7 февраля 1497 года во Флоренции состоялся так называемый «Костер тщеславия» - публичное сожжение книг, музыкальных инструментов, произведений искусства, которое устроили горожане под влиянием проповедей настоятеля монастыря Сан Марко Джироламо Савонаролы.
Обычно этот Костер выступает одним из важных «пунктов обвинения» Савонаролы, ярким штрихом к его темному портрету – мол, такой-сякой, заставлял простых людей книги да картины жечь, даже Сандро Боттичелли сбил с пути истинного. И на основании этого рисуется образ полубезумного фанатика, аскета, отрицающего земные радости, ненавидящего искусство, отвергающего земную любовь, светскую мудрость и готового вернуть мир во мрак Средневековья.
Не буду сейчас рассуждать, насколько в действительности мрачным были Средние века, и чем наша «просвещенная» эпоха, наш сходящий с ума мир, напичканный ядерным оружием, лучше.
Гораздо интереснее поразмыслить над самим феноменом этого публичного аутодафе для искусств, устроенным флорентийцами 5 веков назад.
На первый взгляд все понятно – легковерная перевозбужденная толпа поддалась пылким речам полубезумного монаха и наделала глупостей, о которых потом, конечно же, жалела. А Савонароле они все через год припомнили – не вступились за него, когда папский легат инспирировал обвинение, повлекшее смертный приговор и казнь проповедника.
Так ли все просто?
Так да не так… Очень просто судить с высоты веков, оценивать решения и действия, зная последствия, причем долгосрочные. Но разве это честно?
Отнюдь.
Во-первых, насчет легковерности толпы.
К этому моменту флорентийцы были людьми весьма искушенными в речах, зрелищах, соблазнах, идеях. За полвека правления Медичи в их славном городе наблюдался переизбыток ярких необыкновенных событий, причем самых разных – кровавые смуты, роскошные празднества, безумные оргии, пламенный проповеди, философско-религиозные диспуты, политические баталии, осады, военные соглашения, карнавалы, великие стройки… А скольких выдающихся личностей видел каждый флорентиец за свою жизнь – Джулиано и Лоренцо Медичи, Пико дела Мирандола, Полициано, Фичино, Сандро Боттичелли, Леонардо да Винчи, король Франции Карл VIII, кардинал Джованни ди Медичи (будущий папа Лев Х)…
Это не считая менее известных художников, поэтов, литераторов, ученых, философов, которых при Лоренцо Великолепном в городе было больше, чем во всей Италии.
Средневековый город – маленький, в нем невозможно существовать потаенно, даже в стенах монастыря. Вся эта бурная многообразная жизнь происходила на глазах и при живом участии граждан. Так что флорентийская толпа была даже слишком искушена. Надо было обладать поистине необыкновенным даром, чтобы убедить ее в чем-либо.
Кроме того, в «Костре тщеславия» принимали самое живое участие не так называемые «простые люди», которым и жечь было особенно нечего, а богатые уважаемые граждане, образованные, утонченные, прекрасно понимавшие разницу между поделкой и произведением искусства. И они сами бросали в огонь дорогие безделушки, картины и книги.
Не говоря уж о том, что эту, как бы мы теперь сказали, акцию горячо поддержали деятели искусства. В частности, едва ли не все хронисты и историки утверждают, что сам Боттичелли бросил в огонь несколько своих картин на мифологические сюжеты. А уж мастера Сандро никак не назовешь возбудимым легкоуправляемым невеждой, не знающим ценности картин, книг и статуй.
Во-вторых, по поводу самого Джироламо Савонаролы.
Я с огромным уважением отношусь к этому удивительному, уникальному человеку и считаю его не меньшим гением Ренессанса, чем Микеланджело или да Винчи, не в меньшей степени столпом Возрождения, чем его оппонент Лоренцо Медичи.
Савонарола, в отличие от них, менее понятен. Мы видим «Джоконду», золотое сечение или чертеж летательного аппарата, смотрим на «Давида», «Пьету» или росписи Сикстинской капеллы и сразу понимаем, что собой представляют люди, сотворившие это чудо, мы вспоминаем, кто помог Боттичелли в начале карьеры, кто спас от преследований Пико дела Мирандолу, собрал коллекцию античных книг и рукописей, оплачивал переводы Платона с греческого и сознаем, чем обязаны Козимо и Лоренцо Медичи.
А вот отец Джироламо...
Кем же был этот странный настоятель Сан Марко? Чего он хотел?
