Народная артистка России Светлана Крючкова – талант неисчерпаемый, мощный, всегда неожиданный... Редчайшее амплуа трагической клоунессы позволяет актрисе органично жить во всех жанрах и эпохах, быть разной и в эксцентрике фильмов «Не может быть!», «Родня», «Безымянная звезда», «Ликвидация», и в психологической драме – «Царская охота», «Похороните меня за плинтусом»... Но есть и другая грань в творчестве Светланы Крючковой – напряженный, сродни самоотречению, труд чтицы. Слушать ее – эмоциональное испытание…
Текст: Арина Абросимова
– Светлана Николаевна, очередная дата снятия блокады, приближающееся 75-летие Победы – и вы не остаетесь в стороне: выходите к людям с психологически сложной программой, посвященной блокаде Ленинграда...
– Да, это отдельно стоящая тема. Я знаю наизусть большинство стихотворных текстов, но год назад меня застали врасплох – позвонили из петербургской филармонии: у нас будет литературный вечер о блокаде... А у меня такого количества материала не было. И я четыре месяца этим занималась – очень тяжелая работа! Потому что не должно было быть «чернухи», ведь в зале сидят люди, все это пережившие, в каждой ленинградской семье – блокадная история. Надо очень деликатно, но сказать все... И моя программа «75 лет снятия блокады» сразу оказалась востребованной – Израиль, Америка, Швейцария, Бельгия, Люксембург...
– В программе стихи Ольги Берггольц, Анны Ахматовой...
– Переживший блокаду Михаил Дудин с прекрасным стихотворением про льдину, в которую впаян крест. И когда крест подплывает – это человек, а подплывает еще ближе – это ребенок. Там столько моментов, когда я говорить не могу... «Пулковский меридиан» – кусочек из поэмы Веры Инбер. Она была запрещена к печати, потому что там сказано все, что было. Естественно, что-то вошло в программу из блокадных дневников – Таня Савичева, без нее никак. Рассказ об исполнении нашим ленинградским оркестром 9 августа 1942 года Седьмой, героической симфонии Шостаковича – то, что оседает в памяти и сознании каждого человека. Ведь на 9 августа 1942 года у Гитлера были пригласительные билеты на банкет в ресторане гостиницы «Астория» на Исаакиевской площади. Но в этот день через все громкоговорители звучала наша музыка. Передний край – 4 километра от Кировского завода! Жуткий грохот от бомбежек! Когда я сказала: «Несмотря на бомбовый огонь и артиллерийские удары, в филармонии были зажжены все люстры» – подняла руки... и в этот момент включили все люстры в нашей филармонии. Зал поднялся и заплакал...
Понимаете, это же было в этом самом месте – вот именно здесь! Я напоминаю людям, что в блокадном Ленинграде, на переднем крае, 500 концертов дала Клавдия Ивановна Шульженко. Конечно, мы все поем «Синий платочек» и «Давай закурим» – весь зал пел! Вот такая программа. Безусловно, психологически это выдержать очень непросто, я не дистанцируюсь от материала – не получится.
– Это эмоционально трудно и для зрителя, и для вас самой. И как чтец вы чувствуете, наверное, больше свободы как актриса, но вы на сцене целых два часа – одна.
– Ну, одна. Могу положиться только на себя и ни от кого не завишу. Если вдруг баянист занят, значит, музыка звучит в записи. На людей сейчас сложно полагаться: сегодня работает, завтра подвел. Но я не боюсь никаких обстоятельств, надо работать все равно, нет безвыходного положения. Я пятьдесят лет на сцене и всегда вижу лица тех, кто меня слушает. А представьте себе Зал церковных соборов в храме Христа Спасителя. И нет стены – дальше идет пространство. Я вышла – сцена огромная! Даже не сомкнуты ряды! Трибуна, трибуна, трибуна… И все время я что-то меняю – добавляю или убираю. Лермонтовскую программу сделала – потом мы ее расширили, очень интересная получилась. Мы с моим сыном по приглашению Ирины Александровны Антоновой выступали на фестивале имени Рихтера – Декабрьские вечера в Белом зале Пушкинского музея – с Цветаевским вечером! В музее, основанном Иваном Владимировичем Цветаевым, я читала стихи его дочери – представляете, какое было волнение!
– А выступления за рубежом – это просвещение или эксперимент?
