На берегу живописного лесного озера Ольгинское до революции был особняк какого-то барона, который постоянно проживал в Риге, а с середины мая до конца сентября проводил здесь время в окружении своего многочисленной семейства. Над чёрной гладью воды возвышался высокий белый особняк, построенный в стиле ампир. В два этажа, с широкой гранитной лестницей у подъезда. Со множеством комнат с высокими потолками: для домочадцев, гостей и прислуги. С широкими лестницами и голландскими печами, отделанными синими изразцами.
Сразу после октябрьских событий в Петрограде в здании разместился военный госпиталь. Позднее, после заключения Брестского мира, особняк принял детей-сирот и беспризорников. Во время Великой Отечественной, когда пришли оккупанты, на озере обосновался дом отдыха для офицеров вермахта. А после освобождения, в 1944 году, здесь снова организовали госпиталь для советских солдат и офицеров. Ну, а после войны и до нынешнего времени в старинном, ветшающем здании находился интернат для престарелых и оставшихся без попечения.
Теперь, после череды пожаров в подобных заведениях, прокатившихся волной по всей стране, пациентов, одиноких стариков, и персонал перевели куда-то в город из-за отсутствие средств в бюджете на капитальный ремонт и оборудования его средствами пожарной безопасности. И памятник архитектуры середины девятнадцатого века начал быстро превращаться в руины.
Один мой товарищ, который забрёл однажды в пустующее здание, нашёл в одной из комнат второго этажа на полу, среди множества мусора, две общих тетрадки, аккуратно перевязанных шпагатом. Одна тетрадь была исписана удивительно красивым, каллиграфическим почерком от корки до корки, а во второй текст, написанный синей авторучкой, обрывался почти на середине.
Там же в качестве закладки лежал почтовый конверт с письмом и цветной фотографией, на которой был изображён крупный лысый мужчина лет пятидесяти, в плавках, сидящий в гамаке на фоне бассейна и кокосовых пальм. В вытянутой навстречу мускулистой руке, покрытой татуировками, мужчина держал бокал с коктейлем, из которого торчал крохотный зонтик. Улыбаясь вальяжно, мужчина словно говорил всем своим видом: «Ну, чё, братва? Небось, мёрзнете там в России?»
Мой приятель, забыв обо всём, устроился на пыльном подоконнике и принялся читать письмо, извлечённое из конверта. Неровным, размашистым почерком в нём было написано следующее:
«Привет, пап!
Знаю, гнида я подзаборная, но, как говорится, не мы такие, а жизнь такая. Прости меня за все несчастья, которые я принёс тебе и моей покойной мамочке. Но я не мог поступить иначе и вынужден был скрыться, чтобы не подставлять вас. В 93-м мне пришлось слиться и перейти на нелегальное положение. Но чтобы обезопасить вашу жизнь, мне пришлось инсценировать свою смерть.
На самом деле это не меня тогда застрелили и сожгли в «Мерседесе» на Корабельной. Это было тело врага, одетого в мою одежду, с моим перстнем на руке и моей цепью на шее. Если бы эти уроды добрались до вас, то не оставили бы вас в живых, если бы вы сами не были уверены в том, что меня больше нет на этой грешной земле.
Прости, отец! У меня не было выбора. Я должен был вас спасти, хотя бы ценою таких жертв. Хочу, чтоб ты знал ещё, что это из-за меня вас с матерью вышвырнули на улицу из нашей квартиры на Синопской набережной. Но я всё организовал так, чтоб вас надёжно спрятали в глухом псковском лесу и вы ни в чём не нуждались.
В конце концов, есть и твоя, пап, вина в том, что всё так сложилось. А точнее, не сложилось. Ты никогда не пытался понять меня. Ты вечно шпынял меня за то, что я рос не таким, как все. А мне блевать хотелось от ваших интеллигентских разговоров в огромной ленинградской квартире из пяти комнат, в которой я от рождения был один, как ребёнок, который заблудился в брошенном замке.
Вы с матерю были заняты только наукой. Конечно! Два доктора медицинских наук на одной волне – это же так круто! А я-то на что вам сдался? Хотели из меня ещё одного доктора вырастить? А я не хотел доктором! Я летать хотел. И я летал. Помню, как ты дал мне подзатыльника, когда я за ужином пожаловался, что Колька Сигов умеет по воде бегать, не намочив ног, а у меня не получается. Ты мне тогда дал «леща» и прибавил: «Когда я ем – я глух и нем». При этом даже не обратил внимания на то, ЧТО Я ТЕБЕ СКАЗАЛ!
А я начал учиться летать. И стало получаться. Мне до сих пор часто снится, что не то чтобы летаю, а очень так явственно как бы отталкиваюсь и пролетаю немного, типа как при низкой гравитации, как будто парю длинными большими растянутыми шагами. Иногда ощущение, что это не совсем сон, что я наблюдаю за собой со стороны. А ведь говорят, что наш позвоночник не просто так болеет, что приспособлены мы к другой силе тяжести. Но с тех пор, как я вырос, я разучился. Теперь вспоминаю чувство полёта только во сне.
