В очередную встречу с Ай я пожаловалась, что вроде бы и понимаю «структуру мужского дела» - журналистики. Расписала, как мужчины пишут свои лучшие материалы, набрала целую «картотеку», составила возможные варианты. Но все это как-то банально, сухо, не свежо, а главное, не легко и не вдохновенно. Она повела бровью и заявила, что проблема не в методах, схемах и системах.
- Ты все делаешь правильно. Вопрос в восприятии. Если восприятие это отражение реальности, то изменение восприятия неизбежно приведет к изменению описания. Этим, обычно и грешат творческие люди. Пьют, сдвигая восприятие, принимают наркотики, чтобы, допустим, реально видеть линии энергий музыки. Или принимают таблетки, или влюбляются, заставляя свой организм воспринимать иначе, или едут в путешествия. Энергии других мест тоже сдвигают. Так, что вот, можешь попробовать.
- Но мне не подходит большинство этих методов.
- Тогда пробуй меньшинство. Не ешь, хотя бы пару дней, почистись, ну а потом будет видно.
Я старательно выполнила процедуры подготовки и однажды вечером, после того, как мы попили душистый чай из каких – то трав, Ай сделала мне акопрессурный массаж точек. Я расслабилась. Айнура вновь вернулась к разговору, как надо писать и как сдвигать осознание и восприятие.
- Это тренируемый процесс. Можно описывать, что угодно. Самые банальные вещи, например, встречу в поезде, самолете, автобусе. Ну, допустим, мы с тобой летим в самолете, ты -мужчина, а я – симпатичная молодая женщина. И ты, естественно, со мной знакомишься. Или в аэропорту. Допустим, это может быть так. Суть идеи – войти в состояние глубокой грезы и направлять свое видение и подстраивать его, согласно своему голосу видения грезы. Сегодня я буду твоим голосом. Но ты должна пытаться и постепенно отработать этот способ восприятия и описания. Фокус в том, что твой голос описывает, а ты видишь и чувствуешь, что он описывает, а потом ты описываешь уже это. Такая вот путаная позиция. Но я думаю, что твой Кастанеда так и писал все, что начинается после третьего тома. Он пользовался именно такой техникой. Насобирал информации, легенд, начитался про даосов, шаманов, колдунов, а потом – раз, и все это видит, чувствует. Так, что давай, я буду говорить, а ты следуй за моими словами и включай свою фантазию и грезы. И, как бы, повторяй за мной, отрабатывая.
Я стала постепенно останавливаться, будто замирая и становясь легкой, будто в тумане. И там, сквозь него, как-то тихо, вкрадчиво, будто сам этот туман диктовал расписание вылетов диспетчеру: «Вылет рейса задерживается, в связи...». Боже мой, ну какая у меня связь с этим узкоглазым солнцем и запахом яблок, горами и вкусом ледниковой прозрачной воды, тысячами километров ледников, и с этим официально - бодрым: «Уважаемые пассажиры…» Я была внутри. И я была вовне. Я наблюдала, описывала, и я участвовала и создавала.
У меня связь вот с этим зданием, с сумасшедшим ревом самолетов, предавших меня и улетающих на чужой юг, связь с этим шумом и мельканием лиц. И я помахиваю романом - детективом в руках. У меня роман вот с этим столиком. С этими зеркалами. Они уже улыбаются мне. С этим вокзалом, с этим всем шумом, и конечно с этим "Ваш вылет задерживается в связи."
- Но у меня, тоже. - И я подумал. – Молодой, незнакомый, напротив, за столиком.
- Ой-ой! Не надо! Знаю, знаю! Думать это привилегия мужчин! И это звучит как-то по-мужски, гордо – «я думаю!». И он думает, что создал этот мир, чтобы показать свою силу, ум, совесть, честь. И чтобы краснеть от удовольствия, откликаясь на: "Эй, мужчина!".
Он думает, что они должны быть такими, чтобы вот так подходить свободно, от скуки и знакомиться. Отряхивать свое обаяние прямо на не очень прибранный столик. На мою косметичку, недопитый сонный кофе. Посмотри на себя в зеркало и успокойся. Оно шепчет тебе: "Эй мужчина!".
Нет, ничего не надо, даже если ты можешь. Хотя нет, просто расскажи, как вот так просто, подходить и не боясь, говорить чепуху, с простодушно-серьезным видом, и говорить это: «Я могу», или это: «Я думал». Знакомиться. Расскажи, расскажи, как надо это делать. Я научусь, я способная. Так же буду подходить и путая небрежность с простодушием, буду говорить:
- Я тут подумала!
