Артемиево-Веркольский мужской монастырь (Архангельская область)
АПЛОДИСМЕНТЫ
Из 10 дней поездки шесть ушло на дорогу. Во-первых, расписание транспорта, с точки зрения паломника Артемиевского монастыря, очень неудобное, а во-вторых, новогодние выходные в архангельской глубинке полностью относятся и к транспорту.
Наступление Нового 2010 года мы, пассажиры поезда «Москва – Архангельск», встретили на перегоне между станциями Коноша и Няндома. Проводники свет в вагоне не выключали, почти никто из пассажиров не спал, а ровно в 24.00 в едином порыве, причём предварительно не сговариваясь, все стали аплодировать наступившему году. Такой всеобщий выплеск радости! Настроение было совершенно эйфорическое, потому что железная дорога проходит здесь в девственных лесах и полная луна ярко освещала за окном стройные ели и высоченные сосны, украшенные снегом. Красиво, торжественно...
По поездному радио звучала ретро-эстрада. Правда, начальник поезда не посчитал нужным поздравить своих пассажиров: видимо, не было указания сверху. Впрочем, обращения Дм. Медведева мы тоже не слышали.
ПРЕДЕЛ МЕЧТАНИЙ
В Архангельск поезд прибыл около 7.00, температура воздуха -17о. В это первое утро 2010 года и железнодорожный вокзал, и город были безлюдными, а автовокзал просто закрыт. «Анабиоз» продолжался до 12.00, когда на вокзале стали открываться торговые точки и наконец-то можно было попить горячего чая. На центральной архангельской улице – Вознесенской, идущей от вокзала к набережной Северной Двины и застроенной исключительно панельными многоэтажками, появились первые прохожие.
Моё первое знакомство с архангелогородцами произошло ещё в часы «анабиоза». Некий гражданин с видом и запахом глубочайшего похмелья обхаживал в зале ожидания единичных пассажиров, прося денег «на кусочек хлеба». Группа лыжников его откровенно послала: «Мы тебе уже давали на хлеб, а ты куда пошёл? Пиво купил!» (Кстати, несмотря на «мёртвое» утро в районе вокзала были открыты многочисленные интернет- и лотерей-клубы; борьба с игорным бизнесом сюда явно не дошла.) И вот, когда я уже десятый раз разглядываю сувениры в закрытом киоске, этот гражданин подходит ко мне. Не знаю, каким чутьём он угадал цель моей поездки, но разговор повёл сугубо религиозный: «Мне деньги нужны. Это ты не мне деньги дашь, а Иисусу Христу...»
Такая эксплуатация святого имени меня разозлила, и я вежливо предложил ему идти дальше, поступив не совсем по-христиански. Он бы, наверное, долго ходил за мной и канючил, если бы лыжники не стали собирать свою амуницию и не покинули вокзал. Гражданин буквально приклеился глазами к моему одинокому рюкзаку, посчитав, наверное, что его забыли. Я заворожённо наблюдал, как он кругами подходил к нему, и когда он уверенно схватился за лямки рюкзака, предложил ему отойти. «Это мой!» – нагло заявил он. За его манёврами наблюдал и милиционер, так что мне не пришлось вступать в борьбу за своё имущество: несчастного тут же отвели в отделение.
Мой поезд «Архангельск – Карпогоры» отправлялся в 16.30. Он идёт всего шесть часов, но в нём есть даже купейные вагоны. В общем, в 22.35 я оказался на станции «Карпогоры-пассажирские», в 212 км к востоку от Архангельска, в самом центре пинежских лесов. В этих краях я был впервые. Мне предстояло преодолеть ещё 50 км, чтобы попасть в село Веркола, напротив которого через реку Пинега и располагается монастырь.
Оказалось, что автобусы в Верколу ходят совсем из других Карпогор, расположенных в 5 км от станции, а в эти самые другие Карпогоры автобус от станции из-за праздника не ходит. Пока всё это узнавал, с привокзальной площади схлынули люди и машины, и пришлось в село Карпогоры, где есть гостиница, идти пешком. Попробовал было тормозить проезжавшие автомобили, но никто не остановился.
Дорога шла среди густого сосново-елового леса. «Уж волки-то голодные, поди, не осмелятся сюда выйти», – думал я. Стоял сильный мороз, но было даже жарко от быстрой ходьбы.
В «нормальных» Карпогорах – центре Пинежского района – с радостью увидел на улицах людей. Мне объяснили, как отыскать гостиницу, и я её вроде бы нашёл на окраине села, однако на парадном входе в двухэтажное здание висела вывеска... прокуратуры. Обошёл всё здание. С торца находилась ещё одна дверь с вывеской «ООО «Карпогорское УК». После новых расспросов прохожих выяснилось, что прокуратура действительно занимает второй этаж, а на первом находится гостиница, название которой как раз и есть «Карпогорское УК». Очень странное название для отеля, учитывая расшифровку УК – «управляющая компания».
