Черемша

Недаром наше село назвали Черемшанкой. В начале мая на темных прилавках базарчика, примостившегося возле автостанции, появля­ются зеленые пучки свежей черемши. Этому растению, любителю тенистых и сырых мест в лесу, названий несколько: медвежий лук, ди­кий лук, колба и черемша.

— Она растет всюдух, хоть иди за Ульбу или на Пенный ключ, а то езжай в сторону Зи­мовья, обязательно нарвешь,— с удовольстви­ем объясняет Тимофеич какому-нибудь приез­жему, разглядывающему на прилавках дико­винное растение.

Этим «всюдух» Тимофеич как бы соединяет два слова «всюду» и «дух». А уж дух черемши особенный, ни с чем не сравнимый. Весь май его присутствие ощущается и в вагонах поездов, и в автобусах, а то и в самолетах мчит черемшиный дух куда-нибудь на Украину, где черемша вовсе не растет. «Во це да! И чого ты натрискався?!» — встречая гостя из Сибири, удивляется какой-нибудь Мыкола или Грицько. А ведь дух свежей черемши черемшанские старожилы считают так себе — душком, вот от засоленной на зиму в бочонке — это дух!

— Сейчас я из погреба принесу такого уго­щения! Никакая болесть не подступится! — обрадовался Тимофеич, когда я под Новый год
прямо с поезда зашел к нему обогреться.

Накинув телогрейку, он вышел из избы и немного погодя в клубах морозного пара воз­ник на пороге с небольшим аккуратненьким бочонком в руках.

— Темно в погребе, вот я и решил принести все, сколь съедим,— сказал он, как бы оправ­дываясь. Снял с бочонка крышку, выложил на тарелку темно-бурый комок блестевшей от рассола черемши. Да, дух ее сразу заглушил все другие запахи: и дымка от растопленной печки, и дегтя от жирно намазанных сапог, что выгля­дывали из-под скамьи у порога. И вот тогда,
впервые отведав сибирской закуски, мне захотелось самому нарвать и попробовать свежей зеленой черемши. Скорее бы уж весна!

— Знаю замечательное место, обязательно свожу,— твердо пообещал Тимофеич.

Вот и кончилась зима, незаметно промельк­нули первые весенние месяцы. Наконец-то при­шел май, можно сказать, весна кончалась. Я торопил Тимофеича, а он отмахивался, хитро щурился, похохатывал:

— Рано ишо.

Прошла еще одна неделя. Зацвели, словно покрылись инеем, в садах и на пригорках че­ремуховые кусты. И вдруг ударили ночные за­морозки! Да такие, что лужи затянулись толс­тым льдом. Поседела от инея молодая травка. Как будто в расплавленный парафин окуну­лись и замерли навеки первые листочки берез. Лаковым блеском покрылись темные сырые бе­рега лесных речушек. Видно, не зря в народе говорят: «На цвет черемухи жди холода». И в такое-то время утром зашел за мной Тимо­феич.

— Пора! Собирай рюкзак,— сказал он.

Собрался я быстро. В рюкзак бросил круж­ку, положил краюшку хлеба, два спичечных коробка: один с солью, другой на всякий слу­чай — со спичками.

— Поедем с лесорубами к северным склонам Александровской Убинки — черемша там! В руку толщиной! — подкручивая усы, ликовал Тимофеич.

У крайних дворов села, там, где высокие пих­ты стояли у распаханных огородов, уже соби­рались лесорубы. Вслед за ними мы вскарабка­лись в кузов подошедшего вездехода. Тимофе­ич часто заглядывал в маленькое боковое окошко: как бы не проехать.

— Да езжайте с нами на вырубку, там тоже полно черемши,— сказал черный, похожий на цыгана молодой лесоруб и, чтобы мы поверили, нагнувшись к нам, дохнул крепким запахом черемши.

Но Тимофеич хотел свозить меня именно на свое место, туда, где черемша — в руку тол­щиной.

— Приехали! — наконец оторвавшись от окошка, воскликнул Тимофеич и постучал в стенку кабины.