– Надо сказать, публика там не такая подготовленная, но слушает с огромным вниманием. Люди доброжелательны в любом случае, знают, что я очень трепетно всегда готовлюсь, не позволяю себе халтурить. Во многом я это делаю для себя, но и потому, что кто-то должен держать этот огонь, нести, передавать его поколениям. Ежегодно готовлю программу о юбилярах года – и о композиторах, и о поэтах. Я – единственная в стране, кто сделал вечер к 125-летию Осипа Эмильевича Мандельштама. Как-то незаметно прошло 80-летие Геннадия Шпаликова, и я – единственная в стране, кто сделал в его честь программу. Правда, по «Культуре» его друзья Юлик Файт, Паша Финн, Сергей Соловьев рассказывали о нем, но мой сын сказал: «Не вырисовался его образ, а из твоей программы вырисовывается». Попробуйте рассказать о сценаристе, поэте и очень непростом человеке в двух отделениях и чтобы людям было интересно. Шпаликова я всегда любила и потратила год на подготовку программы, я мучилась этим! Показали программу и в Мурманске, и в Москве, но впервые я читала ее в Эстонии. Мы закончили, зрители поднялись, долго аплодировали, а потом спросили: «Когда вы еще приедете?» Понимаете, для людей это очень важно! Российский центр науки и культуры в Париже пригласил меня в прошлом году 6 июня прочитать Пушкина. Но в тот день я должна была выступать на Красной площади – поэту ведь исполнилось 220 лет. Тогда я записала на диск «Клеветникам России», и руководитель Россотрудничества Элеонора Валентиновна Митрофанова разослала это по всем Русским центрам, по всему миру, и сказала: это камертон в чтении Пушкина.
– Вас же наградили медалью Пушкина – «За большой вклад в развитие и сохранение русской словесности», а «Клеветникам России» – это очень актуальное стихотворение!
– Стихотворение потрясающее! А на Красной площади я читала Пушкинскую юбилейную программу – это большая честь для актера! Несколько стихотворений и «Пинежское сказание о дуэли и смерти Пушкина» композитора Леонида Десятникова. Это текст Бориса Шергина «Пинежский Пушкин» – как будто народ рассказывает эту историю. Произведение написано для фольклорного ансамбля, тенора, мальчика-актера и драматической артистки. И вот играет ансамбль Покровского, я – сказительница, и очень непростая речь: «Родился умной, постатной, разума быстрой, взором острой, всех светле видел. А род давношной, от араплян… А к Наташе приезжой кавалер Дантест заподскакивал, долгой, как ящерица»!.. Конечно, это особенная работа – по интонации, по стилю подачи.
– Вы, можно сказать, приняли эстафету от Сергея Юрского и Михаила Козакова: представляете ту школу чтецов, когда драматический артист органично существует в пространстве поэзии. Кстати, Юрский сетовал: мол, не всякому актеру дано быть чтецом.
– Это правда, не всем. Труд колоссальный. Кропотливая работа, долгая, ночная, одинокая… Мишу Козакова я обожаю и считаю наравне с Сергеем Юрьевичем моим учителем в чтении стихов – я же всегда их слушала! И училась не манере чтения, а проникновению в суть, пониманию поэта – главного, что в нем есть. То, как мы передаем зрителю – это манера подачи, но не суть. Научить этому нельзя, научиться – можно. Есть передатчик, но должен быть и приемник, а если он не работает, то ничего не будет. Я стала первой громко произносить имя Анатолия Михайловича Гелескула, которого Ахматова высоко ценила – поэт, известный испанист, занимался славянской поэзией. Общаюсь с его вдовой – замечательной переводчицей Натальей Родионовной Малиновской. Гелескул цитировал одного испанца: «Поэт – это переводчик человека в его разговоре с самим собой». И я считаю, что артист – это переводчик с поэтического на слушательский. Но мне абсолютно чужд такой подход к поэзии, когда говорят: «это будет удачная программа, надо вот тут музычку поставить» или «надо», потому что – дата. От таких предложений всегда отказываюсь.
В этом году 100 лет Давиду Самойлову. Это замечательный поэт! Читаю «Балладу о немецком цензоре», бывшую долгие годы под запретом – никто ее не читает. Как и «Монолог» из «Бертольда Шварца», а я включила в программу и отрывки из его дневников, из переписки с Лидией Чуковской. Не люблю артистов, которые прежде всего себя пиарят: как он читает, какой он темпераментный! Посмотрите запись 1970-х «Давид Самойлов в Останкинской студии» – насколько просто он сам читает стихи. Вот его слова: «Добивайтесь, пожалуйста, смысла – это главное! Все остальное не имеет большого значения».