К моей несказанной радости, администратор в первом часу ночи ещё не спала, а в гостинице были свободные места.
– Вам в трёхместный номер за четыреста или в четырёхместный – за триста? – спросила администратор.
– А у вас есть шестиместный за сто? – сострил я, но женщина не поняла шутки...
В 4-местном номере я оказался один. Здесь не было ни радио, ни телевизора – как в монастыре, зато мне дали электрический чайник. Предел мечтаний!
Кстати, одним из первых моих вопросов к администратору был: «У вас нет расписания автобусов до Верколы?» «Есть, – ответила женщина, – но зачем оно вам? Автобусы всё равно не ходят». «Может, она тоже шутит?» – подумал я, но не смог сдержать удивления и испуга: «То есть как не ходят?!» «Так праздник, извините! Водителям тоже надо отдохнуть». – «А на попутках реально добраться?» – «И лесовозы не ходят. Навряд ли вы сейчас найдёте трезвых водителей... Впрочем, есть один подшитый, завтра утром ему позвоню...»
Засыпал я с мыслью: «Пешком 50 километров – это будет, наверное, круто. Предел мечтаний паломника...»
КАРПОГОРЫ
Утром 2 января в своём 4-местном гостиничном номере я проснулся от громких шагов и отдалённых мужских голосов с вкраплениями сочных выражений. Тут же вспомнил, что надо мной – прокуратура. Очень демократичное соседство, учитывая хорошую звукопроницаемость! Но меня больше волновал другой вопрос: нашли ли подшитого водителя?
Ночной администратор сменилась, однако передала по смене, что водитель готов меня отвезти в Верколу, но после обеда и за 800 рублей. Это было, конечно, лучше, чем идти 50 км пешком. К тому же представилась возможность до обеда погулять по Карпогорам.
Административный статус у Карпогор – село, но это полноценный посёлок с многочисленными пересекающимися под прямым углом улицами. Большинство зданий – деревянные, покрашенные яркими красками. Иногда возникало ощущение, что это увеличенная до взрослых размеров детская площадка с разными там домиками и теремками. Совершенно великолепен новый деревянный храм во имя святых апостолов Петра и Павла – подворье Артемиево-Веркольского монастыря (если бы раньше знал, можно было бы там остановиться).
Подавляющая часть населения здесь работает в лесной промышленности. Да и железную дорогу сюда проложили исключительно для того, чтобы вывозить лес: сначала в Архангельск, а потом морем – за границу. Почти никаких деревообрабатывающих или перерабатывающих предприятий здесь нет. Объявления приглашают на работу не мебельщиков, а вальщиков леса.
Кстати, несколько лет назад в присутствии архангельского губернатора на станции Карпогоры вбили «золотой» костыль в знак начала строительства железной дороги отсюда до воркутинской магистрали и далее на Урал, но «стройку века» так и не развернули.
Пока мы ехали до Верколы, водитель рассказал, что в районе Карпогор есть колония-поселение, чьи обитатели ведут себя варварски по отношению к природе. Могут, например, высыпать в лесную речку мешок хлорки – это у них называется рыбалкой. От них мало чем отличаются офицеры и их сыновья из военного городка: разоряют охотничьи избушки, зачем-то (видимо, по пьяни) жгут дома в заброшенных лесных деревнях. В общем, и здесь обосновалась «цивилизация».
Тем не менее в окрестных лесах есть и волки, и медведи, и кабаны. Водитель рассказал, что недавно объявился медведь-шатун («Вода, наверное, в берлогу попала, вот он и поднялся»), который стал «озоровать». Наведывался в сёла, люди его отпугивают, а он – на них. После того как мишка в одном дворе лапой разбил собачью конуру и убил собаку, позвонили охотникам, и те с честью исполнили свой долг.
ЗАТЕРЯННЫЙ ВО ВРЕМЕНИ И ПРОСТРАНСТВЕ
Все эти дорожные перипетии совершенно отвлекли от конечной цели поездки. Но когда мы свернули с трассы и, проехав три километра, въехали в село Веркола, сердце взволнованно забилось. В монастыре меня никто не ждал, полная неопределённость!
Водитель, растроганный моими многочисленными вопросами, решил сначала показать село: музей известного писателя Фёдора Абрамова, дом его родственников на горе, рядом с которым находится его могила. Кстати, именно с этого места я впервые увидел Артемиево-Веркольский мужской монастырь на противоположном берегу Пинеги.