- Ха. Конечно, я расскажу тебе. И ты, чего доброго, поверишь. – (Это он думает, или говорит?) – ничего не понятно.
- Ну, от скуки, или так. И потом улетишь, и никогда, никогда я не смогу больше, увидев тебя, подойти.
- Нет, нет! Я даже пообещаю! – опять он думает.- Почему бы мне не пообещать, в этот туман, в этот роман. в этот обман наших слов. Я напишу. Если ты действительно, сможешь мне рассказать, как это бывает. Вот так, вот, в аэропорту, за столиком, посреди улицы, на остановке, в метро, в самолете.
- Но ведь ты просишь рассказать о большем, чем просто об этом: "Эй мужчина", и ты просишь рассказать про то, зачем подглядывают зеркала, и о чем потом шепчутся в сумерках. – мои мысли шуршали, как листья.
- Ну вот тебе и «здрассте!!!». Мы же все тут в этом «в связи». Я прошу о немногом. Только рассказать. – слова шуршали, как бумага.
- Но ты просишь рассказать о цвете неба над снежными пиками. О запахе Востока, о яростном солнце. О корриде. Привкусе крови на накрахмаленных манжетах тореро, и о рогах быка, о страхе. Но такого не бывает. Все эти связи затоптаны будничным маршем ежедневно-городских служащих на стертом асфальте перекрестков обычной жизни. Твоей жизни, в твоем городе.
- И я уже прошу: «Эй мужчина, расскажи». Я чувствую, ты это знаешь, почему это все называется так. – он уже знает, о чем я думаю? – листья шуршат.
- Но я не могу рассказывать про себя, чтобы отзываться на: "Эй мужчина", я должен быть скромным. Я должен прикидываться, ведь и на меня идет охота.
- Ну, тогда расскажи про него, или про того, в шляпе. Они, видимо, тоже, с нашего рейса. Или вон, про ту, симпатичную, юную. Она тебе нравится? Или вот про этого, серьезного и выбритого, как коленка. Или опять, этого не бывает? Никогда и ни с кем, никогда, нигде и не почему. Ни с кем, даже с таким как он.
- Знаешь. Просто это такое чувство подарили ему. Нет, люди подарили себе, такое слово "любовь". И это "любовь" - в красном! Это любовь - в зеленом. Это любовь - в черном и любовь в белом. Это просто бред. Выдумка бродячих актеров и поэтов ради куска хлеба, ради капли росы. Ради глотка неба. Ради бутона розы.
Любовь в красном - это цвет крови, это коррида и отвага, это любовь для смерти, это жестокость и страсть. Это огонь и война, и смерть. Это Смерть и кровь. Это плохо. Это так ужасно, это кошмар. но это должен был ты мне говорить. Почему я тебе рассказываю?
- А может без этой крови, без этого чувства, мир бы был несовершенен.
- Ха-ха! Та, что тебя бросила, сказала так же? Я видела мысли, как образы, как картины, как Та, которой ты очень хотел это все рассказать. Но Ты думал.
Да, Он думал, как мужчина, и смеялся над этой выдумкой клинков и роз. Нет, он не смеялся, а делал вид, что смеется. И чувствовал, что все изменилось. И нет тумана.Разорваны мимолетные связи с зеркалами, коридорами, столиками кафе. И недочитанный роман-детектив. Так он и ознаменовал победу вынужденной скуки. Он не смеялся, он чувствовал. Что кресла и ремни с подлокотниками, поймавшие их в ловушку, не награда, не ожидание, не полет. Это не избавление, не небо. Это ловушка, капкан. Он нес их в черноту и пустоту, раскалывая небо, разрезая его плоть как скальпель в холодней руке. До черной крови ночи, стекавшей и холодеющей в глазах. На дне их страх и непониман. И плоть неба рвалась и падала кусками, с каким-то ревом. Туда, вниз, в пустоту.
- Да, здорово, у этого самолета, у этого чудовища, все получается. Несется в темноте. Не боится. Только вот урчит, воет, гудит от натуги и наверное, потеет. - Глаза девушки чуть прищурились от усталости, от этих аэропортовских связей с кафешками, столиками и романами.
- Конечно, от романов быстро устают. – сухо прошуршало что-то.
