Что должно быть в хорошей биографии? Чем современные нацисты похожи на контркультурщиков 1960-х? И как все-таки понимать слова Барта про смерть автора? По просьбе Bookmate Journal писатель, переводчик и критик Алексей Поляринов поговорил с историком философии и литературы Дмитрием Хаустовым, чья книга про Уильяма Берроуза готовится к публикации в издательстве Individuum.
Алексей Поляринов: У вас довольно широкий круг интересов: Джойс, битники, Буковски, Оруэлл; намечается книга про Берроуза. Первое, что всегда хочется спросить у исследователя, — почему вас увлекли именно эти авторы?
Дмитрий Хаустов: Так вышло, что к литературе я обратился через философию. Направил меня на этот путь Андрей Алексеевич Аствацатуров — большой популяризатор модернистской литературы. Андрей Алексеевич постоянно вбрасывал философию в свой литературоведческий дискурс. Он говорит про Вирджинию Вулф — значит, надо разобраться с Бергсоном. Он говорит про моего любимого Генри Миллера — значит, нужно прочитать Ницше, Макса Штирнера, того же самого Бергсона, каких-то анархистов — Кропоткина, Гольдман и так далее. А потом я стал профессионально заниматься историей философии, но литература при этом не отпустила.
А. П.: А как вообще возникла идея написать биографию? Что нового о Буковски или Берроузе может сказать человек из другой страны?
Д. Х.: Самый простой ответ — на русском языке о них ничего не было. Если есть какой-то автор, которым ты интересуешься, а про него нет никаких материалов на русском языке (или те, что есть, тебя совершенно не удовлетворяют) — это уже достаточная причина самому написать его биографию.
А. П.: Пока вы писали о Буковски и Берроузе, вы узнали о них что-то новое для себя?
Д. Х.: Абсолютно все. Сначала ты просто фанат: знаешь Буковски или Берроуза на уровне документальных фильмов, которые смотрел в Сети; это поверхностная, совершенно неструктурированная информация. И когда ты начинаешь выстраивать все это в произведение, собираешь какой-то единый нарратив, ты фактически впервые знакомишься с писателем, создаешь его для себя.
А. П.: А как вообще выглядит работа над биографиями, скажем, Буковски и Оруэлла? Отличаются ли подходы?
Д. Х.: Сами по себе авторы разные — и, следовательно, подходы тоже. Ты находишь у автора какую-то центральную фишку и потом из нее раскручиваешь весь остальной текст. Например, у Оруэлла мне был интересен прежде всего политический контекст — соответственно, все остальное крутилось вокруг политики. А с Берроузом это писательская техника, методология. У него были свои routines, которые по-разному переводят на русский: «ритуалы», «зарисовки», «фишки», просто «рутины» — плюс всем известные cut-ups и другие техники; вокруг этого и будет строиться его биография.
А. П.: Иногда биограф забывается и начинает использовать автора как некий трамплин для своих собственных идей или, скажем, пытается натянуть биографию на собственную концепцию. Например, анализирует рассказы Борхеса с точки зрения психоанализа. У вас не бывает такого?
Д. Х.: Да, такое случается, и я внимательно за собой слежу, чтобы на этом трамплине не улететь далеко от автора. Первое правило биографа — держать себя в руках. К примеру, в своей первой книге о битниках я этим правилом, к сожалению, часто пренебрегал, но с тех пор кое-чему научился.
С другой стороны, биографии бывают разные. Бывают книги, которые посвящены не автору, а рассмотрению его жизни через призму, скажем, его сексуальной ориентации. Например, есть биографии Фуко, которые исследуют его жизнь и теории именно через его гомосексуальность.
А. П.: Мне всегда казалось, что такие штуки на самом деле вредят объекту исследования, потому что сужают всю сложность его личности до какой-то одной грани. Это и есть натягивание автора на идею. А что такое тогда хорошая биография?
Д. Х.: Хорошая биография не сводит исследуемый объект к каким-то готовым прочтениям, а, наоборот, оставляет пространство для вопросов. Сталкивает разные контексты творчества автора так, что тебе хочется перечитать его книги.
Кстати, вот и ответ: хорошая биография побуждает тебя перечитать любимого автора. Хорошая биография актуализирует автора для нового времени.
Хорошая биография не пытается угодить фанатам.