Белокаменные постройки монастыря с рябью кирпичной кладки из-за сошедшей от времени побелки на фоне бесконечного густого леса воспринимались ирреально, как видение. Этот городок с куполами, шпилями и башенками казался давно покинутым, необустроенным, он выглядел так же грустно и печально, как брошенные в русских деревнях церкви. «А действующий ли он?» – закралось сомнение. Да нет, видны дымки – значит какие-то уголки этого сурового «города» обитаемы.
Меня там часто спрашивали, почему решил поехать именно в этот монастырь. А вот как раз из-за Фёдора Абрамова. В своё время зачитывался его трилогией «Пряслины», романом «Дом», повестями и рассказами. Название села – Веркола, где живут его герои, монастырь за рекой – всё это с давних пор стало мне будто родным, освящённым талантом писателя. Также очень памятен спектакль «Братья и сёстры» (по произведениям Ф. Абрамова) в учебном театре Ленинградского института театра, музыки и кинематографии. Это был класс Льва Додина, который позднее поставил этот же спектакль в Ленинградском Малом драматическом театре и объездил с ним десятки стран.
Хорошо помню, что в том учебном спектакле роль деревенского дурачка талантливо сыграл Игорь Скляр. Да и вообще студенты играли великолепно, потому что накануне, в летние каникулы, всем курсом ездили в Верколу «вживаться» в Абрамова. Жили, между прочим, в кельях монастыря, правда, тогда – в 1977 году – он ещё не действовал.
В общем, поехал я туда благодаря Фёдору Абрамову. И оказалось, что в связи с 90-летием писателя 2010 год в Пинежском районе объявлен Годом Фёдора Абрамова. Так вот случайно совпало... А ещё хотелось уехать подальше от привычных будней, от вечной текучки дел и проблем в надежде увидеть какой-нибудь иной образ жизни, другую систему ценностей.
...Спустившись с крутого берега, мы проехали заливные луга, покрытые снегом, по льду пересекли Пинегу и, прошив прибрежную полосу соснового леса, оказались в посёлке Новый Путь. Впрочем, живут здесь всего несколько семей, всю остальную территорию занимают монастырь и его хозяйственные постройки.
При подъезде к монастырскому комплексу опять стало немного страшно. В отличие от большинства других монастырей, переданных Церкви после 1990 года, здесь не чувствовалась рука реставраторов, на зданиях не был наведён лоск, не было привычной помпезности. Монастырь существовал как будто сам в себе, затерянный во времени и пространстве. Он действительно был пропитан печалью, как покосившиеся деревенские избы, где живут одинокие старушки.
- Вот мы и приехали, – сказал водитель и почему-то спросил: – Обратно не поедешь?
ДРЕВНИЙ ГОЛОС
Водитель уехал лишь после того, как передал меня «из рук в руки» человеку в чёрной рясе, который сказал, что в монастыре уже живут паломники и что мне тоже не откажут. Как выяснилось позже, со мной число приезжих достигло шести человек, и для зимы это было редкое явление: в это время года паломников обычно вообще нет.
Как принято, у меня забрали паспорт, поинтересовались, почему приехал именно к ним, и повели в корпус с кельями для паломников.
В отличие от больших и часто посещаемых монастырей здесь не было каких-либо запрещающих табличек, никто не призывал строго соблюдать дисциплину и ничего не требовал. Вообще, мужские монастыри гораздо «демократичнее» женских, в голосе у «ответственных работников» и намёка нет на командно-приказной тон, а насельники мужской обители отличаются спокойствием и большей уверенностью в себе. Кстати, такая атмосфера более обязывает к самодисциплине и уважению этой обители.
Мороз стоял далеко за -20 градусов, в длинном коридоре паломнического корпуса, наполовину заложенном дровами, температура была такой же. Моя келья располагалась на втором этаже, куда вела очень крутая деревянная лестница.
В келье было значительно теплее: вода в рукомойнике, во всяком случае, не замёрзла. Здесь стояли 12 кроватей. В углу висели иконы и находилось что-то типа кафедры. Мой провожатый, кивнув на единственную заправленную кровать, сказал, что это приехал москвич. Ещё он попросил внимательнее следить за печью, когда будем топить. Больше никаких инструкций не было. Он оставил меня одного.
Окна нашей угловой кельи и с одной, и с другой стороны выходили на монастырские постройки, которые буквально приклеивали к себе взгляд разнообразием стилей и форм. У меня не было никаких дел, я пока не знал, что вообще делать, и решил обойти территорию монастыря.
Вокруг монастыря не было традиционной крепостной стены, но сквозь снежный покров просматривался вал. Как узнал позднее, стена раньше всё-таки была, и очень солидная, но после закрытия монастыря в 1918 году стену, башни и высоченную колокольню разобрали по кирпичикам местные жители для строительства печей – кирпич в этих краях в дефиците. То есть крепостная стена всё-таки выполнила свою функцию: сохранила монастырь, приняв «удар» на себя. Современный же «крепостной вал» образовался из мусора и земли, вынесенных из монастырских зданий уже после передачи обители Церкви с начала 1990-х годов.
