Потёртый измученный футляр пылится на антресолях. У него, как и у любого предмета на пенсии, своя история и, если бы он умел говорить, его история была бы эквивалентом одного человеческого горя…
Послушаем, о чём он говорит.
— Я ненавидел, когда она плачет! Всегда это не любил. Не было вначале искусных рук. Помню, возьмёт её какой-нибудь бугай и насилует грубой рукой, а она изводится, плачет. К ней должны были прикасаться только бережные руки. Я, конечно, не мог это изменить.
Итак, перед нами футляр, в котором четырнадцать лет укрывалась скрипка. Обычная скрипка, не от Страдивари. Правда, это она для нас обычная, ведь мы её не любили...
— Тебя когда-то клали в другие футляры? — испуганно спросил он однажды скрипку после очередной репетиции.
Футляр знал, что его присутствие просто необходимо каждый раз, когда она торжественно уходит в чьих-то руках на сцену. Ведь когда она вернётся, ей должно быть, в ком укрыться.
— Когда я ещё был молод и не знал МОЕЙ скрипки (он всегда гордо говорил "моя скрипка"), а жил я тогда в музыкальном магазине.— увлечённо вспоминает футляр. — Ну, вы понимаете, да? Это огромный трёхэтажный магазин на пересечении центральных улиц. Там всегда звучала классика! — На слове "классика" футляр густо вздохнул.— Так вот, тогда я ещё ничего не понимал в любви, но очень хотел научиться создавать музыку.
— Я хорошо помню, это был Сочельник, — продолжает футляр, — Уже стемнело, магазин был закрыт. Я лежал в полумраке и вдруг! Во мне зазвучала музыка! Новая музыка, совсем не такая, что звучала в нашем магазине. Это было самое большое счастье за всю мою тогдашнюю жизнь. Ну, то есть за всю мою жизнь до Неё!
Он, конечно, разделил свою жизнь на два периода, как все, смертельно поражённые сильным чувством.
Правда, в ту Рождественскую ночь, на стадии "до Неё", в состоянии творческого подъёма его как током ударило: ведь никогда эту музыку не узнают, не услышат, не запишут и не воспроизведут. Эта музыка никогда не будет утешать, вдохновлять и изумлять.
"Разве только у меня вырастут струны… — саркастично вздохнул футляр.— Хотя в отношении нас, футляров, живёт самый обидный стереотип, что мы не способны писать музыку, ведь у нас нет ни струн, ни клавиш. Обидно, хотя теперь-то я и сам знаю, что не был предназначен для музыки".
На следующий день — это было Рождество — магазин посетил высокий господин. Господин долго изучал ассортимент скрипок, придирчиво рассматривал каждую. Когда взыскательность господина была удовлетворена, и в его руках оказалась избранница, он неприятным голосом сказал: "А к скрипке полагается футляр? Или это, как всегда, за отдельную плату?".
Господин, видимо, был первой скрипкой какого-то оркестра: "Вы что, не слышали? "Ви оркстрА ля оперА" – ударно и многозначительно внушал он испуганному продавцу, по-лакейски согнутому перед ним и пытавшемуся сообразить, как бы покрасивее упаковать эту самую обычную скрипку, к которой и приличный футляр-то не прилагался.
Не желая ударить лицом в грязь, "лакей" быстро нашёлся:
— Как же?! Конечно, полагается. Это эксклюзивная концертная модель скрипки. И вот… в комплекте, — ловко вооружился он нашим знакомым. — футляр, стильный и-и-и …весьма компактный (и почему он сделал акцент на компактности?).
— Упаковывайте живее. У меня в двенадцать репетиция.
Так футляр стал принадлежностью, "стильной" и "в комплекте"…
Знаете, как это бывает? Ещё вчера в тебе живёт музыка, которая, возможно, уникальна; возможно, единственная из миллионов, а сегодня в тебя кладут скрипку, и всё — теперь это твой насущный крест и, если не хочешь сломать себя грузом иллюзий о своём музыкальном успехе, полюби свой крест и неси его молча.
— Но это не совсем так! — возмутился футляр. — Ведь я оберегал Её. Разве это меньше, чем музыка! Музыка для миллионов звучит поверх ушей, а я физически Её оберегал, хранил внутри себя! Хотите знать? Я был Её вещественным ангелом и брал все царапины на себя. Нет, вы не думайте, я не мазохист и не делал это, чтобы меня жалели. Просто я сразу, как только Она оказалась во мне, я сразу же полюбил Её… (наверно, он бы покраснел, если бы у него была кровеносная система).
Так потёк четырнадцатилетний срок. Правда, о том, что он четырнадцатилетний, футляр тогда не знал. Просто для него это был единственно возможный вариант судьбы от "сегодня" и в Вечность.
О звучащей в нём "другой музыке" он уже старался не думать и робкие её ростки душил на корню. К чему это напрасное ковыряние сердца? Есть другие, настоящие композиторы, и они, наверняка, напишут ту единственную и особую музыку, которую он не смог.
"Ведь главное музыка, а не автор, правда?" — утешался футляр.
А скрипка жила своей жизнью, не обращая внимания на футляр. Она начала, как говорит наш футляр, "давать концерты", оказавшись, в конечном счете, в более-менее талантливых руках "неприятного господина". Хотя такое счастье ей было не нужно: скрипка мечтала о контрабасе и о том, как у них с контрабасом будет всё как у всех.