А оно было, чёрт побери! В детстве я играл с мальчишками в хоккей, и они иногда мне кричали, что я жульничаю, что типа коньком оттолкнусь и подпрыгиваю и опускаюсь далеко вперед, а я в эти моменты практически не чувствовал своего веса. А прекратилось это в тот момент, когда у меня начались поллюции и голос стал ломаться. Вот. Но вам с матерью было по бороде.
Помню, как мать избила меня ремнём с пряжкой (твоим, между прочим), когда застала нас с соседкой Таней за необычной игрой. Я был раздет по пояс и стоял, отвернувшись к двери в мою комнату. А Таня сидела на письменном столе у противоположной стены и в воздухе чертила буквы, пальцем, направленным на мою голую спину. Я чувствовал, как по коже скользит невидимый тёплый луч от её пальца, и угадывал буквы, из которых составлял слова. Тогда она написала мне: «Я тебя люблю».
Я смутился, покраснел и повторил то, что написала Танюха. А она захохотала и сказала: «Ну вот! Влюбился, влюбился! Ты в меня влюбился! И сам в этом признался». И в этот момент вошла мать. Откуда нам, детям, было знать, за что меня наказывают ремнём с пряжкой? А? Отец? Помнишь этот случай?
Но я даже тогда продолжал вас любить. Только себя винить начал. Думал, что не так что-то делаю. Кстати! Я ж потом Таньке сказал вещи, которых сам не понимал, и всё сбылось. Я говорю её:
– Будет у тебя куча детей от разных мужей и куча целлюлита.
– Фи! Я в гостинице «Интурист» буду работать, и нафиг детей и мужей.
Потом ходила ко всем взрослым приставала, всё спрашивала, что слово «целлюлит» означает. А кто же это мог рассказать, коли на дворе демонстрации с красными флагами и портретами вождей ходили? А детей у неё теперь, да, куча – от разных ОФИЦИАЛЬНЫХ мужей.
А помнишь, как я тебе, партсекретарю института, с дикими воплями приплясывая, рассказал, что будет с твоей партией через десяток лет, и кто такие коммунисты станут? В ответ был бит до синего состояния. А вы с матерью очень долго опрашивали, между делом, соседей, не слышали ли они от вашего ребенка политических речей. Как понимаю, от страха.
Еще помню... Сидели, смотрели Клуб кинопутешествий, год 80–81-й примерно. Показывали Таиланд и красивенный отель с гамаками возле бассейна. Я заявил, что я буду останавливаться в этом отеле, и мне там не понравится. За пропаганду буржуйского образа жизни был отправлен вон к себе в комнату...
Так вот, бать… На этом фото, которое вместе с письмом, я в гамаке в том самом отеле, с напоминанием, как мне не дали досмотреть передачу. А вы не верили! Кстати, отель на самом деле дерьмо. Остановился тут исключительно ради того, чтоб сфотаться у бассейна. Надеюсь, теперь тебе становится кое-что ясно. Да, бать?
А вот то, что началось потом, когда вы меня из-за моих «придурей» потащили к психиатру… Думал – никогда не прощу. Но простил, не икай там.
Дай боже здоровья тому психиатру, если жив еще, или в лучшие места, если нет. Но я был мальцом неглупым и понимал, что хорошо это не закончится. Поэтому постоянно подсматривал и подслушивал у него, когда меня таскали на приемы. И как-то раз я услышал, как он втолковывал вам с матерью, вернее, не услышал, а именно подслушал из соседней комнаты. Я для этого из дома благоразумно притащил с собой кружку для двери...
Так вот. Он втолковывал ВАМ, моим самым родным на свете людям, что не всё в этом мире еще понятно и можно объяснить. И ребенок типа у вас просто гениальный. Оставьте его в покое, типа, полечим амбулаторно, это все нагрузки большие: спорт-музыка-школа, то да се.. И в карточку я умудрился нос сунуть не раз и старательно все латинские закорючки переписал, что успел, и в библиотеке с медицинским словарем переводил.
И еще – я всегда точно знаю, кто на меня смотрит, что в транспорте, что в огромной толпе, неважно, куда, хоть со спины. А почему я говорю, чтобы этому врачу только хорошее, потому как сейчас понимаю, что если бы он написал хоть парочку случаев из рассказа моих родных, мне была бы хана. Большая. Клиника психиатрическая точно.
В общем, отец… Я к чему тут развёл эти сопли. Прощаюсь я. За мной две пары глаз круглосуточно пасут. И это не те, от кого я из России линял. Это новые клиенты. Им нет дела до моего прошлого. Они пришли за мной. Конкретно за мной. Прощай, пап. Не суди.
Я уже в России, но мы не увидимся никогда. Письмо отправляю из Таганрога, скоро ты его получишь. И, может быть, на тот момент я ещё буду на свободе.
Твой сын».
Печоры, 2 марта, 2017 г.
Читать другие рассказы:
https://zen.yandex.ru/media/kadykchanskiy/vse-baby-dury-5dd6135ed8a5147cefe99e4a