Вообще, монастырь был основан здесь в 1635 году, но существующие сейчас постройки относятся к XIX и самому началу XX века. До некоторых сооружений руки ещё не дошли (их лишь очистили от мусора), и они выглядят так, как при советской власти – то есть в состоянии полураспада. Наши энгельсские архитекторы сказали бы: «Стопроцентный износ, снести». Монахи же надеются полностью восстановить эти здания в их первозданной красоте.
Нельзя без боли смотреть на эту растерзанную красоту, на эти произведения архитектурного искусства, которые бывшая власть приговорила к смерти.
Гуляя по территории монастыря, я пока ещё не знал его истории, но чувствовал, что каждый его уголок наполнен событиями, что они могут о многом рассказать. А когда на крутом пинежском берегу обнаружил вдруг старинную деревянную церковь с часовенкой, в которых удивительным образом соединились «топорная» простота и изящество, был потрясён. Это был Ильинский храм, отреставрированный в 1993 году. Так как в нём нет отопления, зимой он не действовал, но к нему вела узкая тропинка.
Кстати, вечерами я несколько раз встречался с пожилым монахом, который обходил весь монастырь, держа в руках икону. Он в своей чёрной одежде всегда появлялся из темноты внезапно и также неожиданно растворялся в ней. Я невольно останавливался и кланялся ему. Это получалось как бы автоматически, непроизвольно, я словно следовал какому-то древнему голосу внутри себя...
Когда вернулся в келью, застал там своего соседа – молодого человека чуть за 30, с бородой. «Это ты москвич?» – спросил я. Он кивнул. «Александр, – представился я и протянул руку. «Джеймс», – сказал москвич и тоже протянул руку. Увидев на моём лице работу мысли, Джеймс улыбнулся и пояснил: «Я приехал сюда из Москвы, но я из Англии».
ДЖЕЙМС
Встретить англичанина зимой в архангельской глубинке, в православном монастыре – это что-то из области невероятного. Ещё удивительнее то, что мой сосед по келье был не только православным, но ещё и пел на клиросе во время богослужений.
По словам Джеймса, во время учёбы в английском университете он год проучился в Москве по студенческому обмену и влюбился в Россию, в красоту русских храмов. Поэтому после учёбы обосновался в Москве, устроившись работать преподавателем английского языка в православную гимназию Сергия Радонежского. За эти годы он хорошо выучил русский язык (небольшой акцент, правда, остался; бдительные веркольские прихожане во время воскресной службы, конечно же, распознали «нерусский дух», но отнеслись к этому благосклонно), изучил церковно-славянский язык и с удовольствием стал певчим, обладая приятным басом.
Приехал он в монастырь с двумя другими преподавательницами гимназии, и все они пели. Во «внеурочное время» мы с Джеймсом ходили в женскую келью к ним в гости попить чая и пообщаться.
Джеймс, конечно же, англичанин до мозга костей: учтивый, деликатный, улыбчивый, постоянно шутит «чисто по-английски». Например, однажды после вечерней службы мы вышли из храма и замерли как вкопанные, будто оказавшись в открытом космосе. Абсолютно чёрное небо, абсолютная прозрачность, сеть из миллионов больших и маленьких, удивительно ярких звёзд – будто близко над головой. А тут ещё и падающие звёзды! Через несколько минут Джеймс спросил: «Ты хорошо астрономию знаешь?» «К сожалению, нет», – ответил я. «Я тоже. Но мне кажется, что вон та красноватая звезда – это Марс». «Может быть», – согласился я. «Это Марс, – подтвердил Джеймс. – Видишь, он молчит, не возражает».
В общем, он типичный англичанин, совсем не обрусевший за 10 лет жизни в России, тем интереснее было наблюдать некоторые его качества, которые способствовали адаптации в нашу жизнь, потому что на подобном контрасте лучше понимаешь нас самих.
В одну из ночей в нашей келье ночевал молодой человек, приехавший в монастырь по хозяйственным делам: он всем был недоволен, в том числе и холодом в келье. «И это называется гостеприимство?!» – то и дело восклицал он. Мы все были в одинаковых условиях, подобные претензии, казалось бы, логичнее было услышать от англичанина, однако Джеймс вполне «по-русски» рассуждал: «Если холодно, я просто теплей одеваюсь... Холод – это даже хорошо: никаких бактерий...» Мне сразу вспомнились слова Гоголя из «Мёртвых душ»: «Русский человек способен ко всему и привыкает ко всякому климату. Пошли его хоть в Камчатку да дай только тёплые рукавицы, он похлопает руками, топор в руки и пошёл рубить себе новую избу». Джеймсу в монастыре, кстати, выдали валенки, и он просто балдел от такой удобной и тёплой обуви.
