Жозе Сарамаго – не просто первый португальский Нобелевский лауреат по литературе, прозаик, поэт и драматург. Будучи ярым коммунистом и атеистом, этот человек имел собственную точку зрения на любую актуальную тему и выражал своё мнение, что называется, без купюр.
Неприятие какой бы то ни было цензуры определило судьбу Жозе Сарамаго и поразительную смелость его текстов. За долгую жизнь автор и удостаивался национального ордена почета, и был объявлен персоной нон грата среди католиков. При этом Сарамаго стал широко известен как писатель, когда ему было под шестьдесят, что есть своеобразный рекорд: получить премию через 18 лет после расцвета таланта.
Нобелевку Жозе Сарамаго вручили в 1998 году после выхода таких нашумевших романов, как: «Год смерти Рикардо Рейса», «Каменный плот», «История осады Лиссабона». Но особым вниманием (и читательской любовью) была отмечена «Слепота» - книга, столь актуальная для нас сегодня, в период разверзшейся пандемии. Ни один список лучших романов о вирусах, пожалуй, не обходится без этого произведения.
Решение Нобелевского комитета стало не только реверансом в сторону всех португалоязычных писателей, обойденных до этого момента вниманием премии. Это было ещё и знаком поддержки Сарамаго, испытывавшего сильнейшее давление со стороны церкви. Причиной стал самый свежий на тот момент роман – «Евангелие от Иисуса».
Как и положено коммунисту, Сарамаго выступал против религии, но, в отличие от многих, не стеснялся облачать идеи в причудливую литературную форму. Альтернативное представление евангельских событий не могло не возмутить католическое сообщество. Сарамаго обвиняли в «наивном, идеологическом и манипулятивном чтении Библии».
Тогда правительство Португалии, опасаясь еще большей критики со стороны церкви, не допустило роман «Евангелие от Иисуса» к участию в премии The Aristeion Prize, обозначив книгу как религиозно оскорбительную. Сарамаго болезненно воспринял подобный жест цензуры и перебрался в Испанию, где, кстати, и жил до самой смерти в 2010 году.
Нобелевская премия для Сарамаго стала актом уважения в адрес пожилого писателя, рьяно отстаивающего свои принципы (как коммунистические, так и атеистические). Но, конечно, дело не только в этом. Причина, по которой присуждение Нобелевки португальскому романисту не вызвало удивления в литературной среде, кроется в том, что Сарамаго – выдающийся писатель-постмодернист, работающий в направлении мягкой фантастики и жанре магического реализма. Недаром премия была вручена с формулировкой: «за работы в форме притч, исполненных воображения, сострадания и иронии и позволяющих постичь призрачную реальность». Нобелевский комитет отмечал «собственный резонансный стиль» Сарамаго и попытки схватить иллюзорную реальность в серии работ, «каждая из которых отрицает другие».
Особое повествование Сарамаго, о котором при его жизни и после смерти говорили литературоведы и которое, безусловно, было принято во внимание Нобелевским комитетом, заслуживает отдельного внимания. В художественной манере писателя видели отголоски модернистского потока сознания: в текстах Сарамаго всегда мало знаков препинания, нет делений на диалоговые реплики и прописных букв. Зато длинные, перетекающие из абзаца в абзац предложения отличаются избыточностью, перегруженностью однородными членами. Четких абзацев, впрочем, в романах Сарамаго также не было, как традиционных глав.
Подобный авторский подход обусловлен, однако, не стремлением лучше передать внутренний мир персонажей (или, вернее, не только им). Сарамаго работает с устными традициями языка, для него на первый план в тексте выходят ораторские приемы, умение убеждать, уговаривать, а иногда даже гипнотизировать и убаюкивать читателя. Отсюда и звание мастера в обработке португальского языка. Автор следует за живым общением, и иногда создается впечатление, что и он сам не знает, чем закончится то или иное предложение. Сарамаго нравится путать аудиторию, создавая, например, иллюзию и нарраторской исповеди, и несобственно-прямой речи героев, которая может быть вплетена в диалог.
Всё вышесказанное, называемое по праву фирменными знаками Жозе Сарамаго, справедливо и для романа «Перебои в смерти». Книга, написанная спустя почти десять лет после Нобелевской премии, демонстрирует, что Сарамаго был верен себе до последнего. «Перебои в смерти» - роман-притча, повествующий о жизни некоего государства, в котором люди перестали умирать, а потом начали снова, но уже с предварительным предупреждением от старухи с косой. Собственно, та самая старуха с косой (а вернее, полый скелет в балахоне, способный то рассеиваться в туман, то обращаться в женщину 36 лет) и есть одна из главных героинь романа.
Догадаться, рисует ли Сарамаго карикатуру на конкретное государство или создает образ современной страны с нуля, сложно. Мы узнаем только, что у государства не было выхода к морю. Как уже было упомянуто, Сарамаго выстраивает повествование так, что становится похож на акына или сказителя. Более того, он так часто использует местоимение «мы», приравнивая себя к читателю, что в какой-то момент складывается ощущение, что придумыванием реальности, в т.ч. и страны, вы с автором занимаетесь вместе. Очевидно одно: Сарамаго традиционно для себя смеется над капиталистическим обществом и подробно разбирает механизмы работы разных его институтов, оказавшихся в абсурдистском тупике человеческого бессмертия. Сложное повествование с беспорядочными знаками препинания и длинными предложениями здесь как нельзя лучше передает закручивающийся в обществе хаос и бессмысленную бюрократическую волокиту. Тонкая интеллигентная ирония, переплетающаяся с острой социально-политической сатирой, - еще один знак португальского писателя.
