод погнал его на улицу, и он просто не дошел? Его забрали равнодушные дядьки и уехали на равнодушной машинке. Я видел все это, сидя с мамой в кафе напротив. Мы ели пирожные и пили разбавленный кофе. Мама изучала какие-то бумажки (не какие-то, а договор купли-продажи)и была сосредоточена. Ей казалось, что, если впихнуть в меня пару эклеров, то я не буду ей мешать. А я ей и не мешал. Я разглядывал дедушку-мертвеца и думал над важной для семилетнего ребенка проблемой: что жизнь - это все таки ЖОПА!!
До полного Открытия мне оставалось совсем немного и свершилось оно с третьим мертвецом.
Если среди читателей есть петербуржцы и судьба заносила их в те годы на Московский вокзал, то они должны помнить странную пару: он - на инвалидной коляске, весь скрюченный, ДЦПешник, тощий и грязный, с вечно стекающей слюной на грудь. А возили его с коробочкой для подаяния разные лохматые тётки нерусской внешности. Они загоняли его коляску в вагоны электричек и начиналась песня: помоЖите-на-операцию-денех-нет-на-пропитание-спаси-вас-бох-люди-добрыя...........
Мне, ребенку, он был противен - и его коричневая слюна, и его скрюченные ноги и вонь мочи от его коляски. И тётки эти были противны, как они заученным речитативом и позёвывая, выпрашивали милостыню, якобы "ради инвалида." Но мама всегда давала мне 10 рублей, чтобы я подходил к коляске и бросал в миску эти денежки. Маме казалось, что так она приучает меня к милосердию.
Эта пара (инвалид и цыганки) были буквально символом Московского вокзала 90-х.
И именно этот символ я увидел мертвым. Мы шли с мамой в общем потоке на электричку, как всегда нас сопровождал вездесущий питерский холод, уныние, человеческий ворчливый гул.
На эстакаде, издалека, я увидел его коляску и внутренне сжался - я уже стал бояться этого маминого требования подносить инвалиду 10 рублей и при этом не дышать носом. Я уже был готов заплакать, когда толпа стала обтекать этого человека и даже не сразу понял, почему рядом с ним никто не стоит. Инвалид был одинок. Цыганок не было. Они его бросили.
Он был сер лицом, с жуткой гримасой, нижняя челюсть отвалилась на грудь, а слюна, которая всегда текла из него - повисла густой ледышкой под желтыми зубами. Из-под коляски виднелся ручеек мочи и я дернул маму и неожиданно громко закричал: "Мама, дядя описался!!!"
Мама шарахнулась, как лошадь, с ужасом глянула на инвалида и, распихивая людей, бросилась к поезду, волоча меня за собой! Представьте, она вдруг решила, что я испугаюсь мертвеца, и для моей психики это будет ударом!! Мама была так зашорена проблемами, что ничего вокруг себя не видела, и он неё ускользнуло, что я уже наблюдал в Питере нескольких трупов прямо у неё под носом.
Её странная реакция стегнула меня, как раскаленным кнутом. Я ведь не сразу сообразил, что инвалид мертв! Видимо, этот несчастный ДЦПешник перестал приносить доход своим цыганкам - обнищавшие люди уже не давали милостыню и они просто его оставили на морозе.
Он замерз на смерть.
Я помню, что я тогда зарыдал! Я орал и давился от слез, как белуга. Мама ничего не могла понять, ведь по её мнению, я не должен был успеть испугаться мертвого человека!
Но я испугался не его, хотя никогда в жизни мне еще не было его так жалко.
Я испугался того, что можно вот так вот, в 20 веке, сдохнуть от холода прямо на вокзале, среди людей и никому не будет до тебя никакого дела.
Я плакал от ненависти и ужаса. Я ненавидел всех, кто довел людей до такого равнодушия, скотства и убийственного безразличия. Более того, я явственно осознал, что если я еще не замерз вот так же под забором, то лишь потому, что у меня есть мама и на меня любит. А не будь её, то те, кто управлял тогда страной - убили меня так же, как того инвалида.
Так я повзрослел в 7 лет.
Я много знаю про эпоху 90-х. Я в ней жил.
Я закрылся, приобрел броню, как и многие, кто перенес то время. Больше всего на свете я боюсь сломаться и чтобы меня, сломленного, вкатало в асфальт и я бы ничего не смог сделать.
Я знаю, кому мы обязаны всеми этими прелестями. Меня не обмануть.
Я вижу, как эти люди сейчас подымают голову и у них хватает наглости превозносить то время, как время "свободы и демократии". Нет, дорогие - это было время, когда легко было убить инвалида, бомжа, и даже жизнь ребенка ничего не стоила.
Это было время всеобъемлющей ненависти, злобы, жадности и убийств за просто так. Людей размазали под лживыми лозунгами, их обокрали и унизили, и хотят заставить нас любить ту эпоху только потому, что нам вешали лапшу на уши про "свободу слова и демценности".
Так вот, я не хочу возврата к 90-м. Они лишили меня детства. Я в те годы перестал видел счастье в глазах мамы, а только страх и безысходность.
Хотите их вернуть? Что ж, рискните. Но тогда я возьму оружие в руки и начну по вам стрелять.
---
Автор: Добрый Инквизитор