- Нет. Нет, это все неправда. Она все это время прикидывалась. Что она занята своими мыслями, своими чувствами, чужими романами. Что в ее сердце так тесно от чувств. Все совсем не так. Это любовь в зеленом. Это Дафнис и Хлоя, нагие, юные студенты желаний и страсти. Это трава и роса. И порывное томление вздрагивающего от касания тела. Это скошенная трава и запахи, от которых кружиться голова сбывшимися и несбывшимися грехами и мечтами. Которая утром будит для новых желаний, а к ночи утомляет исполнением старых. Потому что никто, никогда и нигде не будет погружен так же в эту нежность, в эти касания, в эту страсть, как в первый раз на всей зеленой цветущей земле. Только иначе.
- Ха! Просто ха-ха-ха! Это просто выдумка беззаботных вагантов и менестрелей, шарманщиков и сельских пастухов, их тростниковых флейт, всегда грезящих о ласковой погоде. - Она чуть скосила глаза, уже готовые улыбнуться. Это она здорово придумала. Это скрытое небрежение опытности. Эти тайны, стоящие в очередь. Нет, спрятанные, как клад в сундуках и потемках. Ищущие искателя приключений. Эта приманка чуть раздвинутых губ. Этого запаха. Шороха, который оставляет ее голос, вот тут, в груди, где от него все замирает. Конечно, конечно, она прикидывается, играет, потому что так не может быть.
Нет, это просто иллюминатор. и тонкое зеркальное отражение на нем, прозрачное как крыло стрекозы или мотылька. Это ее отражение. Неосторожное движение, дыхание и мотылек улетел. Туда в черноту, куда таращится иллюминатор, не мигая. И только темень, только ночная чернота. Там только любовь в черном. Выдумка ночей. Это страсть дьявола и портовой шлюхи. Эта батарея корсетных застежек невинных, девчачьих грез, в продавленных, скрипящих диванах похоти. Это интриги и отрава голого бедра. Смерть и похмелье грязных драк и понажовщин. Это избалованные страстишки и страх. Предательства и измены. Это черный реквием кроватей о ненужной верности. Это все грязь и вранье. Все не то, и не так. И не может быть так. Потому, что эта гудящая ловушка схватила спины и тела мертвой хваткой ремней.
И это все взмах прозрачных крыльев мотылька, сон черного неба, подсмотренный иллюминатором, подсмотренный ими обоими. И у них один только выход. В это черное небо, только в небо, только вдвоем. И у них один выход - это красная кровь, это зеленая трава, это черное небо. Это белое... А потом?
- А потом опять и опять искать вход и выход из этой гудящей ловушки, заводить романы с ее столиками, сосисками и романами. Теперь уже от боли, от разлуки. Вновь быть в небе и не видеть его синевы. - Глаза их встретились. В одной улыбки на двоих.
- Привет ! А здорово вы смотритесь, ребята, вместе! - Командир экипажа, без кепки, волосы вразлет. Голубая рубашка и улыбочка, - сплошное обаяние небес.
- Привет. Да мы и сами знаем.
Этот командир, этой ревущей штуки, наверное классный парень. Влюбленный в небо. В высоту. Он, наверное, украдкой открывает какую-нибудь специальную форточку и пьет его. Ну, когда там нехватка витаминов, адреналинов. Конечно, понемножку, не до пьяна.
- Не знаю.
- А интересненько. Как мы действительно смотримся? Может, правда, здорово!. Конечно, только так. Ну и конечно, еще и потом. Потому что если по правде, когда я увидел, когда коснулись моей щеки те прозрачные крылышки взлетевшего от неосторожного дыхания мотылька - ее образа, я знал, что у меня нет выхода. Потому, что она, попросту, была не наша. Иностранка, инопланетянка. Она - кино. Она даже не знает языка наших щедрых трав. Она даже не сможет перевести и понять эхо алой крови в перепутанных венах. Она не сможет различить и понять раскаленный черный шепот ночи. Она в белом. Эта невероятная белизна, как траур Азии о черных ночах Европы. Она не знает даже неба. Даже гор. Она не знает цели. Она только "думает", что знает любовь в красном, в зеленом, в черном, в белых простынях. Она сама рассказывала. Она знает только один выход из этой ловушки - смерть.
- Слушай, командир. Как там, ты хлебнул неба, какое оно на вкус? Там нельзя все это погромче включить? Ну, вой этот и гул? Чтобы мы наклонялись друг другу головами, ближе. Голова к голове. Губы к щеке. Губы к губам. Ближе.