"Я ещё не совсем из ума выжила, чтобы всю жизнь отдавать чужой музыке! Мне, как и всем нормальным скрипкам, хочется семью и маленьких альтиков и арфочек" — рассказывала она футляру в антракте.
Футляр же продолжал жить жизнью скрипки. Нет, правильнее сказать, что он жил негативом плёнки её жизни и, как положено, все царапины и раны брал на себя.
Музыка в нём становилась всё тише, а в один из самых обычных дней он вдруг осознал, что музыка больше не звучит. Совершенно.
И это был момент страшного откровения.
— Она такая лакированная, знаете? У Неё самый красивый корпус в мире. И я так рад, что на этом корпусе нет царапин. Знаете, Она так долго страдала, ища своего скрипача, именно того, кто Её оценит. Моя оценка ведь не могла Её вдохновлять: ну я ж футляр! А "свой скрипач" так важен для скрипки, ведь в мире столько грубых рук, прикасающихся к инструментам, калечащих рук... Так что Она своё отстрадала, ища нужные руки. А я разве не мог взять на себя немного Её царапин?
Время шло, приближаясь к Вечности. Футляр тускнел, честно зарабатывал свежие царапины, а скрипка после каждого концерта всё меньше спешила возвращаться под свой кров.
— Этот футляр такой занудный! — жаловалась она контрабасу после очередного концерта. — Я так от него устала! Говорит, мол, тебе же во мне уютно. А я так тебе, контрабасик, скажу: в нём не уютно, а темно и душно! И просто ужасно! Тошнит!
— А у меня вот футляр, знаешь, такой большой кожаный. Дышащий. Надёжный. Мы с ним уже пять лет. А вот твой кожаный? — интересовался контрабас.
— Да я и не спрашивала его. Лежу в нём и лежу. Уже четырнадцать лет лежу как дура! И что в нём может быть? Это ж вещь!
— Такой красивый инструмент, как ты, должен лежать в кожаном футляре! — грянул контрабас.
"Это футляр ручной работы! — донёсся до инструментов голос дирижёра. — Эдуард Валентинович, мне кажется, Вашей скрипке будет в самый раз. За такой чудный концерт и овации — о, тут уже давно такие не звучали! Да, Вы сегодня наполнили этот зал овациями! — не откажитесь от презента, всё-таки от самого́ директора!".
Дирижёр и "неприятный господин" приблизились к тому месту, где лежали скрипка и контрабас.
— А у меня как раз старый футляр уже в таком виде… Потёртый, ну просто неприличный. Отслужил четырнадцать лет всё-таки! Спасибо Вам, коллега, спасибо! — радостно воскликнул господин, принимая в руки пахнущий кожей новый футляр.
— Давайте примерим к Вашей скрипке.
...Ой, слушайте, ну отлично! Просто отлично!
Господин ушёл. И унёс скрипку в новом кожаном футляре ручной работы.
А наш старый футляр пролежал за кулисами в смятении и ожидании целый вечер.
Этот полный одиночества и безысходности вечер верный потёртый футляр провёл с распоротым брюхом, оставленный раскрытым и беззащитным, в ожидании Её возвращения...
Затем прошёл месяц. Футляр покрылся рассыпчатой туманностью пыли, паутиной и приобрёл странный запах. Он необратимо постарел за этот месяц.
На тридцать третий день его устали перекладывать с места на место и закинули на антресоли. Хотя, кто знает, может, если бы люди услышали, как он плачет, с ним бы обошлись иначе.
Но для всех футляр — это вещь, а вещь разве может плакать?
— Я, конечно, не виню Её… Никогда не винил. Любил (и люблю). Зато у меня на память от Неё царапинки — видите, сколько? Уже даже не отличить, слились в одну потёртость. Для футляра очень важно унести с собой царапинки, которым в своё время не позволил ранить Её. Каждая царапина — моя победа, моя защита Ей. А вы говорите!..
— Со мной тут в основном старые ноты лежат. Но на прошлой неделе ко мне такого же старика подкинули — написано "Том Первый" и что-то ещё, но из-за потёртостей не видно. Ну мы познакомились. Оказывается, он всю жизнь работал с адвокатом, как он выразился "по гражданским делам" (что за дела такие?). А потом его адвокат подался в виолончелисты. Теперь мы с Томом Первым друзья. Он сказал, что раньше его называли "Гражданский кодекс". Красивое имя, правда? Я рассказал ему о себе. А он мне знаете, что ответил? Чтобы я не расстраивался, что моя судьба уже регламентирована и защищена законом. Есть, оказывается, такая статья — я даже выучил её наизусть ...сейчас, вот:
"Статья 135. Главная вещь и принадлежность
Вещь, предназначенная для обслуживания другой, главной, вещи и связанная с ней общим назначением (принадлежностью), следует судьбе главной вещи, если договором не предусмотрено иное."
Хорошо сказано, правда! Общая судьба... Это буквально про нашу с Ней историю. Только моя судьба недолго следовала Её судьбе. Всего четырнадцать лет... Может, между нами был договор, в котором предусмотрено иное?
Хотя, какой там договор. По любви было.
Помолчав, добавил:
— А у них Альтик! Такой забавный, струнки тонкие-тонкие. Они с контрабасом были тут с концертом недели две назад, а я на них сверху с антресолей смотрел. Я бы понянчил Альтика, но у них свои футляры, все ручной работы: туда малыша и положили на время концерта.
(с) Виктория Бурла
5 февраля 2013 года