Ягоды были вкусными, на них лежала пыль, но это их не портило. Сдувая пыльный пух с тёмно-синих ягод, а может, не сдувая, я засовывал их в рот и жевал. Ну как жевал, мне было 4 года, вдумчиво поглощать вкусности я ещё не умел. Глотал, едва раскусив.
В деревне мне всё было в новинку. У бабушки на летней кухне царило настоящее раздолье для моей непоседливой натуры. Всякие котелки, крынки, казаны, сковороды, прочая утварь. А под столом сушился тернослив. Его-то я и нашёл, попробовал, мне понравилось.
Минут через пятнадцать мама заподозрила неладное, слишком уж тихо я себя вёл. А когда нашла меня, то всплеснув руками, принялась меня отчитывать, да и бабушке досталось на орехи, чего это у неё ягоды в лёгком доступе лежат на полу. Бабушка пожала плечами, мол, всегда тут тёрн сохнет. Эка дело?
В тот день я много где успел побывать. И в свинарник залез, и с дядькой курице голову рубил (я смотрел, он рубил), а потом дед возил меня на телеге, в которую был запряжён старый тяжеловоз. Настоящее сафари.
Последствия ягодного питания не заставили себя ждать. Живот скрутило так, что белый свет в овчинку показался. Рези страшные, рвота, ну и по списку (без подробностей). В телеге меня в больницу и отвезли. Мама была вымотана, всю ночь со мной промучилась. То в жар меня кидало, то в холод. То понос, то рвота. Отравление оно такое.
К утру мама заснула, а когда проснулась, то увидела, что в кроватке меня нет. Всполошилась, кинулась к санитарке, та не в курсе дела, к врачу дежурному, стали меня искать. А поселковая больница, скажу я вам, заведение не бог весть какое внушительное, перерыли всю, а нет меня. Но нашёлся, не сбежал с цыганами. На дворе заднем, где мужики курили, кто-то на гармошке наяривал, по виду казах, а я блажил «не плачь девчонка». Эта песня прошла через всё моё детство, я ведь в Кронштадте родился, а там все моряки её в строю пели. Я на велике ехал рядом и подпевал, ну как подпевал, орал истошно, пытаясь перекричать военных.
Больные и сочувствующие хлопали моим стараниям, что приводило меня в восторг.
Получив причитающийся поджопник от испуганной мамы, я отправился на капельницу. Но успех прочно вошёл в моё сердце и при малейшей возможности улизнуть, я отправлялся гулять по палатам. Сердобольные взрослые угощали меня, чем были богаты, а мама сокрушалась, ведь я только что перенёс отравление со всеми вытекающими (из всех отверстий) последствиями.
Через несколько дней нас выписали, и мы вернулись к родителям мамы.
Так сложилось, что родина мамы не принимала меня, вечно со мной всякие неприятности там случались. А началось всё, когда меня восьмимесячного мама повезла в отпуск, на домашнюю пищу, не очень они богато с папой поначалу жили. И случилось ей заболеть, да серьёзно. Так, что даже в больницу её положили. А она меня кормила грудью ещё, это я с её слов знаю. Сам-то разве такое упомнишь? Она, значит, беспокоится, сёстрам говорит, чтобы приносили меня к ней на кормление. А сёстры смеются и успокаивают её, что не одного уже выкормили, мол, сделают мне тюрю или жовку, если я забеспокоюсь.
Утром серые и злые принесли меня к маме, сказав, что таких у них не было, ни на какую тюрю я не соглашался. Орал благим ором, не спал, и им не давал. Только мама меня к груди поднесла, так я за минуту насосался, да и заснул. С самого младенчества я быстро питался, это потом в армии пригодилось.
Сёстры мамины поохали, потом говорят: - Ну, теперь он до вечера проспит.
- Засекайте, полчаса и проснётся, - отвечала мама. Она хорошо знала мою нелюбовь ко сну. Да и правда, столько всего узнать предстояло, что не до сна мне было.
Стоит ли уточнять, что проснулся я ровно через полчаса. Проснулся и улыбнулся. В залитой солнцем палате поселковой больницы была мама и её сёстры, я был сыт, а впереди меня ждала жизнь, полная приключений.