Машина затормозила, и мы на ходу спрыгну­ли на дорогу. Лесорубы поехали дальше, пря­мо к вырубке, а мы свернули с дороги влево, вышли на тропу и начали подниматься вдоль ручья.

Вскоре Тимофеич свернул с тропы. Я — за ним. По камням перебрались за ручей и север­ным склоном направились к редколесью. Меж осин и пихт зеленели лужайки с черемшой! Солнечные лучи, скользя по склону, просве­чивали насквозь ее широкие со светлыми про­жилками листья. Тимофеич, подойдя к густым зарослям черемши, опустился на колени, стя­нул с себя рюкзак и, выбрав стебель потолще, подрезал его ножом.

- Вот она! Свеженькая, прямо из земли! — ласково пробормотал он и тут же осторожно начал жевать запашистый стебелек.

Я с интересом смотрел на него. Дикие вита­мины подействовали сразу. Мохнатые брови Тимофеича страдальчески дернулись, пополз­ли вверх, непроизвольно зажмурились глаза.

— Фу, до чего жестокая! Не позавидуешь медведю.

Я выдернул на пробу черемшу покрупнее, конечно же, не в руку, а примерно в палец тол­щиной, с широкими листьями, с фиолетово-коричневой луковицей. Попробовал. Прохлад­ный горький сок обжег все внутри, от сильного запаха перехватило дыхание, на глаза навер­нулись слезы. «Вот так, наверно, и медведь ест и плачет, а потом бежит на какую-нибудь па­секу — закусить медом»,— мелькнуло в го­лове.

— Ну вот и попробовали, теперь давай не­ много нарвем домой, а потом уж и отдохнем, пообедаем у ключа,— сказал Тимофеич.

А как хорошо дышится в эту пору в лесу! Пробираясь почти на четвереньках по полянке, мы собирали черемшу. Рядом, разделывая трухлявый пень, копошились трудолюбивые муравьи. Из темного гнезда, устроенного в развилке вербы, поблескивали тревожные гла­за дроздихи. Из ложбины, где протекал ручей, доносилось пение соловья. Там, куда чаще за­глядывает солнце, где раньше сошел снег, че­ремша начала уже цвести. К маленьким белым цветочкам, собранным в форме шара, подлета­ли шмели и пчелы. Выходит, хоть и горькая черемша, а в цветочках есть сладкий нектар.

Вдруг Тимофеич оторвался от своего заня­тия, что-то внимательно разглядывая перед со­бой, и, положив пучок черемши в рюкзак, ок­ликнул меня:

— Гляди! Здесь, кажется, хозяин прохо­дил,— он показал рукой на помятую черемшу.

Листья ее были продырявлены когтями мед­вежьих лап, а чуть подальше, на сырой земле, мы увидели ясные отпечатки — следы зверя. В некоторых местах земля была разрыта. По­падалась обкусанная на корню черемша. Тре­вожно переглянувшись, мы с Тимофеичем на некоторое время примолкли, невольно стали озираться вокруг: не бродит ли где медведь? И лишь убедившись, что никакого медведя нет, успокоились.

— Медвежьим луком называть черемшу, по-моему, правильней было бы. Ведь намного раньше людей медведь попробовал эту трав­ку,— говорил Тимофеич и, морщась, опять стал жевать длинный сочный стебель.

Немного погодя он стал собираться в дорогу и застегнул рюкзак с черемшой.

Повесил на плечо и я свой рюкзачок.

— Ты что же? Так собирался за черемшой, надоедал, а сам почти с пустым рюкзаком уходишь? — удивился Тимофеич.

- Спасибо тебе, что привел сюда! Теперь я знаю, как черемша растет, попробовал ее пря­мо из земли. А много мне зачем? Засоленной я
еще зимой у тебя отведал, торговать не собираюсь, угощу жену, детей, поем, пока свежая, сам,— сказал я.

- Пожалуй, ты прав. Ежели все будут рюкзаками да мешками тащить, то скоро не придется любоваться такими красивыми полянками,— снова согласился Тимофеич.

Не торопясь мы стали спускаться к ручью с прозрачной холодной водой, бегущей от снеж­ных круч.