А. П.: В хорошей биографии не должно быть фансервиса.
Д. Х.: Да, можно и так сказать. Хорошая биография не догматична, не идеологична. Чистой биографии не бывает; это всегда что-то еще. Она включает в себя филологическую работу, сравнение источников, компаративистику, лингвистический анализ.
А. П.: В книжке про битников видно, что вы очень много опираетесь именно на философские, в частности, на постмодернистские концепции. Интересна идея о том, как система, против которой ты воюешь, в итоге тебя и поглощает. Там постоянно проговаривается, что лучше бы Керуака пристрелили — так мейнстрим не смог бы его сожрать и переварить.
Д. Х.: Это банальная мысль о том, что революция пожирает своих детей; что после революции всегда идет термидор.
А. П.: Здесь другое: герои революции в итоге становятся героями масскульта — как Че Гевара или тот же Керуак в литературе, — потому что так работает поздний капитализм.
Д. Х.: Это то, что можно описать как цикл контркультур. Через 10–20 лет контркультура всегда становится культурой — и возникает новая контркультура. Это хорошо заметно сейчас: я имею в виду альт-райтов.
Это протест против истеблишмента, который навязывает обывателю определенный набор клише: права человека, мультикультурализм, уважение прав меньшинств, временами очень воинственный феминизм.
И эти ребята — инцелы, альт-райты — здорово манипулируют информацией и группируют ее так, будто мы сейчас живем при тоталитаризме.
А. П.: В своем эссе 1990 года «E Unibus Pluram: Телевидение и американская литература» Дэвид Фостер Уоллес размышляет об эволюции постмодернизма и, в частности, упоминает бунтарей, которые изменили культуру в 1960-е. Заканчивает он такой речью: «Следующее поколение настоящих литературных „бунтарей“ в нашей стране вполне может возникнуть как некая странная группа антибунтарей, прирожденных вуайеристов, которые каким-то образом сумели отойти от иронического просмотра, у которых хватит детской смелости или наглости придерживаться недвусмысленных принципов. Которые относятся к неказистым, старым, немодным человеческим проблемам и эмоциям американской жизни с уважением и убежденностью. Которые сторонятся чувства неловкости и модного нынче безразличия. Эти антибунтари, разумеется, устареют даже раньше, чем начнут писать. Они обречены. Слишком искренние. Очевидно подавленные. Отсталые, старомодные, наивные, анахроничные. Может, в этом и будет вся суть. Может, поэтому они и будут настоящими бунтарями. Настоящее бунтарство, насколько я могу судить, это риск встретить неодобрение. Прежние постмодернистские повстанцы рисковали нарваться на охи и визги: шок, отвращение, возмущение, цензура, обвинения в социализме, анархизме, нигилизме. Сегодня риски изменились.
Новыми бунтарями, возможно, будут творцы, готовые рискнуть тем, что их высказывание заставит читателя зевнуть, закатить глаза, прохладно улыбнуться, толкнуть соседа локтем в ребра, одаренный иронист будет их пародировать или воскликнет „Ох, как банально“.
Рискнуть нарваться на обвинения в сентиментальности, мелодраме. В излишней доверчивости. В мягкости».
Сегодня это выглядит как настоящий манифест метамодернизма. Я бы хотел попросить вас, как специалиста по битникам, прокомментировать эти слова.
Д. Х.: Я думаю, что это здорово монтируется с зазором между, условно говоря, классическим постмодерном, бунтарством 1960-х и современной контркультурой. Вот был постмодернистский философский истеблишмент: Фуко, Делёз, Деррида — властители дум, которые устанавливали правила движения философского дискурса. А сегодня такие люди, как философ, автор «Киберготики» Ник Ланд, ополчаются против этого дискурса, против классических постмодернистов.
В 2016-м вышла книжка Эндрю Кальпа «Темный Делёз». Это попытка описать, как Делёз интерпретируется темной стороной силы. То, как альт-райты на наших глазах присваивают Делёза, во многом напоминает то, как нацисты присваивали Ницше. Но что самое интересное, современные нацисты в то же время присваивают стиль, поведение контркультуры 1960-х: трансгрессию, нарушения законов, бунт.
А. П.: Но это ведь уже устарело, нет? Этот бунт уже давно не бунт.