- Да конечно, ребята! А вот еще был такой у меня случай. Однажды, прямо в небе.
- Да он мастер рассказывать. Этот парень, который нахлебался из какой-то форточки простора небес, черноты. Который, обсасывает звездочки, словно леденцы. Этот парень из крахмала и улыбки. Он расскажет и ты поверишь ? Поверишь ведь, правда? Потому что он уж точно знает выход из этой ревущей "ловушки" совсем, совсем другой. - это опять, мысли или слова, или прото, шепот и гул?
- Ребята, я вам завидую. По-хорошему.
- Кэп. Ты уже само откровение. Твой штурман и помощник, тоже, наверное, классные ребята. Но большее, чем свою гудящюю и несущуюся в темноту штуковину ничего не понимают?
Нет. Все, все не так. Это просто ее смуглая рука, которая нежно не пускает бьющегося зайца-сердца вскочить и удрать в зеленые вольные травы, в красный закат, в черную ночь. Удрать восвояси. Но «заяц» вздрагивает, вскакивает и шарахается в сторону темноты.
И трах, лбом об прозрачное отражение ее лика, о сложенные прозрачные крылышки чуткого мотылька. Об иллюминатор. Такую шишку набил на лбу! А потом, все же, сперепугу, он прыгает в эту ночь, в эти осколки обсосанных звезд, и бухается на кромешную землю. Все, теперь не уйти.
Там, внизу все в красном. Все в крови. Там все ею помазаны, повязаны этой кровавой связью, этой любовью в красном. Когда уже ничего не жаль. Ни мотылька, ни зайца, ни сердца. Ни черной, черной ночи. Хотя, о чем это все? О том, что это не ночь. Она вновь обманула. Она опять прикинулась. Это же не ночь! Это ее черные раскосые глаза. Это Чингисхан, Это Батый, это Мамай. Это эхо наступающих узкоглазых орд. И не уйти ни ему, и ни мне из этой ловушки, на этих зажатых, до стона, до скрипа, ревущих, стервенеющих в турбинах, табунах лошадей. Рвущихся из всех своих лошадиных сил. Чтобы загнать всех, до смерти.
- Знаете ребята, если бы мне довелось первому слепить двух людей в этой кромешной ночи, на этой земле, то я бы их вот такими бы и сделал. Как вы. – Опять командир.
- Командир - чудак и романтик. Или он здесь ближе к богу, и что-то знает, большее, обо всем. О том, как делать людей. и пить небо.
- А ты знаешь, кода я была еще маленькой... – разговор струится и вибрирует.
- А ты знаешь, когда я, однажды, умер. Так вот потом...
- Нет, потом, не то. Это сердце у тебя серым зайцем. А душа серым волком. Потому, что ты был волком, волчком, настоящим волчонком.
- Ты рассказываешь про горы, про ослепительные, белые, невозможные берега. Про небо и ледопады, от которых кружится голова и ты: «Ах!». И мне охота подойти к краю бездонной пропасти и броситься.
- Стой! Стой, там же темно, холодно, восемь километров. Можешь упасть и больно ушибиться.
- Нет, я знаю, это выход! – То ли мысли, то ли слова, то ли чувства.
- Нет, вы нормальные ребята! Вы - просто молодчины! Вы говорите, говорите. У вас еще есть время. У вас еще все будет иначе. Все будет иное - в синем. – Командир в синем кителе, голубой рубашке. Улыбка того, кто ниже бога, но выше туч.
- Ты опять решил "отхлебнуть" высоты взглядом? Или ты по вкусу определяешь, далеко ли нам еще "гудеть" в этой черноте, а, Кэп? А давай, если мы выберемся из этой ловушки, сходим с тобой в горы? – улыбка за улыбку, жест за жест, слова за слова.
- Нет! Стой! Это все не то! Расскажи, скорее, как ты был волком. Как преследовал, задыхаясь, добычу и бросался на шею, перекусывая горло. Как кровавыми сильными зубами рвал мясо, как лакал парную кровь. Расскажи, как ты был свободен и волен! Расскажи, как надо жить! – ее губы просто отпускают звуки, и они становятся разноцветными словами.
- Ну, эта "штука самолетная" и дает. «Шпарит» и гудит. Скажи, пожалуйста, штурману, пусть выключит. А то ничегошеньки не слышно, Кэп. - Он «козырнул»: улыбка за улыбку.
