Юнкерсы появились через полчаса. Сначала завертели карусель над нами, но потом внезапно ушли куда-то за лес и отбомбились там. Может это и плохо, а это точно плохо, но мы вздохнули с облегчением. Где-то там, за лесом умирали люди. Вставала дыбом земля и черные рваные осколки со свистом вспарывали воздух, но это было не у нас. Так на войне бывает, выпал миг – живи и радуйся, не переживай, придет и твоя очередь, а пока используй момент на всю катушку.
Я взял доставшийся от деда мешок, развязал туго затянутые тесемки и заглянул внутрь. Пусто, только последняя буханка хлеба.
- Давай, Палыч, помянем старика. Геройский был мужик, – сказал я, разливая в кружки из фляги остатки водки.
- Помянем. – Ответил Палыч и выпил молча, залпом, даже не покривившись.
Так же, молча, мы отломили по краюхе хлеба, молча, откусили, молча, переглянулись. Хлеб был как вчера, будто только что из печки, мягкий свежий горячий! Это просто в голове не укладывалось! Не скажу, что ком в горле встал, но мороз по коже пробежал. Я держал хлеб в руках, как гранату без чеки, бережно и с опаской. Может он все-таки отравленный? Но почему мы до сих пор живы? А пахнет он как! Сказочно пахнет, будто не их вещмешка пыльного, а из домашней печки вынут… Хлеб мы с Палычем все же доели, еще и с пехотой поделились.
И тут вернулись юнкерсы. На фронте, их лаптежниками называют, потому что шасси у этих гадов не убирается. Но, на мой взгляд, на лапти они не похожи. Больше на лапы, большие когтистые лапы. Когда становятся они в карусель небесную и пикируют на тебя, отвесно, прямо в твои глаза от ужаса распахнутые, лупят из пулеметов в самое сердце и бомбы швыряют прямо на голову, кажется, что не самолеты это, а хищные злые птицы, хотят в когтях своих сжать, поднять в небо и швырнуть оттуда на землю. А как бомбы у них воют, от одного звука можно умом тронуться. Спасение от этого одно, упасть на дно траншеи, вжаться в землю, закрыть глаза и ждать, когда этот ад кромешный закончится. Такая вот простая военная премудрость.
Мы так с Палычем и сделали, упали на дно окопа, ружье и пулемет под себя подсунули, чтобы осколками их не повредило и стали ждать. Что вам про бомбежку рассказать. Ничего в ней интересного нет. Бомбы рвутся, осколки летят, толовая гарь по окопам стелется, дышать не дает, после каждого разрыва на голову и спину земля сыпется, а ты гадаешь земля это или еще что. И самое главное сейчас не психануть, из окопа не выскочить, не побежать по полю сумасшедшим зайцем, а лежать и беречь оружие потому, что бомбежки рано или поздно кончаются, а танки немецкие остаются.
Наконец тихо стало, ни взрывов бомбовых, ни очередей пулеметных. Всё, значит, настало наше время. Одно слово – пора. Вытащили мы ружье, от земли отряхнули, смотрим, мать честная, не линия обороны, а лунная поверхность из книжки по астрономии. Одни воронки и ничего живого. Все дымится, с танков подбитых башни посрывало. Деревня за нами горит, в вечернее небо столбы дыма уходят, а церквушка цела, стоит, как ни в чем не бывало. Осколками только её посекло и все.
Но нам её рассматривать некогда, потому, как фашисты в новую атаку пошли. Танки прут, сзади эсэсовцы в полный рост идут. Мундиры черные, рукава по локоть закатанные, идут как погибель, неотвратимые. И понял я, что настал мой час. Лежать мне на этом поле рядом с маленькой деревенькой, которой даже на карте не найти, бездыханным, потому как нет у меня другого выбора, как принять смерть в этом последнем бою. И так я, ребята, пожалел, что медальон свой смертный выбросил. Это солдатское поверье такое, что медальон смерть притягивает, вот все от него и избавляются. Да и не медальон это вовсе, а цилиндрик коричневый, а внутри записочка со званием, именем и фамилией, чтобы знали, кого хоронят и родным сообщили.
Виталий Палыч молчит, думает о чем то. Не нравится мне его задумчивость. Ну да ладно, некогда мне на эти темы рассуждать. И где эти танкисты? Заблудились что ли? Поймал я в прицел танк. Решил механика-водителя ухлопать, прямо в смотровую щель патрон ему засадить, но передумал.
- Не стреляй, Виталий Палыч, - говорю, - подпустим поближе, чтобы наверняка.
Танки катятся, не стреляют, и мы тоже патроны экономим. Хотя чего им нас бояться, сколько их и сколько нас, раздавят как клопов.
- Привет, пехота!
Живучий этот гад Митька Степаенко, ничто его не берет, ни танки, ни бомбы, стоит зубы скалит.
- Ну что,- говорит, - товарищи, последний парад, наступает? Ничего мы им повода порадоваться не дадим. Гранаты лишние есть?
Лишних гранат на войне не бывает, но парочку мы ему дали.
- Спасибо мужики, выручили, - Митька широко улыбнулся, - А ты, Палыч, зла на меня не держи. Я тогда на привале правду рассказал. Я и есть тот самый раненный разведчик. Все своими глазами видел. Просто меня ребята сначала в медсанбат отправили, а потом уже к особисту пошли. Я когда узнал, что они не вернулись, решил просто… затеряться, на всякий случай.
- Чего ж тогда языком трепал? – спросил его Палыч.
- Жжет меня эта история изнутри, хочется кому-нибудь рассказать, в память о погибших товарищах. Да и мало ли историй на войне рассказывают…
Гулкий танковый выстрел разорвал зыбкую тишину.
Следом выстрелил я, точно всадив бронебойный заряд в смотровую щель немецкого мехвода.
- Все, началось! – сказал Митька. – Ну, ребята, не поминайте лихом! – и убежал по ходу сообщения.
Пулеметная очередь Палыча срезала несколько немцев, остальные рухнули носом в землю.
Подбитый мной танк продолжал катится, но слепо, ничего не замечая. Следующий патрон я всадил ему в пушку. Пулеметные очереди хлестали по брустверу. Представляю, что чувствовали танкисты, сидя в танке с мертвым механиком-водителем. Третьим патроном я его доканал. Железная коробка полыхнула, из открытого люка стали выпрыгивать затянутые в танковые комбинезоны фрицы. Правда, недалеко прыгали. Мешал пулемет Палыча.
Пора было менять позицию, но куда? Я с тоской огляделся вокруг. Поле и дорога были перепаханы вдоль и поперек. Ни одного живого места. Непонятно как в этой мясорубке хоть кто-то остался жив. И этот кто-то продолжал стрелять, отбивая немецкую атаку. Но танков на поле хватало. Они как звери чуяли, что для прорыва надо приложить еще одно маленькое усилие.
- Где НП командира полка? – свалившийся нам на голову старшина, был ранен, тяжело дышал, правый бок гимнастерки был у него в крови, а еще у него была рация, вещь, по тем временам редкая, почти фантастическая.
Ни я, ни Палыч о том, где находится комполка, не знали. Как не знали, что два часа назад немецкие танки, прорвавшись на НП, почти полностью его уничтожили, не знали, что из всех командиров в живых остался лишь командир первого батальона, да и тот метался в беспамятстве.
- А ты кто такой будешь? – спросил Виталий Палыч.
Продолжение следует...