От книги я не ожидала вообще ничего, читать ее начала по очень глупой, личной девачковой причине. Но неожиданно, текст мне очень понравился, оказался умным и тонким.
Текст представляет собой записки врача-онколога, с развитием своей карьеры перемещающегося между больницами в разных районах многонационального Нью-Йорка, будто путешествуя по карте мира. Каждая глава книги – это одна больница, один нью-йоркский район и одна национальная культура: латиноамериканский Бронкс, еврейский Бруклин (единственный описанный в стихах), китайский Квинс, филиппинский Вестсайд, карибский Флэтбуш, африканский Гарлем, индийский Манхэттен. Но главное в каждой главе – люди: врачи и пациенты. Каждому из них посвящен небольшой эпизод, небольшая зарисовка, создающая при этом объемный образ живого человека.
В книге абсолютно потрясающий лирический герой (я настаиваю именно на этом термине, потому что, мне кажется, даже прозаическая часть романа очень лирична). Вроде бы он в центре повествования: его глазами мы видим все происходящее, вслед за ним перемещаемся из больницы в больницу, читаем пространные описания его мыслей и чувств. Но при том лирический герой этот совершенно не выпячивается. Главное в тексте не он. Главное – все, что вокруг: люди, культуры, иногда книги, жизнь и смерть.
Текст Стесина очень экзистенциален. Смерть – единственная незыблемая константа в постоянно движущемся городе, в постоянном перемещении между больницами, культурами, людьми.
«Речь идет о жизни и смерти; любая культурная специфика в этом контексте сводится к минимуму. Пакистанца не отличить от пенджабца, бенгальца из Индии от бенгальца из Бангладеш, человека в тюрбане от человека в кипе или в бейсбольной кепке. Все реагируют одинаково, хотят одного и того же. Но это равенство неутешительно. Если это и есть тот самый переход от множества к единству, предписанный адвайтой, то он – не то, к чему хотелось бы стремиться. Равенство и единство – это смерть, множество и неравенство – жизнь. Изо дня в день имея дело с умирающими людьми, я хватаюсь за все поверхностное – за соблазнительную экзотику, странную еду и одежду, внешние различия, примитивные стереотипы – за все, что возвращает в область жизни. Это мой защитный механизм».
Именно поэтому о национальной специфике в основном главки, посвященные коллегам врачам. Зарисовки, посвященные пациентам, почти все об одном и том же – о смерти, неизбежности, бессилии.
«В моей области, как правило, пессимистичность прогноза вполне соответствует реальности. Просто действует некий закон, по сути неведомый. В какой-то момент процесс умирания становится столь же необъяснимым, сколь и необратимым. Все показатели стабильны, томография показывает, что опухоль – ровно тех же размеров, каких она была три месяца назад, когда больной чувствовал себя относительно нормально. Но что-то изменилось. Закон вступил в силу, и теперь все будет разыгрываться как по нотам. Скоро в истории болезни начнет мелькать слово «кахексия» – термин, за которым фактически ничего не стоит. Просто иссякли силы. Это-то и распознается. Объективные параметры не изменились, но тут уже смерть словно бы отстаивает свое право на тайну, неподвластную никакой молекулярной биологии. Сколько бы мы ни продвинулись в нашем понимании биологических процессов, мы лишь асимптотически приближаемся к этой тайне – и никогда не раскроем ее. Это граница человеческого познания, черта, которую не переступить».
Минус романа один – последняя «индийская» часть, рассказ о манхэттенской больнице в которой перемежается с рассказами о путешествии уже не по Нью-йоркской, а вполне себе индийской Индией. И дело даже не в том, что эта часть выбивается из общей тематики. Да, Индии там больше, но все равно основная ее часть о том же, о чем и остальной роман: о людях, о жизни и смерти. Кроме последних нескольких страниц.
Эти последние страницы напомнили мне чем-то второй эпилог «Войны и мира» только немного короче. Вот автор рассказывает историю, хорошую или не очень, грустную, трогательную, веселую – неважно. Важно, что художественную. А любой художественный текст многозначен, символичен, открыт и открывает для каждого читателя свои уникальные смыслы. Потом же под эту художественную историю он подводит теоретическую базу, в случае Стесина – индийскую философию. И вся многозначность сдувается.
Да, наверное, хотелось закончить каким-то выводом. Да, наверное, проблема в том, что мне, как и, наверное, большому количеству русскоязычных читателей, индийская философия не близка. Но те замечания и мысли, которыми перемежались истории в предыдущих частях, с первого взгляда очень простые, показались гораздо глубже и тоньше этого во многом претенциозного вывода.