А морозы в эти дни опускались до отметки -30о (термометр висел на крыльце перед входом в братский корпус), туалет – чисто деревенского типа (уличный вариант с «очком»). «Каково, – думал я, – английскому джентльмену в таких «антисанитарных» условиях?» «Организм сам перестраивается, – развеял мои опасения на его счёт сам Джеймс, – всё делает быстро».
Я не раз вслух восторгался встречей с «настоящим англичанином» в такой «глуши», на что деликатный Джеймс тоже однажды ответил мне комплиментом: «Тебя мне Бог послал: ведь я совершенно не умею обращаться с печью».
Ну да, я взял на себя обязанности истопника, правда, не сразу распознал секрет местных печей. По наивности думал, что тепло распространяется от огня, что надо в печи постоянно поддерживать огонь. Но надо было прожечь дрова, получить угли и после этого закрыть задвижку дымохода. Именно тогда печь нагревалась и в келье повышалась температура. Но Джеймс, кажется, не был в претензии: он просто теплее одевался. А я с собой предусмотрительно спальный мешок взял...
ОТРОК АРТЕМИЙ
В истории каждого монастыря есть существенная, некая трансцендентная причина тому, что он основан именно в этом месте. Или он построен на месте более древних культовых объектов, которые, в свою очередь, тоже случайно не возводились, или в этом месте произошло какое-либо знаковое событие – чудо. Случайностей почти не бывает. Какое же чудо случилось на берегах реки Пинеги в центре архангельских лесов?
Сразу отмечу, что всё, о чём пойдёт речь ниже, имеет документальное подтверждение и поэтому точную хронологию.
Как уже говорилось, Артемиево-Веркольский монастырь был основан в 1635 году, а веком ранее – в 1532 году, в селе Веркола родился младенец Артемий «от кротких и благочестивых родителей». По рукописным свидетельствам, Артемий с детства возлюбил Бога и почитал своих родителей. В пять лет он начал удаляться от детских привычек, «стал прилежным к Церкви Божией» (уже в то время в Верколе была православная церковь) и «начал привыкать к земледельческому труду», чем удивлял своих односельчан.
Однажды, когда 12-летний Артемий вместе с отцом обрабатывал землю в поле (в здешних лесах есть поляны, пригодные для земледелия), подул сильный ветер, заблистала молния и разразилась сильная гроза с проливным дождём. От необыкновенно сильного удара грома богобоязный отрок скончался. Это случилось 23 июня 1544 года.
Односельчане после такого известия переправились через Пинегу, пришли на место трагедии и, убедившись, что на теле мальчика нет никаких ран, заключили, что он убит громом. Смерть была непонятной, поэтому тело Артемия положили в лесу и оставили поверх земли непогребённым. Убитый горем отец соорудил над телом лишь деревянный срубец.
Ровно через 33 года – в 1577 году – клирик Веркольской церкви Агафоник отправился в лес «для собирания земных плодов» и вдруг увидел «сияющий свет». Подойдя ближе к месту свечения, он обнаружил сияющее человеческое тело, лежащее поверх земли под старым срубом, заваленным ветвями. К тому времени большинство людей уже забыли про когда-то погибшего мальчика, но окрестные поселяне, собравшиеся на месте удивительной находки, узнали в нетленном теле отрока Артемия. Удивительным было не только то, что тело само по себе полностью сохранилось и было белым, но и то, что его не потревожили лесные звери (для местных жителей это было не меньшим чудом).
В полнейшем благоговении веркольцы перенесли обретённое тело в свой храм. С того времени стали фиксироваться случаи чудесных исцелений от святых мощей и молитв отроку Артемию. В частности, только до 1706 года официально зарегистрировано (то есть письменно и со свидетелями) 82 чуда исцелений и чудесных спасений. Более поздние чудеса уже не фиксировались так тщательно.
В 1610 году Артемий был причислен к лику святых.
В 1635 году недалеко от места обретения мощей была построена церковь во имя святого великомученика Артемия. Так началась история монастыря.
В 1649 году в монастырь были перенесены мощи Артемия.
Разные времена пережил монастырь (и процветание, и пожары, и временное запустение), но монахи святой обители всегда свято чтили память праведного отрока. Кстати, многое для обители сделал Иоанн Кронштадский, который родился в этих местах. Однако революции 1917 года монастырь не пережил.
В конце ноября 1918 года в Артемиево-Веркольскую обитель прибыл отряд красноармейцев. Всех остававшихся здесь монахов расстреляли на берегу Пинеги, а их тела бросили в воду. Местные жители видели с другого берега, как от места мученической кончины монахов поднимался к небу свет.
