Автор Генри В.
В правое ухо, постепенно становясь всё громче, пробирается остервенелый, приглушённый неплотно закрытым окном, крик петуха. В левом, ритмично пульсирует, какая-то явно надрывающаяся вена. Псык-псык-псык— кровь так и шпарит по ней где-то в башке и прижатое к подушке ухо это очень чутко слышит. Муха- эта весело жужжащая падла, садится на засохшую губу, ползает по ней, перебирая своими лапками и так и норовит влезть в чуть приоткрытый рот.
— Пффф— единственное, на что хватает сил- это сдуть ее струёй перегара, дребезжа губами.
Онемевший, тоже высохший язык, начинает шевелиться и делать первые попытки пройтись по окаменелому рту, отклеивая губы от дёсен.
«Как же болит башка! Как же хочется пить!»— только эти две мысли сейчас носятся в голове Витьки, лежащего с закрытыми глазами на мокрой от вонючих слюней подушке.
— Натааш…Натаааа…— начинает было он хрипеть, но осекается, так и не закрыв рта. В одну секунду проносится у него перед глазами и последний ЕЁ выдох у него на руках, и ещё открытый гроб, в котором в этих, когда-то нежных тёплых руках, а теперь холодных и чужих, криво лежит иконка, и эти бутафорские венки на могилке, своими бумажными пестрыми цветами и чёрными лентами, превращая все вокруг в какой-то плохой спектакль…
Застыл. Ни один мускул, ни один орган не шевелится. И даже сердце, на какое-то время перестаёт подавать признаки жизни…Вроде, завелось. Застучало, разнося по одеревенелому телу, мигом остывшую кровь. В опять зазвеневшей голове, какой-то знакомый голос кому-то задаёт вопросы: «и как же теперь?...почему?...зачем?...»
Какой смысл было сейчас проснуться? Как тот петух? Прокукарекать, сообщая всем, что ещё жив. Как эта назойливая муха ползать в поисках какого-нибудь "овна?...Где же и когда Я должен был почувствовать, обратить внимание, что с Ней уже что-то не так. Потух взгляд. Стала невеселой. Ушли разговоры. Потом, как-то вдруг, стали велики платья. Можно было уже тогда, что-то начинать делать? Искать знакомых врачей, занимать деньги, а не тогда, когда это стало уже поздно…
Или надо было увидеть и услышать, что-то раньше? Когда, например, уязвлённая его случайной грубостью или намеренным холодом, закрывалась, уходила, подолгу оставаясь одна. Наедине со своими мыслями, обидами и страхами. И те его снисходительные извинения, так и не осознанные просьбы о прощении, желания «замять», а не забыть- может это они, разрывая Её душу пополам, всё-таки её разорвали. И не смогли защитить от этой беды. Сделали Её незащищенной. Позволили проникнуть внутрь чему-то очень плохому. А потом, не найдя препятствий и сопротивления, дали этим метастазам тихо и незаметно победить это тело...
А он? Где он был в этот момент? О чем он тогда думал?...
Витька лежал и стеклянными глазами смотрел на ослепительный квадрат не зашторенного окна. Лучи раннего солнца, под острым углом проходили мимо расплющенного на диване Витьки, и прочерчивали на грязном полу, границу света и тени. Взгляд выцепил растоптанные окурки, почти до конца сгоревшие спички, какие-то засохшие капли и пятна, потом расфокусировался и дернулся вверх, уставясь на танец тысячи пылинок, кружащихся в этом луче. Витька никак не мог поймать взглядом, какую-нибудь одну из них. Они носились в своём, только им понятном танце, ускоряемые сквозняком из щелки окна, и, казалось, что в этом хаосе есть, какая-то логика, какой-то смысл.
В голове у Витьки, словно пройдя через причудливую линзу, преломился и рассеялся этот пыльный танец. Он тоже состоял из отдельных маленьких мыслей, превратившихся в какой-то невыносимый гул.
Витька медленно оторвал тело от кровати, помогая себе рукой. Он сел на ней, ударяя об пол потрескавшимися пятками и опустил низко, сразу закружившуюся, голову. Заработал сопящий насос, втягивая через нос затхлый воздух комнаты, рот наполнился кислотой, вызывая рвотный позыв…
Тихие шаги. Скрип двери.
—Па…тебе очень плохо?— Ленка застыла в залитом солнце проёме, держась одной рукой за ручку двери, а во второй крепко сжимая ручку большой Витькиной кружки, от которой играет светом пар.
— Чайку горячего сладенького глотнёшь, па? С лимончиком.
Витька поднял голову и посмотрел на свою такую маленькую и одновременно такую взрослую дочь. В глазах её повисли забота, растерянность и боль. Она смотрела на своего отца и пока не понимала- это всё ещё тот родной человек, ближе которого у неё теперь никого не осталось, или уже кто-то другой, чужой?
