Продолжение романа "Где-то рядом, по соседству", предыдущая часть лежит тут
Карина еще немного подумала и сказала:
- Но рассказывать будешь ты сама. Мне стыдно. Я вообще из кухни выйду, типа, позвонили мне. А ты рассказывай. Я со стыда сгорю, если это при мне будет. И так себя чувствую, как с болезнью стыдной. В школу приду – кажется, все на меня смотрят. Маря Ивановна твоя наверняка всем все рассказала, иначе откуда бы эти сплетни и шу-шу-шу за спиной?
- Да и пусть сплетничают! – опрометчиво возразила я. – Мне все равно.
- Дура ты, Ариша, - с сожалением заметила сестра. – Просто маленькая дура. Теперь все на нас смотрят и сплетничают про нашу жизнь. Что мы с тобой дефективные, что не девушки, может, уже, и вообще про всю нашу жизнь. Я вот вообще думаю после школы из дома сбежать. Может, маму найду, а, может, и сама жить буду. Сбегу туда, где про меня никто не знает и никогда не узнает. И начну новую жизнь.
Я нетерпеливо заперебирала ногами:
- Кариш, погоди мечтать. Про будущее мы с тобой потом поговорим. Давай сначала разберемся с тем, что сейчас есть. Пошли, я сама с ним буду разговаривать, а ты – как хочешь.
Мы вернулись на кухню. Было видно, что Карина очень нервничает. Не успев войти, она схватила телефон со стола и со словами «простите, я совсем забыла, что мне позвонить надо!» выскочила назад, в коридор.
- Семён, мне с вами очень поговорить нужно!
Я решилась, но сердце так громко стучало от страха о ребра, что мне казалось – это слышно не только мне.
Семен удивленно уставился на меня, оторвавшись от горячего чая.
- Ну? Я слушаю.
- Вот вы, помните, спросили как мы без мамы живем? – я начала выстраивать логическую цепочку.
- Да. помню. Я ж только что у вас про это спросил, - согласился Семен.
- Так вот, Семен. Живем мы с сестрой плохо! – ухнула я правду-матку, как с горы сорвалась.
Семен облегченно выдохнул:
- Ну, это понятно, кому без мамки хорошо-то!
- Я не об этом вовсе!
- А о чем?
- Наш отец – педофил и садист!
Если бы в кухне была муха, то было бы слышно, как она летает. Но мухи не было. И поэтому мы оба сидели и слушали звенящую тишину. Я – опустив голову и зажав ладони между колен. Семен выглядел очень смешно, как в детской игре «Море волнуется раз»: раззявленный в изумлении рот, застывшая в правой руке ложка, поднятые, да и забытые на середине лба брови.
- Девочка, а ты точно знаешь значение этих слов – педофил, садист? – решил проверить пространство на предмет возможного отступления участковый.
- Пфф, еще бы! Конечно, знаю, - не сдавалась я.
- И что, отец тебя прямо таки насилует?
Воот, беседа становится похожей на правильную, на ту, что была нужна мне. Я уверена, что все получится как нужно и мы будем спасены! Стыдно, конечно, ужасно, и тут я понимаю Карину. Но я сейчас сражаюсь за нас двоих. Может, за себя одну я бы и постеснялась биться, но «один за всех» – это куда важнее, чем только за себя, и куда ответственнее.
- Ну, меня нет, а вот Карину - да, - подтвердила я свои первоначальные показания. – И даже хуже, чем насилует. Он еще нас бьет и по-другому всякому обижает, издевается. Потому он еще и садист. Ему это все явно нравится делать.
Вот тут, наверное, надо остановиться. Не нужны ему всякие некрасивые подробности из нашей жизни. Я и так достаточно сказала.
- Я понял тебя.