Перед своей гибелью монахи успели спрятать тело Артемия от поругания. Кто-то даже видел, что отрок Артемий в белой рубашке сам ушёл из монастыря... До сих пор мощи святого отрока не обнаружены, но осталась рака, где раньше лежало его тело, которая почитается как святыня.
В честь святого Артемия в монастыре регулярно проходят богослужения, по окончании которых все присутствующие в храме (в том числе и священнослужители) попарно подходят к раке и, трижды вставая перед ней на колени, прикладываются к ней губами. Выполняется эта «процедура» с какой-то армейской слаженностью, чёткостью; я, честно говоря, испугался такого рвения, такой резкой перемены в людях и подумал, что не смогу так, не попаду «в такт», сделаю что-то неправильно. Но когда я в составе очередной пары двинулся к раке, с первым же шагом провалился в совершенно особое состояние глобальной отрешённости от мира, как будто все мои чувства и мысли утратили свою объёмность и многомерность, стали линейными, и на конце этой связующей линии – лишь дух и образ Артемия. И обращаешься к нему напрямую... Да, именно в таком состоянии чудеса вполне возможны и реальны.
КОГДА НЕТ НИЧЕГО СВЯТОГО
Мы часто говорим об обвальном падении нравов в нашем современном российском обществе, находя причины этому в горбачёвской «перестройке», в «рыночной экономике», в «западном влиянии» и т. п. Но это верно лишь отчасти. Истинные причины лежат глубже: сейчас на арену вышло поколение, чьи родители и деды выросли и сформировали своё мировоззрение в атмосфере отрицания религии, пренебрежения к прежним святыням, поругания этих святынь. В сознании людей атрофировалось такое понятие, как «почитание предков» и «преклонение перед красотой». 70 лет нас учили, что нет ничего святого, кроме текущей идеологии, а прекрасно то, что служит этой идеологии. В ситуации, когда сегодняшние кумиры с завидной регулярностью вдруг оказывались назавтра злейшими врагами, мы поняли, что любая святыня – понятие относительное и временное, поэтому можно не обременять себя ответственностью в сфере духовной. Под сегодняшним поколением выбит многовековой исторический фундамент, поэтому мы подвержены любым влияниям, особенно если их грамотно организовали.
В этом смысле сейчас для России критический период, и это особенно остро ощущаешь в монастыре – на стыке мирской и духовной жизни, на грани «официальной» и «неофициальной» истории.
Монахи Артемиево-Веркольского монастыря в 1918 году были расстреляны, ценности обители (серебряные кресты и т. д.) были разграблены. Монастырские колокола хотели вывезти на плотах, но те утонули. На берегу Верколы пылали костры из икон и церковных книг... Какими после всего этого могут вырасти поколения, если подобное происходило по всей стране?
Стены монастыря, башни и колокольня были разобраны на кирпичи. В Артемиевском храме стали разводить кроликов. Когда в монастыре организовали интернат для детей с отклонениями в развитии, один из учителей заставлял детишек соскребать краску с иконостаса Успенского собора, думая, что он покрыт золотом, а в награду разрешал покурить своих папирос. Мальчишки взбирались по пустому иконостасу до самого верха, и всё было «разукрашено» их похабными надписями. Однажды один мальчик упал и разбился насмерть... Из стен ломом выламывали фрески, все витражи были разбиты... Какие поколения после всего этого мы ждём?
Стоит ли удивляться, что сегодняшние офицеры из Карпогор оставляют в охотничьих избушках после себя бардак, нарушая вековые традиции, что в лесные речушки высыпают хлорку, чтобы «поймать рыбку»? Стоит ли удивляться, что все места отдыха на территории России загажены отдыхающими?
Западноевропейской цивилизации это не свойственно, потому что святыни там не выкорчёвывались огнём и мечом, а после второй мировой войны все разрушенные святыни (храмы, парки, старинные дома, целые улицы и города) были скрупулёзно восстановлены.
Вот впечатление режиссёра-документалиста Алексея Алина, приехавшего в Артемиево-Веркольский монастырь в 1988 году: «Когда я впервые побывал в Успенском соборе, то испытал шок. Мне стало жутко. Мороз по коже проходил. То, что сделали с монастырём обыкновенные русские люди, это, конечно, страшно».
Тот же Успенский собор в монастыре шокировал учителей и ребят из архангельской школы, приехавших сюда помогать восстанавливать обитель: «Мы увидели ужасное святотатство: масляной краской поверх прекрасных росписей – разные грубые надписи. Мы восхищались красотой, величием храма и одновременно ужасались – до чего низко может пасть человек!.. Даже неверующий человек, попадая в место, которое так или иначе наполнено великим смыслом или просто красотой, никогда не должен себе такого позволять, а тут...»