Д. Х.: Так в том-то и дело, что если мы всерьез отнесемся к тому, что вы сейчас процитировали, то призыв Уоллеса может открыть возможность выпрыгнуть из этого бесконечного цикла контркультуры, который порождает одно и то же в разных риторических и идеологических обертках.
А. П.: Мне показалась интересной эта цитата из Уоллеса еще и потому, что сегодня есть ощущение, что искренность тоже присваивается капитализмом. Когда у людей спрашивают, почему они смотрят того или иного блогера, люди отвечают: потому что он искренен. И блогеры, понимая, что есть запрос на искренность, начинают ее имитировать. Отсюда вопрос: можно ли сожрать искренность? И может ли искренность быть контркультурой?
Д. Х.: Вот это супервопрос: есть ли у капитализма какие-то пределы в его прожорливости? Есть ли шанс из него выпрыгнуть?
Очевидно, мы хотим помыслить саму возможность выхода из цикла «культура — контркультура», потому что мы видим, что он никуда не ведет. На прилавке лежит книжка радикального левого теоретика, рядом — книжка радикально правого теоретика, оба бестселлеры, и все довольны.
Я думаю, мы должны перестать называть «новую искренность» контркультурой. Мы должны сказать, что сыты по горло контркультурой, и попробовать увидеть в «новой искренности» что-то, что позволяет нам выйти за пределы этой сильно устаревшей парадигмы.
А. П.: Резюмируем: есть ли в высказывании Уоллеса что-то помимо красивой риторики? Всем интересно, что будет после постмодерна.
Д. Х.: Метамодернизм говорит нам, что есть возможность выйти за пределы постмодерна и капитализма. В творчестве всегда есть некий остаток, который не интегрируется в капитализм или в его постмодернистское культурное отражение — в бесконечную игру лайков и дизлайков. Есть некий текст, который переживает эту гонку.
Искренность, наверное, и есть этот сухой остаток; то, что мы можем обнаружить в тексте помимо его политической, идеологической, коммерческой ипостаси. Мы продолжаем читать тексты, которые были написаны за века и тысячелетия до всякого капитализма. Сейчас они включены в рыночную логику, но это не имеет никакого значения.
А. П.: В книге о Буковски есть место, которое я себе специально пометил: там вы как будто спорите с Бартом и его «смертью автора». Кажется, мы как раз про это и говорим: искренность — это смерть автора.
Д. Х.: Наоборот, искренность — это жизнь автора. И самое смешное — выходит, настоящая жизнь автора становится более явной после его физической смерти.
А. П.: Нет, там даже в последней строчке очень четко понятно, что Барт имеет в виду: за рождение читателя мы должны расплатиться смертью автора.
Д. Х.: Когда Барт говорит, что смерть автора — это рождение читателя, он говорит всего лишь о том, что мы должны перестать думать о том, что хотел сказать автор.
Нужно избавиться от идеи, что автор — это инстанция Бога, что у него был какой-то план и он его придерживался. Такие люди, как Барт, Фуко и Деррида, пытаются сказать нам, что этот подход к тексту не работает.
Барт — и вслед за ним другие — говорил о том, что инстанция автора рассеивается по ходу интерпретации. Нам очень сложно отличить, где здесь автор, а где культурный контекст; где цитата, а где бессознательное; где Фрейд, а где Ницше. Держаться за автора непродуктивно. Это не значит, что его нужно прям взять и отбросить. Автор остается, но просто очень много чего еще добавляется.
И когда я пишу об этом в книге про Буковски, я пытаюсь раскритиковать то, что, к несчастью, осталось нам в наследство после того, как Барта апроприировал капитализм и постпостмодернизм, которые утверждают, что никакого авторства не существует и никто ни за что не несет ответственности.
Книги Дмитрия Хаустова, которые есть на Букмейте
Все, что нужно знать о психоанализе
Дмитрий Хаустов — Опасный метод
Как читать и понимать Керуака, Берроуза и Гинзберга
Дмитрий Хаустов — Битники
Биография самого мифологизированного американского писателя последних 50 лет
Дмитрий Хаустов — Буковски. Меньше, чем ничто
Дискурс, симулякр, ризома: гид по ключевым понятиям Барта, Бодрийяра и Фуко
Дмитрий Хаустов — Лекции по философии постмодерна