Видимо, его размышления закончились. Он отодвинул от себя кружку с недопитым чаем, положил на стол чайную ложку. Некрасивая коричневая капля стекла с нее на скатерть. Я болезненно поморщилась: отец специально заставлял нас застилать кухонный стол белыми льняными скатертями. На них видно каждое пятнышко, даже самое малейшее. А клеенку он стелить не разрешает, говорит, клеенку стелят только в привокзальных буфетах. А в настоящих, правильных домах – только матерчатые скатерти. Это значит, сейчас он уйдет, а мне пятно выводить и утюгом сушить, чтобы успеть до папиного прихода. Ну, надеюсь, все это было не зря, и разговор этот, и испачканная скатерть.
Из коридора на кухню вернулась Карина. Вид у нее был разгневанный, чувствовалось, что уйдет участковый – мне не сдобровать.
- Семен, вы не слушайте ее! Она дура малолетняя и любит людей пугать такими сказками!
Семен Кизяков облегченно выдохнул. Но видно было, что его доброжелательное настроение куда-то улетучилось.
- Я пойду, мне пора.
Семён встал со стула и стал пробираться к выходу из квартиры, огибая меня, будто я бомба и от его неосторожного движения могу взорваться.
- Вы нам поможете?
Я решила задать ему прямой вопрос. Бог с ним, что Каринка спорит и отпирается. Он же милиционер, он же должен видеть правду я говорю или вру.
- А как же! Помогу, ага, конечно.
Он так выкрикнул это «а как же!», аж на фальцет сорвался. И почему он не смотрит в глаза, почему отворачивает лицо? Наверное, Карина права, это все очень стыдно и плохо, и зря я про это рассказываю то одному, то другому. Мне все равно никто не верит. Толку до сих пор не было и нет, а позору уже не оберешься. Когда я иду по улице, даже в самом незнакомом месте, мне кажется, что каждый взглянувший мне в лицо прохожий сразу все понимает про меня: про то, из какой я семьи и в каком позоре и ужасе живу.
Ну, ладно, нельзя разрешать себе ныть. Надо быть как смелый лягушонок из той сказки, которую мне на ночь читала когда-то давно мама. Два лягушонка попали в кувшин с молоком. Один решил что все, жизнь окончена, ему никогда не выбраться, сложил лапки и потонул. А второй начал сражаться, бить лапками, сбил из молока масло и выпрыгнул наружу, то есть, спасся. Одно только мне всегда было непонятно: а где была мама этих лягушат, взрослая лягушка? Почему она бросила своих детей? Этот смелый – еще ладно, а вот тому, слабенькому, она могла бы и помочь. И масло это… Кому оно нужно, кто его будет есть, если там внутри – труп погибшего лягушонка?
Тьфу ты, про что я думаю. Лягушки какие-то, трупы. Участковый же уйдет сейчас, вон он, уже на втором ботинке шнурки завязывает. Про лягушат можно и потом подумать.
- Скажите, пожалуйста, Семён, вы нам поможете? – повторила я свой вопрос, вложив в него максимум всего, что накопилось у меня внутри, и главное – всю надежду на то, что нас спасут.
Но тут я почему-то заплакала. Вот совершенно не могу объяснить почему. Наверное, просто жалко себя стало. Я вообще такая, плаксивая. И воображение у меня богатое. Уже давно мне снятся какие-то жуткие сны и я чувствую приближение чего-то очень-очень плохого. Мне себя и Карину так жалко стало, прямо до не могу. В памяти пронеслись все обиды, толстые пальцы отца, которые, как он ко мне начинает приставать, становятся длинными, как большие сардельки, и будто совсем без костей. Извиваются, лезут ко мне, кажется, вот-вот мне шею обовьют и задушат. И я всегда молчу, потому что боюсь, не кричу, на помощь не зову. Верю отцу, он как-то четко улавливает, что я собираюсь заорать и шипит мне в лицо: только крикни, убью суку! Сука – это, значит, я. Меня он убьет. Или Карину. Или сразу – обеих. С него станется.
Следующую часть можно найти тут