С одной стороны, этот костер, его протесты против вопиющей роскоши и разврата, яростный гнев на художников, которые натурщицами для Мадонны, святых и ангелов выбирали публичных девок, с другой – прекрасное образование, не только духовное, но и светское, фантастическое знание Священного Писания и Священного Предания, понимание философии, поэзии и живописи, настолько глубокое, что такие корифеи, как князь Мирандола, Боттичелли, Микеланджело находили в нем превосходного собеседника и ценителя их творений, были его друзьями. На одной чаше аскетизм, строгостью соперничающий с уставом Святого Антония, на другой - гордость выходца из старинной феррарской семьи… Прибавим к этому прекрасные лидерские качества, умение разбираться в административном управлении, литературный дар и огромный талант проповедника.
А если еще вспомнить, что именно Савонарола спас город от разграбления, когда Флоренцию осадили французские войска под руководством короля Карла VIII, заключил с ними договор и более других дипломатов способствовал возвращению республике отнятых французами городов (кроме Пизы), что именно он на деньги монастыря выкупил у города и тем самым уберег от уничтожения и расхищения уникальную коллекцию книг, рукописей и произведений искусства, собранную семейством Медичи, что именно при его "правлении", то есть, в те несколько лет, когда отец Джироламо был самым влиятельным человеком в городе (1494-1497), во Флоренции действовал самый демократический режим за всю историю итальянских городов-республик, можно запутаться окончательно.
Как-то это все не согласуется друг с другом. На первый взгляд.
Как раз очень даже согласуется. Противоречивым все это может показаться, если смотреть на Савонаролу, как на фанатика, мракобеса, ретрограда, ненавистника искусств, красоты, наук и земных радостей. А вот если отрешиться от этого мрачного образа и взглянуть на настоятеля Сан Марко, как на человека Возрождения – все становится на свои места.
Отец Джироламо отвергал не достижения Ренессанса, а его извращения, он был не врагом искусств, а не хотел мириться с тем, что искусство прославляет мерзость, что красотой прикрывают зло и порок, что вседозволенность и развращенность называют свободой духа, что преступления вызывают восхищение, а нежелание преступить черту, однажды проведенную евангельскими заповедями, считают признаком слабости.
Он любил живопись и в полной мере оценил божественный дар Сандро Боттичелли, но не мог увидеть в блуднице Мадонну, понимал и ценил поэзию, но не причислял к таковой фривольные песенки о ночных похождениях праздных гуляк, ибо считал, что Слово и божественный дар поэзии достойны большего, уважал и знал античных мыслителей, однако не принимал философии, отделенной от морали, жизненного credo, основанного на всепоглощающем «Я хочу». А ведь именно это исповедовали Медичи, Сфорца, семейство Борджиа.
Савонарола считал, что красота и благо неразделимы, и если искусство – есть воспевание красоты, не может оно служить злу и прославлять уродство, моральное ли, социальное, не важно.
Настоятель Сан Марко боялся не красоты, богатства или свободы, а сытой успокоенности, преступной, гибельной уверенности человека в том, что ему все подвластно и дозволено, что нет больше рамок, законов, обязательств, нет страха и надежды. Он боялся, что человек попал в плен к самому себе, своей жажде не постичь мир, а сделать его максимально комфортным, подмять под себя.
Удивительно: проповедник, словно пророк, понял, предвидел главную беду нашей нынешней цивилизации. И восстал против нее.
Вспомним, как Честертон писал о Савонароле:
«Он видел, что преступление — не единственное зло; что кражи бриллиантов, отравленные вина, бесстыдные статуи — только симптомы, а болезнь заключается в том, что люди попали в плен к бриллиантам, винам и статуям. Вот о чем забыли те, кто судит аскетов и первых пуритан. Отказ от невинных удовольствий далеко не всегда вызван слепой ненавистью к тому, что только узкий моралист назвал бы грешным.
Человек может отказаться от них, если остро ненавидит то, что только узкий моралист назовет безгрешным. Иногда аскеты видят меньше, иногда — много больше, чем обычные люди.
Именно эта ненависть жила в душе Савонаролы. Он встал не против мелких человеческих грешков, а против безбожной, неблагодарной сытости, против привычки к счастью, мистического греха, погубившего некогда Адама. Он проповедовал суровость, которая неотъемлема от юности и надежды. Он проповедовал ту бодрость и ясность духа, без которой немыслима не только святость, но и радость; свежесть чувств, необходимую и любовнику, и монаху. <…> Но в том-то и дело, что чистота и строгость нужны, прежде всего, для восприятия красоты и смеха. Чтобы увидеть каждую птицу, назвать по имени камни и травы, вместить все краски заката, нужна дисциплина радости и тренировка благодарности»
Может, слушатели Савонаролы подсознательно поняли это? Поняли, от чего предостерегает их настоятель Сан Марко?
Ведь если Боттичелли было не жаль своих картин, значит, он почувствовал эту опасность – растратить великий свой дар на услаждение не слишком взыскательных «знатоков», которым нужны нимфы да амуры.