Как и всякая притча, роман «Перебои в смерти», несмотря на фантастичность, касается вполне реальных философских вопросов, затрагивая страх смерти, смысл жизни, предопределенность судьбы, значимость любви. Важно и то, что смерть здесь предстает как целостный феномен, влияющий не только на семейные ценности, но и, например, на власть церкви и развитие похоронного бизнеса. В то же время смерть как явление плавно оформляется в книге в смерть-персонаж со своей логикой мышления, мотивацией, беспокойствами и желаниями.
При всем соблюдении фирменных для Сарамаго тем и приемов роман не побил успеха предыдущих книг и даже близко не приблизился к популярности «Слепоты» или «Евангелия от Иисуса». Хотя в той же «Википедии» можно прочесть, что «Перебои в смерти» - «жемчужина позднего творчества Сарамаго». Текст не впечатлил аудиторию, а потому был одарен молчанием со снисходительной прохладцей. Впрочем, по-моему, Сарамаго просто стал заложником собственного творчества: слишком много ожиданий накладывалось на каждую его последующую книгу. Ожиданий, которым он был вправе не следовать, раз уж не следовал даже правилам грамматики и божьим заветам.
Обзор на «Перебои в смерти» от The New York Times содержит упреки в рассеянности автора и разрозненности сюжетных линий. В других рецензиях можно прочесть, что роман не удовлетворяет финалом, заканчиваясь «разочаровывающим хныканьем». В более смелых статьях обнаруживаются претензии к одномерным безымянным персонажам и минимальному психологизму. Сарамаго, действительно, работает с макросъемкой, но некоторым это кажется похожим на «текст судебного разбирательства» или «социальный эксперимент сумасшедшего инженера с гипертрофированной иронией». Лично мне книга не показалась сборником сухих фактов или исследованием социальных групп.
У меня никаких трудностей с отсутствием связки между первой и второй частью романа не возникло, как не было и разочарования от финала. По-моему, «Перебои в смерти» - это роман, начинающийся как видимая утопия, разворачивающийся как антиутопический детектив и заканчивающийся как любовная история. Выходит очень динамичная книга, а потому отсутствие в ней плотной связи между частями – прием, усиливающий разницу между ощущением жизни и пониманием смерти. Роман работает как кинолента: общий план неожиданно сменяется крупным, что усиливает концентрацию читателя/зрителя. Не зря в описании жизни страны и истории с влюбленной смертью время течет по-разному и пространство выстроено не одинаково.
Контрастные планы (т.е. две несхожие части книги), на мой взгляд, помогают рассмотреть смерть с противоположных сторон: от встраиваемости ее в общественное устройство до фольклорного детализированного образа. От внешнего к внутреннему. В конце концов, такое грубое «сшивание» половинок романа можно воспринимать и как метафору того, что жизнь переходит в смерть без малейшего промедления. Нам же не присылают лиловые письма с предупреждениями, не так ли?
Я не могу согласиться с мнением, что Сарамаго задумывается в романе о смерти только потому, что сам чувствует ее приближение. Конечно, с возрастом экзистенциальные вызовы становятся сильнее, но мне кажется, что писателем движет желание разобраться в себе и в своем отношении с миром. С миром живых, а не мертвых. Однако центральный образ всё равно выбран правильно: смерть в XXI веке одновременно остается и табуированной, и вплетается в индустрию развлечений и активного потребления. На фоне смерти проще и удобнее показать жизнь, как бы парадоксально это ни звучало. И уж, конечно, Сарамаго не мизантроп, который пытается убедить читателя, что вина за грехи смерти лежит на самом человечестве. Для меня всё совсем наоборот: Жозе Сарамаго написал памфлет, в котором зашифровал нежную любовную линию, отражающую его внутренний гуманизм. Да, имидж Сарамаго рисует его как весьма прямолинейного и жесткого человека. Но что если «Перебои в смерти» - выражение симпатии к человечеству?
Сарамаго критикует государство, но никак не людей. Одна из его задач – показать явную слабость капиталистических институтов перед лицом неожиданной опасности (пусть и приходящей под знаком радужного бессмертия). И с этой точки зрения, «Перебои в смерти» - роман, актуальный в период пандемии не меньше (а может, и больше), чем та же «Слепота». Сарамаго призывает нас задуматься, не только зачем мы живём (что в притчах довольно частая тема для разговора), но и зачем и почему мы умираем. И речь идёт не о том, чтобы выбрать, умираешь ты за родину или за семью. Речь о том, чтобы принять ответственность в вопросе смерти на себя, а не перекладывать ее на выдуманную старуху с косой или страховое агентство.
Центральным событием второй части романа мне видятся совсем не отношения между музыкантом и неожиданно живой смертью. Здесь важен факт ошибки, возможность смерти передумать или пойти не по сценарию. Одаривая нас подобной надеждой, Сарамаго показывает, что не всё еще потеряно и, в сущности, людей есть, за что любить. За них можно и нужно бороться, даже если они все – посредственные виолончелисты. Так делает смерть, неожиданно ломая систему. Так делал всю жизнь и автор романа.
Жозе Сарамаго в каком-то смысле и есть сама смерть из своей книги. И как смерть решила впервые вступить в диалог с живущими, так и Сарамаго как автор вступает в игру с читателями. Неслучайно смерть пишет письма в том же стиле, что и Сарамаго: не учитывая прописные буквы, избегая нужных знаков препинания и т.д. И если уж смерть может нарушить правила и очароваться кем-то, поступившись принципами, то, возможно, взгляды Сарамаго тоже были более гибкими и гуманистическими, чем представлялись в СМИ? Я думаю, что «Перебои в смерти» действительно вдохновенный и вдохновляющий роман. Он становится признанием любви к миру, с которым автор оставался в острой дискуссии (а может, и в непримиримом конфликте) до последних дней.