ОБЩИНА
Монастырь – это не только монахи, их-то как раз в монастыре меньшинство. Большинство – это мирские люди, нашедшие здесь крышу над головой и работающие в хозяйственной сфере. Их называют трудниками. В прежние свои поездки мне почти не приходилось тесно общаться с трудниками (даже в трапезной паломники едят обычно отдельно от работников обители), здесь же всё благоприятствовало общению, причём для этого не надо было быть навязчивым... Так вот, в Артемиево-Веркольском монастыре я увидел общину удивительного внутреннего устройства. То ли это некий старый (дореволюционный) «образец», то ли это «новая форма» – не знаю, но это реальная альтернатива сегодняшнему российскому мироустройству. Подобное сообщество людей полностью «реабилитирует» русского мужика-работягу, которого некоторые уже списали «как класс» из-за повального алкоголизма и жизненного неустройства.
Под крышу этой обители люди пришли разными дорогами: одни – бывшие уголовники или наркоманы, у других что-то не сложилось в личной жизни или в профессиональной карьере, третьи оказались здесь (по их словам) случайно... Казалось бы, взрывоопасная смесь, но почему-то среди этих внешне суровых людей чувствуешь себя спокойно. Сначала это даже вызвало беспокойство, но потом понял, в чём дело: эти мужики не матерятся (ни одного матерного слова даже во время горячих споров и «производственных конфликтов» я не слышал); от них не пахнет алкоголем; их понятия о чести и справедливости – не «классовые», а общечеловеческие; их русский патриотизм не фанатичный, не крикливый и не рисованный, а глубокий и уверенно спокойный; их вера в Бога не показная, а глубоко личная. Тот, кто уже поставил крест на «русском мужике», к счастью, ошибается.
При этом у жителей этой монастырской общины могут быть разные взгляды и даже мировоззренческие позиции. Например, когда я рассказал, что в нашем городе Энгельсе разрушаются исторические здания и что мы пытаемся противостоять этому, то услышал две совершенно противоположные точки зрения. Один человек сказал: «Зачем тебе это надо? Ты думай о спасении собственной души, всё остальное – суета». Другой сказал иначе: «Ты пытаешься избавить других от греха и этим спасаешь свою душу».
В сознании трудников (кочегаров, пекарей, скотников, рабочих по кухне и т. д. и т. п.) сложились удивительные образы, которые перевели их веру в совершенно практическую плоскость. Вот, например, образ, нарисованный передо мной монастырским пекарем: «Тело грешит, а корни всех этих грехов произрастают в душе. Когда тело умирает, то душа остаётся. И вот тут оставшиеся в душе корни начинают прорастать, требовать удовлетворения страстей, а возможности такой без тела уже нет. И начинаются мучения – пожирающий огонь неудовлетворяемых страстей. Это и есть вечные муки...»
Я не знаю всех тонкостей организации жизни в монастыре, структуру общины, но уверен, что это довольно устойчивая система, потому что основана она прежде всего на вере и добровольности. Наместник монастыря иеромонах Иосиф, его помощник иеромонах Рафаил и вся братия живут как будто отдельно, обитая «в своих сферах», на самом же деле вся жизнь в монастыре «организована», и при этом система саморегулируемая.
Лично мне было очень приятно и комфортно жить в Артемиево-Веркольской обители. Монастырская община – это действительно спасительная альтернатива.
Конечно, не всё идеально и здесь. Среди трудников однажды попался вор (он был изгнан из монастыря). Строительные бригады откуда-нибудь из Архангельска, работающие на монастырских объектах, могут «загулять». Молодые трудники могут «не выдержать» и чуть ли не вплавь отправиться в село Веркола «размагнититься»... Однако такая «неидеальность» придаёт общине, на мой взгляд, ещё большую жизнестойкость, не превращая её в замкнутую систему. А при выходе за допустимые пределы человек просто изгоняется из общины. И никто не считает это несправедливым.
Меня очень тронуло, когда один парень, немного смущаясь, попросил передать, когда я буду в Архангельске на обратном пути, рождественскую открытку одной девушке, приезжавшей летом в монастырь в качестве паломницы...
ДЫХАНИЕ ИНЫХ СФЕР
За четыре дня пребывания в монастыре мне ни разу не было скучно. Даже не хватило времени сходить по ледовой дороге через Пинегу на другой берег в село Веркола. Впервые за мои монастырские поездки не хотелось уезжать из обители, потому что не до конца насытился местной атмосферой.
Монастырские богослужения отличаются большой продолжительностью. Впервые именно в Артемиево-Веркольской обители все службы я отстоял до конца, не замечая времени.
Службы проходили в храме святого отрока Артемия, причём в передней (малой) части здания. Во-первых, легче отапливать, а во-вторых, зимой на богослужениях мало людей. Лишь в воскресенье, когда в храм пришли жители Верколы, было многолюдно, а в другие дни на службе присутствовало всего несколько человек. Всё это придавало богослужениям особую атмосферу интимности, эксклюзивности. До алтаря – несколько метров, священник – прямо перед тобой. Ты словно вовлечён в «действие», растворяешься в нём.