— С лимончиком?!— только и смог глухо вырвать из себя Витька. Потом он оторвался от своего места, и, немного сойдя сначала с заданной траектории, потом вернувшись на неё, прошлепал на ватных ногах к Ленке. Он принял из её рук кружку, отставил не глядя, на стоящую рядом тумбочку, а затем уже сгрёб в охапку свою дочь. И только теперь не выдержал и, затрясся всем телом, несколько раз повторяя одно и то же: «Ленка, прости!»
Ленка обняла отца, вцепилась в его рубаху, натягивая ткань чуть не до треска, потом разжала пальцы, переставая ими дрожать, и, тоже, как-будто срываясь, не смогла больше удерживать в себе эту боль и в голос заревела. Через минуту, в которой оба только выли, Ленка оторвала лоб от Витькиного плеча и затараторила:
— Папка, не надо, пожалуйста, не извиняйся…я знаю, ты не виноват. Ты только, пожалуйста, не пей, хорошо?…я знаю, ты сильный, ты сможешь…Ты нам с Юркой очень нужен, правда…мы без тебя не сможем…понимаешь…— Ленка говорила ещё что-то, но было уже не разобрать, потому что Витька прижал её голову к свой груди и говорила она туда, где ходило ходуном его сердце, а рубаха его в этом месте становилась мокрой.
— Ленка, дочка…а где Юрка?— только и смог сказать отец.
— Он у бабы Маши с дедом Колей. Мы у них переночевали,— оторвала заплаканное лицо от отцовской груди Ленка.— я сбегаю за ним, ладно? А ты пока чаю тут выпей и таблетку…и умойся, хорошо? На, вот,— она достала из кармашка кофточки облатку таблеток и положила их рядом с кружкой. Потом размазала рукавом слезы по щекам и вискам, кивнула: «я ща!» и метнулась за дверь.
Витька дрожа губами, кое-как выпил ещё не совсем остывший чай, который своей кисло-сладкой влагой смочил, наконец, пересохший рот и глотку, сразу принося облегчение и давая ход трезвым мыслям. Потом он разжевал две таблетки цитромона, хрустя ими на зубах, запивая эту горечь последним глотком чая. Надо было умыться и начинать приводить себя в порядок. Перед Юркой нельзя выглядеть грязным, заплаканным и слабым.
Витька умылся, почистил зубы, надел штаны. Он застегнул все пуговицы на рубахе и заправил её в когда-то нарядные брюки, затянув на них ремень на новую дырку. Когда, глядя на своё отражение в освещённой солнцем створке буфета, он пятерней расправлял и зачесывал на голове копну своих русых непослушных волос, дверь в комнату открылась. Витька обернулся.
В проёме, наполовину освещенным косым лучом, с опущенными плечами и смотря в пол, застыл Юрка. Его младший сын, которого он первым тогда, десять лет назад, принял из рук акушерки, передавшего этот розовый живой комок в его руки, дав ошалевшему Витьке его подержать. Потом она аккуратно его забрала, подбадривая и поздравляя с рождением сына, и положила на грудь только что, наконец-то, отмучившейся Наташке. И вот этот бывший комок, стоял сейчас перед ним и ждал, когда его папка снова возьмёт его в свои сильные руки.
Ленка стояла за Юркой, положа ему на макушку свою ладонь и глубоко дышала. Витька сделал шаг. Они одновременно тоже переступили порог, оба оказываясь с головы до ног освещёнными легкой дымкой солнечного луча. Витька, обходя стол, подошёл и присел перед сыном на корточки. Стиснул вытянутыми руками того за плечи, потом встал на колени, становясь ближе и оказываясь с Юркой лицами на одном уровне. Перекинул руки ему на голову, нежно сжимая в ладонях его лицо, и, глядя в эти чистые бездонные голубые глаза, стал говорить:
— Юрка,…сынок,…послушай,…я не могу тебе и твоей сестре обещать, что наша боль скоро пройдёт или станет меньше, нет…Мы никогда не привыкнем к тому, что мамки нет с нами рядом… Но я могу тебе пообещать, что я больше никогда тебя не напугаю, не обижу и не дам почувствовать себя брошенным, понимаешь?...Я всегда буду рядом и я буду сильным…ты мне веришь?
Юрка захлопал своими длинными ресницами, на которых тут же повисли большие капли, подбородок его затрясся, а губы, сначала сжались и спрятались, а потом вытянулись «уточкой» и плечи заходили ходуном.
—Папочка, я тебе верю…ты у нас самый лучший…но мне просто очень жалко мамочку…я очень по ней скучаю…
Ленка дернулась вниз, тоже становясь на колени, обхватила отца и брата, оказавшегося зажатым объятиями самых родных своих людей, окруживших его с двух сторон, и они втроём, своей тесной охапкой так и стояли в ярких лучах, поднимающегося все выше над заборами солнца.
И только бесчисленные пылинки, кружась в луче света, делали картинку живой, а не застывшей, как на стоящей на комоде фотокарточке в нелепой зеленой рамке.