- Лучше ты расскажи, как ты была прозрачным, холодным стеклянным мотыльком. Как ты брошкой сидела и отражала все. И не могла улететь. Расскажи, как тебя переставляли и хотели разбить. Расскажи, потому что я страшно боюсь тебя разбить. Эти хрупкие крылья, эти хрупкие руки. - ее рука, теплая, скользнула в прохладу его руки. Ее слова растаяли.
- Ты смешной. Ты такой смешной. Как этот летчик. Который видит этот мир с высоты, из этой ловушки. Все совсем не так и не там! Лучше расскажи, как ты был ветром. Горным ветром. Гонял, как мяч перекати–поле. Расскажи, что не бывает в жизни ни крови, ни подлости, ни жестокости. Расскажи, как ты барахтался и танцевал в белизне и нежности снегов. Как ласкал и целовал пухлую грудь сугробов, как хватал за бедра деревья на склонах. И как таскал за космы нелюбимых и сухих. Расскажи, что нет ни страха, ни боли, ни одиночества и что смерть - не выдумка уличного шута. Ты просто расскажи, и я просто поверю. Обещаю.
- Ты, наверное просто одна. Одна, на сто, на тысячу лет. Когда это время канет, ты вновь останешся одна. Поэтому я не смогу рассказать так, чтобы ты поверила. Пока не пройдет срок, пока не высохнут ручьи-слезы. Хочешь, я тебе просто отдам кровь? Хочешь, я стаду донором? Я отдам тебе всю, всю кровь, до капельки. Ты тогда узнаешь, нет, ты тогда почувствуешь, что нет на свете ни подлости, ни боли, ни жестокости. Нет в этом прекрасном мире одиночества, что ты никогда не умрешь, потому что будешь не одна. Давай, я тебе отдам все пять литров. Потому, что хочу тебе отдать что-то самое–самое! Что ни продать, ни купить ни за какие деньги, ради которых все вокруг… И ради которых столько...
- А сколько?
- Сколько? Сколько сумеешь продать, предать? Сколько сможешь отдать смеха, жизни, молодости, красоты? Сколько сможешь перенести боли в красном, зеленом, черном, белом? Вот, капитан. Кэп, ты за что работаешь на этом гудельном аппарате? За деньги?
- Нет!
- А если бы больше платили?
- Ха! Взял!
- А если бы меньше?
- Летал!
- А если бы вообще не платили?
- Тогда бы улетел высоко- высоко, и там бы летал.
- О! Ура! Вот он патриот, гражданин, которому не нужны ни деньги, ни материальные блага. Он может не есть, не пить. Только хлебать из форточки небо, большими глотками. Дай только его! Неба его губам, его душе.
- Но небо, это же больше, в сто тысяч раз.
- Отстань от Кэпа, он блаженный! Расскажи, как ты чуть не продался сам. За идею, за деньги. Не продался по грязному, по черному. После чего потом не можешь вылезти из ванны. Я хочу, хочу знать какой ты.
- Ладно, ребята. А вот еще анекдот. Однажды в небе...– Кэп так и не отстает. Ха-ха. -Эй, парень. Ты что ей голову морочишь? Обними так, чтобы нежно-нежно. Чтобы косточки хрустнули и сердечко захолонулось. Поцелуй, чтобы звезды сыпанули с этой черноты. У вас с ней Любовь в Синем. У вас с ней один выход из этой ловушки. И вы его оба знаете. Вы просто ходили совершенно другими ходами. Вы сами не знаете. Но вас видно за версту, невооруженным глазом. Это не случайность.
Это не анекдот, это ты подслушал или подумал, Кэп? Что вам не выйти отсюда другим выходом, только в небо, в Синее.
- Ну, ты даешь! Ты просто законченный романтик. Я боюсь с тобой лететь дальше. Мы откроем глаза и никого кругом, только синее небо и свет. Утренний свет и заря. И эти восходящие руки, утренние, бледные, нежные руки. Да.?
- Да черт с ним, с пилотом! Ты будешь косуленком. Нет, ты хитренький, ты будешь рысенком. Пушистым, игривым рысененком, который прыгнул и напился моей крови. И который заставляет меня гулять с ним по зеленым лужайкам, который заставляет приручать себя среди черной ночи спать с собой в кровати, греть его и утром облизывать ласковым острым язычком, щекоча покусывая. – Мысли лепестками распускающихся бутонов.
