Циля Моисеевна всегда недоумевала, почему дочь решила назвать внука Андрей. Нет таких имен в хасидских святках! И на семейном генеалогическом древе нет. Бабушка даже немного стала подозревать собственную дочь в некоторой неверности своему мужу, но поскольку тот сам был гоем, подозрения базировались на шатком фундаменте подозрений.
Знаменитая бабушка Андрея, престарелая суровая женщина, сочетающая в себе все самые прогрессивные анекдотические черты характера старой еврейки и самые реакционные штрихи классического женского характера, выпестованного в условиях домашнего матриархата, очень любила своего рыжеволосого внука. Древний бабушкин возраст, молодые годы которого приходились на страшные для европейских ашкенази события, наложил на ее поведение характерный отпечаток. Она, с одной стороны была чрезвычайно добра и гостеприимна, с другой – болезненно подозрительна и осторожна.
Моисеевне было не меньше 90 лет. Она пахла песком. То ли это возрастное, не знаю. То ли мифическое, связанное с путешествием Моисея в течении 40 лет по пустыне. Но, где бы бабушка ни появлялась, она мистически несла с собой настроение многочисленных дюн желтого песка, в котором жили обезвоженные пустынные животные, а временами являла собой и предчувствие самума. Хотя по вечерам с ее барханов частенько доносились соблазнительные (для хронически страдающего подозрениями на язву Андрея) запахи зажаренного бедуинами барашка.
Домашние боялись этой серьезной песчаной женщины, носившей даже на лице признаки своего мифологического происхождения в виде саксаульной растительности на верхней губе и пучков опаленной солнцем колючей травы на подбородке. А предусмотрительная и опытная бабушка в свою очередь боялась всех домашних, несмотря на соединяющие их неразрывные узы кровного и свекровного родства. Поэтому порой случались неприятности бытового свойства. Так, Моисеевна могла длинными томительными минутами молчаливо и недоверчиво рассматривать в дверной глазок нагруженного авоськами домочадца, истекающего от подъема на третий этаж праведным потом.
Она не отвечала на вопросы и поскребывания заранее оговоренного характера, а лишь монотонно сопела во время пристального наблюдения, ввинчиваясь веком в глазок, как пытливый биолог в окуляр электронного микроскопа, наблюдая за протокольным делением культуры простейших. Эта пауза порой растягивалась на 10-15 минут, что приводило ожидающих в бешенство. Но стоило только кому-нибудь сорваться и заколотить кулаками в дверь или засопеть горячим шепотом “Открой! Я же знаю, что ты здесь!”, дверь блокировалась намертво накидной цепочкой. В этом прискорбном случае бабушка могла часами никого не запускать домой, доводя людей до припадка.
Свои действия она объясняла во время последующих бурных выяснений (во время которых она была царственно холодна и невозмутима) своим общим недоверием к происходящему, помноженным на погрешности ослабевающей от возраста резкости органов чувств. И только один Андрей мог позволить себе безнаказанно забыть ключ от квартиры, зная, что его рыжая шевелюра любимчика заставит бабушку проявить недюжинную прыть. К слову, ему никогда не приходилось простаивать перед дулом глазка больше двух минут. “Мое сокровище я всегда узнаю сразу” - говорила бабушка поле минуты созерцания и клацала защелкой, пропуская Андрея.
По вечерам бабушка часами сидела в коридоре на кресле-качалке, которое уже настолько привыкло к монотонному движению, что вопреки всем законам привычной физики круглыми сутками продолжало свои монотонные циклы - днем и ночью, с седоком или без него. Но стоило бабушке только провести убийственным взглядом по обшарпанному дереву, как кресло, пристыжено скрипнув, затихало, смея робко шевелиться только после того, как бабушка уходила бренчать эмалированной посудой на кухню. Бабушка не имела ничего личного против кресла-качалки, но она предназначила его для отдыха, а не для напрасного самостоятельного покачивания. Циля Марковна проводила в качалке долгие часы под пледом из верблюжьей шерсти в полнейшей недвижимости тела и дум.
Порой она смотрела на огненную шевелюру Андрея, без эмоций любуясь игрой света и тени на завитках его рыжих волос. Андрей с детства научился чувствовать этот взгляд затылком и к студенческой поре уже мог сдвигать его усилием воли сначала на два-три сантиметра от точки приложения, а затем даже и на более серьезные расстояния, чтобы не быть пробуравленным насквозь лучом любви своей прародительницы. От этого страдали занавески и подоконник, которые удивленная мама вынуждена была менять и ремонтировать по два раза на год из-за непостижимой ей ветхости казалось бы источенных от долгого использования предметов. Во взгляде бабушки пульсировало само время, безразличное и разрушительное.
Андрей любил свою бабушку, но старался этого не показывать. Бабушка иногда старалась показать своему внуку, что не видит это, но делать это не любила. Андрей прислушивался к бабушкиным советам, но старался им не следовать. Бабушка одобряла его стремления и на своем обычно не настаивала. Поэтому, когда она однажды после изучающего и длительного молчания сказала Андрею, что ему пора сделать обрезание, он поначалу не придал этому никакого значения. Но бабушка упорствовала. Андрей недоумевал - зачем ему модифицировать собственное тело, если его все устраивает в нынешнем положении вещей?! Но когда ему надоело преследование со стороны бабушки, он решился всерьез поговорить с ней по поводу операции.
Битый час он излагал своей прародительнице теорию и практику обрезания, делая упор на климат и санитарию стран Ближнего Востока в период позднего неолита. Он сравнивал условия Палестины с климатом Средне-Русской возвышенности и делал акцент на изменившихся условиях хозяйствования, доступности средств гигиены и кардинальном улучшении сознательности населения в вопросах ухода за собственным здоровьем. Когда он коснулся морального аспекта обрезания, бабушка задремала с открытыми глазами. Андрей неистовствовал: “Если ты что-то задумала, то это не значит, что я должен жертвовать уже привычным укладом своей жизни и так полюбившимися мне привычками в угоду твоего средневекового невежества! И я останусь при своем до тех пор, пока мне не надоест!” На что бабушка, очнувшись от оцепенения, выдала:
- Если ты мужчина, ты должен это сделать! А если ты это не сделаешь, то этим займусь я лично!
И тогда Андрюха струхнул. Он знал, что всегда суровые бабушкины слова отставали от дел максимум на два-три дня, проводимых в райсобесе в очереди за пенсией. Он всерьез обеспокоился. Мысли заработали в привычному ему компромиссном направлении: “А может быть, и в самом деле, - это не так страшно. Тем более, делов то всего – чик-чирик и пару дней больничного.
Андрей все просчитал и взвесил, попрощался с невестой, пообещав ей, что он сохранит все отношения после операции, и все происходящее делает исключительно ради ее блага, заручился согласием и поддержкой общины и отправился прямиком на операционный стол под видом отпуска на неделю.
По возвращению бабушка испекла ему морковный торт и оформила завещание на двухкомнатную хрущевку в центре.
Вот так бывает – поступишься малым, а взамен получаешь много больше. Опять же, и бабушке приятно. Вообще, любовь в семье – великое дело. А связь бабушек-дедушек с внуком – это чистый случай самой тесной связи по любви без обязательств. Кроме имущественных.