Ещё одна местная особенность – использование на богослужениях старинного знаменного распева. Не знаю точно, был ли это именно знаменный распев, но постоянный певчий (молодой человек в монашеской одежде, обладающий потрясающе красивым низким тембром голоса – свежим, наполненным энергией) так растягивал отдельные гласные звуки в словах «Аллилуиа!», «Господи, помилуй!», «Господу помолимся!» или «Аминь!», что это зачаровывало и возносило в какие-то иные сферы.
В таком же состоянии зачарованности я пребывал, гуляя вдоль крутого пинежского берега или по лесу. Абсолютно белый снег, огромные ели и сосны, тишина, нарушаемая лишь потрескиванием деревьев (лес как будто дышит), следы каких-то зверей, «дистиллированный» воздух, мороз...
В понедельник после утренней службы ко мне подошёл трудник: «Вы Александр? Вам дали послушание – дрова колоть...» А я уж подумал, что обо мне забыли.
Такое послушание меня сначала испугало, ведь давно уже не держал в руках ничего, тяжелее авторучки. К тому же мороз -32о. Однако процесс колки дров оказался весьма увлекательным. Особенно приятно было, когда полено раскалывалось после первого удара – самооценка возрастает.
Ещё одним послушанием была перекладка дров, а потом – чистка картофеля. До этого я считал, что не умею быстро и аккуратно чистить этот корнеплод, однако когда за работой разговорился с трудником Вадимом – ответственным за овощи, в том числе и за их хранение, то процесс пошёл легко.
Вадим – молодой человек родом из села недалеко от Верколы, у него лёгкая форма ДЦП. По национальности поляк, его предков как кулаков сослали сюда из Западной Украины в 30-е годы. Сам он дальше Северодвинска никуда не уезжал. Спокойный, замкнутый, немногословный, но за каждым его словом слышалось эхо давних драматических событий, когда семью его прадеда просто бросили в полудиком чужом лесу: мол, выживайте, как сможете. Они выжили. Однако у Вадима, родившегося здесь, совсем не пинежский говор, и это воспринимается как подсознательный протест, как противостояние року. На мой вопрос, хотелось бы ему побывать на родине предков, он ответил, что туда ездили его родители. И замолчал...
В тот день я не пошёл на вечернюю службу: к Рождеству надо было чистить много картошки. Мне хотелось хоть в этом помочь Вадиму. К тому же ему надо было ещё протопить печь в овощехранилище, чтобы не поморозить овощи.
ВОЗВРАЩЕНИЕ НА КРУГИ СВОЯ
Как бы ни было хорошо в монастыре, надо было думать об обратной дороге, к тому же никто не знал, будет ли в день моего отъезда рейсовый микроавтобус. Отец Рафаил, видя моё беспокойство, позвонил куда-то, и ему сказали примерно так: скорее всего, возможно, будет. Но к этой неопределённости добавлялась другая: маршрутка шла из села Сура, и было неизвестно, завернёт ли она в Верколу. То есть, чтобы уехать наверняка, надо от Верколы пройти три километра до основной трассы и ждать там, если автобус вообще будет.
Трудники меня подбадривали и обнадёживали «божьей помощью», монахи пребывали в своём «молчаливом мире», однако руководство монастыря вовсе не забыло обо мне, как это могло показаться. Ближе к вечеру, когда надо уже было идти к автобусу, отец Рафаил сказал, что меня и ещё двух архангельских строителей отвезут на монастырском джипе в Карпогоры прямо к поезду.
В назначенный час я стоял с рюкзаком у паломнического корпуса. Никакого джипа не было и в помине. Многое передумал в эти минуты. Но вдруг подошли строители, отец Рафаил, и появился джип, «прятавшийся» в тёплом гараже. Пекарь вынес мне только что испечённый хлеб в дорогу...
Всё-таки за четыре дня я сильно изменился. На карпогорском вокзале было очень странно слышать мат, странно видеть, что чуть ли не каждый второй пьёт пиво из банки или бутылки (в станционном буфете продавалось только пиво и «причиндалы» к нему в виде чипсов и прочего), что у людей другие глаза и лица. Всё это оглушало, я чувствовал себя словно в капсуле, удивлённо наблюдая «изнутри» за гудящим скоплением народа. И ещё чувствовал, что стенки моей «капсулы» становятся всё тоньше, что пройдёт «адаптационный период» и я сольюсь с этой армией «обычных россиян».
Почти всю обратную дорогу – до Архангельска, потом до Москвы, а потом до Саратова – я молчал...
Январь, 2010 г.
Продолжение следует