- Нет, я не согласен, только не квартира, не дом. Только в горах, лесах, я не прошу большего!!! А почему именно рысененком? – это его слова или снова мысли?
- А мне просто так хочется.
- А что потом?
- А потом ты будешь. Нет, потом мы снова вместе будем в этой гудящей ловушке, летящей черт знает куда.
- К нашей первой разлуке? – ее рука выскользнула рыбкой. - Прекрати. А как ты узнал, интересненько, что я это я? Тебе кто - то сказал? – глаза любопытные, губы в улыбке!
- Нет, я сам узнал. Я экстрасенс. Я посмотрел на эти зеркала, этот столик, кофе и напрягся. И мысленно понял, что все, мне не уйти! Мне не отстать, не обогнать. И почувствовал. Что ты знаешь выход из этой ловушки. Из этих случайных вынужденных связей и романов. Тот, которым я никогда не ходил и не пойду без тебя. А потом мне стало печально. Что ты останешься одна. И вырастут дети, и пройдут годы, и лягут морщины. А ты будешь одна устраиватъ романы с чашкой кофе, со столиком в кафе. И что ты можешь уехать за границу.
- Ребята, это я снова! - Пилот хрустнул рубашкой. - Скоро земля и вы, конечно, разъедетесь или разлетитесь. Еще одна ночь пропадет и ничего не будет ни в красном, ни в черном, ни в зеленом. И уж тогда, действительно, никому в этом мире не объяснить, что можно иначе. Можно совершенно иначе сразу, на всю жизнь, на все небо. Потому что это небо, это полет и вы в нем. Это вечно!
- Нет, кэп! Мы понимаем, мы не разлетимся, мы встретимся, мы...
- Ну счастливо вам, там, на земле! У вас нет времени.
- Хорошо, командир.
- А вот ты представляешь, если бы мы были бабочками. – он снова просто играл словами.
- Нет, не хочу! Они вылазят из этих, из червячков.
- Ха-ха! Ну тогда. Вот, еще анекдот. Встречаются в небе две...
- Дай мне лучше руку. Смуглым лепестком. Пока все кругом спят, пока нет бравого кэпа. Дай руку и все будет не так. Вот увидишь. Из своего одиночества. Я за тысячу лет не смогу найти такой.
- А! Ты придумал. Я знаю. Ты придумал все это. И нашу встречу, и этот самолет-ловушку. И капитана. Все, все. – снова эти глаза в укор, эти губы, губы, губы…
- Ребята вы что целовались? Да не смотрите вы так! Это уже не шутка! Самолет не хочет садиться! А, наоборот, пошел вверх! Штурман чуть с ума не спятил. Теперь дело за аэропортом! Ну я побежал. Там рассвет! – это снова Кэп. наш Кэп. В кителе.
- Посмотри, рассвет! Это солнце. Почему оно голубое, даже синее? И небо. Оно бирюзовое. Понимаешь., этот чертяга пилот, не зря толковал нам, про Синее! Это небо, это выход, которого мы не знали! В который только вдвоем! Поцелуй меня.
- Я. Я забыл. Не подумай, что я не умею. Я раньше как все. Я мог.
- Ты медлишь, твое сердце серым зайчишкой готово кинуться бежать? – и вопрос в ее глазах.
- Я отважусь. Сейчас. Если я после этого не смогу жить. И мне не хватит этого неба, этого воздуха. И нужно будет все время делать искусственное дыхание, рот в рот, губы в губы. Тебе одной.
- Ребята ! Да хватит вам целоваться! Да оторвитесь же вы друг от друга! Вы только посмотрите! У меня никогда не было такого полета! – Кэп реял в проходе и светился.
Самолет светился изнутри тихим благостным светом. Исчез гул, исчез потолок и все пассажиры. Было только синее небо и сквозь него просвечивали голубые звезды.
- Ну, вы даете! Это у вас получилось, я же говорил! Я в рубку. Штурман со вторым пилотом куда—то исчезли! Давайте так и дальше. Диспетчера в аэропорте в шоке! Как я умудрился высадить там всех пассажиров, не приземляясь? Там такой переполох! Ну, я обещал вернуться! Только мне и самому не охота. Я побежал, надо лететь!!!
- Странно, все исчезли. А почему остался тот парень, с которым ты разговаривал в аэропорту?
- Он Меджнун. Он уже тысячу лет любит свою Лейли. Сейчас они наверно, где - то встретились. Он тоже не здесь. Мы одни, да, еще этот совершенно сумасшедший пилот-романтик. этого сумасшедшего самолета.