А богатый торговец, бросающий в огонь томик Боккаччо, быть может, другими глазами взглянул на забытую супругу и ощутил в пресыщенной душе трепет какого-то настоящего чувства.
В-третьих. Снова обратимся к Честертону:
«Защищая Савонаролу, некоторые говорили, что на Сожжении Сует погибло не так уж много произведений искусства. Я надеюсь — и не боюсь в том признаться, — что их погибло немало, иначе это отчаянное действие само покажется суетным».
Я не хочу быть столь же категоричной. Честертон пережил великую войну, и это давало ему право на максимализм. Со своей же стороны хочу заметить, что мы слишком привыкли к абстрактному словосочетанию «произведения искусства» и не очень в него вдумываемся. Но что за ним стоит реально?
Во-первых, нельзя не помнить, что фабричного производства тогда не было, и потому всякая вещь являлась уникальной. С нашей точки зрения это, конечно же, ценность. Но в те времена, я полагаю, прекрасно понимали разницу между Сальерой работы Челлини и кубком с изображением фривольных сцен, изготовленным рядовым золотых дел мастером, скульптурой Микеланджело и украшением для фонтана работы какого-нибудь цехового лепщика. Думаю, бросая вещь в огонь, люди отлично знали ценность того, что они сжигают, и не только в золоте. Почему сжигали игральные карты, кости, фривольные картинки, комментировать не стоит.
Что касается книг. Часто с ужасом пишут, что жгли Овидия. Отнюдь не уверена, во-первых, что жгли всего Овидия. Думаю, эта участь постигла, в основном, издания «Науки любви». Конечно, с одной стороны это печально. Но с другой.
К Овидию можно относиться по-разному, равно, как и к «Камасутре». Для одних последняя – литературный и культурный памятник, свидетельство эпохи, требующее изучения и понимания, знания контекста, условий создания и бытия, которое определило такое сознание, для других – учебник эротической игры или забавное чтиво о «науке страсти нежной», не более. С «Наукой любви» – та же история.
Полагаю, Савонарола протестовал не против Овидия, а против легкомысленного отношения к нему, оправдания своей распущенности тем, что это воспевал сам Назон.
Еще среди обязательных жертв «Костра тщеславия» всегда объявляют «Декамерон».
Мне вот интересно, согласился бы сам Боккаччо с тем, что именно это творение объявили «вершиной его творчества»?
Кроме того, это для нас сейчас Боккаччо – имя, величина, гений. В конце XV века на него смотрели несколько иначе, как, впрочем, и на Данте, и на Микеланджело с Боттичелли – они еще не овеяны были ореолом столетий славы и преклонения. Так что для флорентийца 1497 года сжигание рядового издания «Декамерона» не являлось страшным кощунством и преступлением против культуры.
Кроме того, с этим произведением дело обстоит еще сложнее, чем с «Наукой любви». Даже сегодня, когда мы столь просвещены и пресыщены, все экранизации и постановки «Декамерона» крутятся вокруг чего? – ответ понятен. Мало кто углубляется в «жизненную правду самых разнообразных приключений людей всяких сословий», о чем обычно с восторгом пишут критики и разные –веды, когда характеризуют это произведение. Публику, обычно, занимает одна сторона этих приключений, и не самая интеллектуальная, мягко говоря.
Почему же мы должны полагать, что в 1497 году «Декамерон» воспринимался как-то иначе и люди не вычитывали в нем скабрезные истории, вроде тех, что печатают у нас в желтой прессе, а видели глубину мысли? Из такого восприятия закономерный вывод: «Полтора столетия назад это было можно, это даже воспето в литературе, так неужели же сегодня, в наш свободный и просвещенный век, мы не можем позволить себе еще больше?».
Боккаччо не виноват, что его так понимают, как не виноваты Ницше, Маркс и многие другие неверно истолкованные авторы.
Но Савонарола имел дело не с авторами, а с читателями. И эти читатели, сами почувствовав ущербность своего восприятия, вместо того, чтобы искать причину в себе, обратили гнев на книги. Сам отец Джироламо никого не заставлял что-то уничтожать и не составлял списка того, что должно было быть предано огню. Если бы это было так, «Костер тщеславия» не имел бы такого успеха и такого резонанса.
В том-то и феномен этого явления, что люди выбрали такой радикальный способ для попытки что-то изменить в себе, в жизни. Костер не был целью, и не настоятель Сан Марко бросал в него книги и лютни.
Савонароле было важно, чтобы в пламени костра люди увидели путь к гибели или к надежде и сделали правильный выбор.
Но, судя по тому, что сегодня происходит с миром и с нами, мы до сих пор не поняли, чего именно так боялся и ненавидел отец Джироламо, от чего он предостерегал нас.