Кадр из фильма "Великий диктатор"
О повести Елены Хаецкой "Дочь Адольфа".
«Адольф Гитлер был самым мягким, самым внимательным человеком на земле. Не существовало такой вещи, которой он бы для меня не сделал? <...>Когда Адольф был печален и беден, когда он ласково поглядывал на меня сквозь свои черные волосы, я видела, что и для него нет никого роднее, чем я, и испытывала ни с чем не сравнимую гордость". В 99 процентах случаев такого рода текст стоит закрыть на первой же странице. Повесть Елены Хаецкой «Дочь Адольфа» попадает в счастливый 1 процент.
Действие повести разворачивается на фоне "лихих девяностых": нет денег, нет работы, нет надежды на то, что все это когда-нибудь кончится. И вот, едва сводящий концы с концами отец-одиночка по имени Сергей Степанович Воронцов получает предложение, от которого он, как говориться, не может отказаться: стать двойником Адольфа Гитлера. Фарс с участием мнимых Гитлера, Ленина, Брежнева разыгрывается на глазах его дочери Лизы, от лица которой и ведется повествование.
По мере того, как реальные девяностые отодвигаются в историческую тень, «лихие девяностые» в сознании людей превращаются в арену для приключений разной степени «веселости». Одна из устойчивых характеристик того времени — "двойничество" и самозванство. Это время фальшивых героев и героической фальши. В спектакли, которая устроила Елена Хаецкая играют антигерои трагического XX века: «Гитлер», «Ленин», «Берия», «Брежнев». Они работают в труппе двойников под руководством Бориса Годунова, не двойника, но полного тезки того самого царя, что позволяет Хаецкой вдоволь наиграться в живой кукольный театр с двойным контекстом.
Хаецкую интересуют персонажи, которые стали сначала героями мифа, а потом героями анекдота. Они олицетворяют прошлое, с которым Россия, казалось, была готова расстаться, смеясь. Но природа этого веселья не так проста, как кажется.
В подтексте повести Хаецкой – жизнь исторического мифа в эпоху умирания исторической памяти.
Одновременно болезненное и равнодушное отношение к истории, которое демонстрирует и публика на выступлениях «годуновцев», и российское общество вообще – есть род эскапизма, защитная реакция. Такая история XX века, которая открылась нам на исходе второго тысячелетия, оказалась слишком страшной. Смех, игра, постмодернистский стеб, а позднее — всевозможные варианты «параистории» — все это является защитной реакцией от страшного мира. Но, смеясь, общество не расставалось с болью прошлого, а загоняло его в подсознание. «Бутафорские» антигерои XX века – знак того, что человек хочет жить в нестрашном мире. Пусть в нем будут инопланетяне, тролли, ведьмы и экстрасенсы, но не будет ни Гулага, ни Освенцима.
Елена Хаецкая исследует жизнь исторического мифа в эпоху умирания исторической памяти и на этом фоне рисует мелодраматическую историю семьи Воронцовых.
Когда Лиза Воронцова стала «дочерью Адольфа», ей было около шести лет. Но девочка взрослеет, а ее отношение к Адольфу, «лучшему на свете человеку», который очень любил свою родины и весь мир, как будто не меняется. Она всячески сопротивляется тому, чтобы признать в Гитлере историческое лицо и каким-то образом выразить к его деятельности свое отношение. Когда она произносит это имя, она имеет в виду своего отца — и только его. Она ничего не знает о настоящем Гитлере, потому что не хочет знать.
Глубокая привязанность к отцу делают честь юной героине. Но не слишком ли просто удается ей игнорировать травматичную правду о том, чем, собственно, ее отец занимается? Конечно, она осознает, насколько унизительно его положение, но какая-то часть ее души согласна полюбить не только «Адольфа», но и Адольфа Гитлера. Из всей страшной правды о Второй мировой войне, она пропускает в свое сознание только одну фразу, про любовь: "Я <…> мечтала о том, что когда-нибудь мы с Адольфом (то есть ее отцом) вместе поедем в Германию. Будем бродить по улицам Берлина, Франкфурта, побываем в Дрездене. Увидим Мадонну. Гитлер так любил все это!»
Самая большая удача Хаецкой – это, конечно, образ главного героя. Он построен на ярком контрасте: внешность «исторического монстра» и душа «положительно-прекрасного человека». В последнем утверждении нет никакого преувеличения. Сергей Степанович Воронцов добр, отзывчив, чист сердцем, честен даже в мелочах, глубоко религиозен.
Этот человек не от мира сего. И такая характеристика не выглядит искусственной, потому что Хаецкая использует старый проверенный прием: показывает героя не непосредственно, а сквозь призму любящего взгляда, который видит, что немолодой некрасивый неудачливый человек на самом деле "самый мягкий, самый внимательный человек на земле" (см. выше).
Что произойдет с этой душой от столь непосредственного контакта со злом?
В отличие от представителей молодого поколения, Адольф прекрасно понимает истинный масштаб своего падения и относится к нему с серьезностью, просто неприличной для взрослого человека.
Как удается Сергею Степановичу жить с таким грузом на душе? Как справляется человек с грузом исторической вины? Герой Хаецкой пытается в предложенной ему «исторической пьесе», стать не только артистом, но и режиссером, пытается убедить себя в том, что можно, изображая Гитлера, быть на самом деле «Маленьким Бродяжкой». Своей дочери он так объясняет смысл своего «художественного» послания: «Я <…> говорил о любви к родине. О таких маленьких городах, из которых складывается великое Отечество. Это звучит одинаково на всех языках».
Но в повести Хаецкой коллизии фильма Чарли Чаплина «Великий диктатор» повторяются с точностью до наоборот. Дух Великого диктатора вторгается в телесную оболочку актера, и толпа восторженно и благоговейно внимает не тому, что он хочет сказать, а тому, что реально говорится через его внешний облик и помимо его воли: «По лицу женщины в кофте медленно поползли пятна. Она молитвенно уставилась на Адольфа – так, словно он в состоянии был вернуть ей, мешковатой мамаше, уважение ее взрослых сыновей, так, словно он стоял не на дощатом полу ДК, а на мешках с золотом. <…> Люди теряли дыхание, пока Адольф набирал в грудь воздуха, и вновь оживали согласной волной, когда он опять принимался вещать».
В чем его тайна и притягательность, почему женщины истерично кричат: «Хочу ребенка от Гитлера!», а подростки, сверстники Лизы, просят его возглавить нацистскую партию России? От кого исходит это «дьявольское, нечеловеческое обаяние»? От актера? От роли? А может быть, от зрителей? Последнее вернее всего. Кумир и толпа, столкнувшись лицом к лицу, взаимно гипнотизируют друг друга. Толпа жаждет пасть на колени перед некрасивым, слабым, неумным человеком, проигравшим Вторую мировую войны, так, как можно сдаваться только на милость победителя. В этом мифе есть своя логика – логика исторического самоубийства.