- А вот те, те двое сзади? Они почему?
- У них просто любовь. На них не надо смотреть, их не надо будить, они видят сон, друг про друга. Иначе они проснуться и упадут вниз и умрут.
- А потом?
- Не говори «потом, потом, потом.»
- Видишь, как сразу потемнело небо - а я поняла! Так это все ты! Ты обманываешь меня и себя, и пилота, и этого парня, и весь аэропорт и пассажиров. Ты все это нафантазировал, но потом это будет не так.
- Поцелуй меня.
- Нет, нельзя. Я поняла, что больше нельзя. Вот так, сразу. Мы сойдем с ума. Мы никогда не приземлимся. Не будет потом.
- Не забирай руки.
- Нет. Нет, все не так. Ты не грусти, ты говори. Я хочу тебя слушать. Тебе нельзя так много. Твои пальцы обжигают мою руку… Так нельзя нам.
- Это небо, это выход, которого мы не знали. В который только вдвоем.
И снова ангел – капитан.
- Ребята, ну вот зачем вы все испортили. Чего испугались? Я пилот от неба, от бога. Я бы вас еще не туда затащил. Ладно, побегу. Садимся. Там, внизу мне устроят головомойку, или что - нибудь похуже. А как сядем, то давайте ко мне. Жене расскажете, что и как было, а то она, обычно, мне не верит. Хотя, вру, верит. Сама видела.
- Спасибо, Ангел- кэп. Посмотрим. Видишь, все как и было: земля, город, аэропорт. Ты только там, на выходе, не задохнись этим черным воздухом. Этими зелеными огнями, этим красным светом.
- Граждане пассажиры, просим пройти на посадку. Рейс «Иркутск – Алматы».
- Разреши поцеловать тебе руку.
- Как ты сможешь. Ой! Что это? Мы опять в самолете. И синее рассветное небо, и голубые звезды. Так это был ты. И все, что ты рассказал мне про них, про нее и про него, про их встречу, все было правдой. Ты рассказал про себя. И сейчас появиться тот капитан, тот сумасшедший-романтик пилот?
Рука лепестком выскользнула и растаяла. Не задохнись этим черным воздухом, этим зеленым шепотом, не захлебнись красной кровью, в этом черном небе, на этой зеленой земле, в этом красном мире. На тысячу миль и на весь свет.
Мое тело, мое «я», и все остальное, как из какого-то невероятного колодца, вздох за вздохом выходило из этого ощущения. Из того что я видела, ощущала, воспринимала. Когда я как то пришла в себя, то спросила.
- Что это было, что за мир?..
- Ну, скажем так, это мир моего "творческого" восприятия. Я тебя, в качестве аванса, взяла в него и показала тебе одну мою встречу. И разговор с одним молодым мужчиной. Только последний раз тебя предупреждаю, что ты не устанавливаешь свои правила на моей территории. С тобой договорились, что ты будешь мужчиной. Будешь учиться мужскому восприятию и описанию. Но ты выбрала и оседлала мое, женское восприятие В следующий раз затащу в ад и там оставлю. Сможешь - вылезешь, нет - на всю жизнь останется сумасшедшей. Ты все запомнила? – она была реальной, земной, настоящей-пренастоящей. Она была грозной и всемогущей повелительницей внимания и судьбы.
- Почему ты так плохо работаешь с техниками памяти?
- В смысле? - Непонимающе "лупала" я глазами.
- Да в прямом! Что это за б-во, ты втащила в мои грезы? «Ах, поцелуй меня!». Ну, вот здесь!
- В смысле? А что, в твоем это, мире, воображении, восприятия не было этого? Ну по настоящему с тобой?
- Ты! Вообще, похотливая телка, почему ты думаешь, что все вокруг такие как ты?! Откуда эта напыщенная самоуверенность? Мне, слава богу, дали нормальное, приличное воспитание, которое не предполагает целоваться и щупаться с первым встречным! И не предполагает промискуитета, как нормы!
- А ты. Ты кем была в этой грезе, в этом видении?
- Во! Ты даже не узнала меня. Конечно пилотом, Кэпом. Это я тебя тащила. Что бы ты заглянула за грань восприятий этого мира, сделала разведку, хоть краем глаза, на реальные чудеса. И если бы я не прекратила, то ты бы свела эту волшебную тренировку, к тренировочному траху! Что за страсть все поганить?! Когда ты это осознаешь и начнешь заниматься по-настоящему? Наличие этих концентраций и намерений, которые ты не хочешь ослаблять, не дадут тебе воли. Они ограничивают, сводят на нет все твои усилия по накоплению энергии. Они блокируют твое восприятие в тоннелях своих, только своих концентраций. Посмотри, у тебя все сводиться к одному. Все мечты, грезы, сны, и твоя жизнь.
Потрясение было реальным, и не укладывалось в моей голове, да и во всем теле.
- Ты понимаешь, что если ты не будешь бороться изо всех сил то, что бы я не делала, ты не устоишь на позиции осознанного даоса, открывшего глаза. Эти концентрации, используя энергию, которую я тебе даю, и которую ты накапливаешь, затянут тебя опять в твои страхи и трахи.
- Ну, да. Это...
- Это. Это было мое восприятие, у тебя не хватило энергии видеть, ощущать, воспринимать как я, а тем более теперь описать и сохранить то, что воспринимала. Зачем ты опять, потакая своим «хочу», все испортила? – она выговаривала мне, уже как преподаватель.
- Но я так воспринимала. А что, так было на самом деле?
- Для меня да, и еще даже круче. Я тогда уже отработала, достаточно хорошо, форму восприятия и контроля за грезой среднего порядка энергий. Рейс откладывали, и ко мне подсел молодой симпатичный парень. А потом нас заметил какой-то пилот. И все говорил, что мы классная пара. Ну я их и втянула в свое восприятие, примерно на час – два.
- А возможности такого плана, какие? – я не прятала заинтересованность.
- А такие, что всякие йоги, буддисты, создают целые вселенные, и там путешествуют и рассматривают небывалые чудеса, создают миры. Здесь вопрос в наличии энергии и искусности. В этом смысле, многие писатели так же поступают. Художники. Вот Валеджио. Создал, отработал возможностъ, и гуляет по миру своего творческого восприятия и потом затаскивает других, посредством картин и описаний. Большинство фантастов и прочих писателей тоже пользуются этим способом. Так что ты на исхоженной дорожке, вернее на оттоптанном шоссе. Иди. Пиши.
Я бросилась записывать все эти впечатления, пока помнила и ощущала. Да, воистину, мир который разворачивала вокруг меня Ай, был невероятен во всех направлениях. Такого поворота в вопросе обучения журналистскому мастерству не мог ожидать никто. Ай, вообще, смотрела на этот вопрос с другой стороны. Дав мне возможность взглянуть, она просто перевернула мои представления. Она обрушила "бастионы", которые выстраивала школа, университет, сотни преподавателей, редактора, коллеги по работе. Я старалась и пыхтела, что смогла, то и записала. Как посмеивалась Ай, журналистика имеет все тот же принцип, которым пользуются чукчи: " Что вижу, то пою!". И это единственно нескончаемый, творческий и реальный подход.
Когда я показала свои записи Людмиле и девчонкам, то, судя по их реакции, Ай оказалась права. Корень описания лежит не столько в процессе создания, а сколько в процессе восприятия. В этом смысле она мне посоветовала поизучать картины Дали, Валеджио, и еще нескольких знаменитых художников, совершенно разных направлений и времен. В свете ее трактовок и практик. Меня это все поразило, как же я раньше не замечала? Они тоже писали, в смысле рисовали, то что видели в своих мирах творческого восприятия! Это был какой-то разрыв башки! «Капец» какой-то! Я уже осознала, что не встреть я Ай, то так бы и не открыла реальность своей профессии, которой служила верой и правдой и думала, что я хоть что-то могу, хоть что-то понимаю.
К сожалению, создать что-то подобное тому, что мне показала Ай я не могла. Но упорно старалась выполнять ее инструкции. Не забывая, конечно, составлять планы, структуры, чужих понравившихся материалов. Ай сказала, между прочим, что через любой такой материал, книгу, картину, можно, как по мостику попасть в любой "творчески" мир. Любого писателя или художника, или музыканта. У сновидящих это вообще легко выходит. Но суть как раз в том, что каждый создает из них некий вектор, стараясь втянуть читателя, или слушателя в него. Такой автор сам открывает дорогу, сам расставляет вехи и при определенном умении, можно по ним попадать в эти миры и естественно, пользоваться. Путешествовать, брать описание. Можно вообще украсть, забрать, что угодно. Так как это следствие определенных человеческих намерений, концентраций и эмманаций.
Права защищены.