Вопрос – в личности. Каждый из моих учителей – личность огромная! Юрский – просто гений! А Миша говорил: «Я не гениальный артист, я не гениальный режиссер, я не гениальный писатель, но все вместе – я выдающаяся личность». Мы много читали друг другу, но какие споры у нас с ним были – как читать? «Вот и все. Смежили очи гении. // И когда померкли небеса, // Словно в опустевшем помещении // Стали слышны наши голоса, – это Самойлов. – Тянем, тянем слово залежалое, // Говорим и вяло и темно. // Как нас чествуют и как нас жалуют!..» Миша дальше говорил: «Нету их. И ВСЕ разрешено». А я говорила: «Нету их. И все (снижая интонацию) разрешено». Рассадин нас послушал и сказал: «Миша! Но Света правильно читает». А мы спорили! Он ночевал у нас в общежитии, во дворе БДТ. Мы с Юрой – на кровати, он – на диване. И мы долго читали, спорили, кто больше знает Тютчева... И говорю: «Миша, давай спать – уже три часа ночи!» Лег, укрылся, а потом как вскочит! И закричал: «А вот это ты не знаешь: «Молчи, прошу, не смей меня будить». Я говорю: «О, в этот век, преступный и постыдный...» – «Все. Я ложусь спать». Вот пятьдесят лет я это читала ночами для себя, учила, вникала, погружалась. 1995 год – 25 лет назад! – только тогда я посчитала, что могу выйти к людям.
– Сами себя сдерживали: «я не готова»?
– Конечно! Я очень долго шла к поздней Ахматовой – «Реквием», «Северные элегии». Просто не считала себя вправе. «Уводили тебя на рассвете, // За тобой, как на выносе, шла, // В темной горнице плакали дети, // У божницы свеча оплыла. // На губах твоих холод иконки, // Смертный пот на челе... Не забыть! // Буду я, как стрелецкие женки, // Под кремлевскими башнями выть»…
Для того чтобы это прочесть, надо очень сильно и больно пережить и очень просто все сказать. Но если не пережил… Таких артистов слушать не хочу. Они мне не интересны. А тексты я и без них знаю, мне не надо текст читать. Я хочу, чтобы что-то вдруг открылось. «У меня сегодня много дела: // Надо память до конца убить, // Надо, чтоб душа окаменела, // Надо снова научиться жить». Надо много перестрадать, испытать много потерь, предательства, измен – тогда можно это читать людям. А без этого – не надо. Стараюсь себя «отодвинуть» – чтобы было видно их. И берусь, только когда мне горячо и больно.
– Это у вас от Товстоногова, который говорил: «Надо ставить только то, мимо чего…
– ...Мимо чего ты не можешь пройти без боли». Да! А иначе не берусь. Для меня есть мерило – я думаю: а если в зале сейчас сидит Георгий Александрович? Жизнь диктует нам условия и вынуждает делать такое, что Товстоногов никогда бы не принял. Например, какой-то пиар в соцсетях: я на таком-то вечере, мы с сыном вот здесь выступили. А Гога этого очень не любил, для него самопиар был неприемлем. Ну а что делать? Другая жизнь, другое восприятие, другие информационные средства. Если этого не делать, тебя никто знать не будет. Первые стихи – альбом Петровых – я выложила бесплатно на сайт «Золотой стихофонд». И начали люди узнавать, что я читаю стихи. Потом Эльдар Александрович Рязанов меня позвал в свой центр – духовный оазис. И пригласил туда канал «Культура», чтобы они сняли мои программы – Цветаеву и Ахматову. Хотя сейчас читаю по-другому и мне хочется, чтобы они пересняли, мы же всегда собой недовольны…
Вообще, делаю программы, когда слышу то, чего кто-то не слышит, не видит, и читаю то, что никто не читает. Например, целиком поэму Самойлова «Цыгановы». Миша читал пятую главу, «Смерть Цыганова», как и Зиновий Ефимович Гердт. Очень любят наши современные артисты читать «Гость у Цыгановых», зачем-то лицом кривляясь: «В мгновенье ока юный огурец…»! А там все пять глав как отдельные моменты биографии, как в кино, проходит жизнь героя…
– И такие вечера для вас – отдушина, театр одного актера, где вы сами себе – драматург, режиссер, исполнитель?
– Да, безусловно, конечно! Но с любови все началось. Поэзией я занимаюсь всю жизнь – уже где-то лет с 11–12. А с 18 лет очень люблю Цветаеву и Ахматову… Собиралась быть филологом, окончить университет, пойти в аспирантуру, заниматься наукой, преподавать студентам русский язык и литературу. Просто читала для себя, потом – для своих друзей... В 1975 году переехала в Ленинград, к Юрию Векслеру, отцу моего старшего сына, у нас всегда собиралась замечательная компания – Юрины сверстники: 1937, 1938, 1940 года рождения. Другая культура – люди были подготовлены, знали стихи, много чего знали! И просили меня читать, и я читала на кухне, за столом Тютчева, Бродского – «Письма римскому другу», «В деревне Бог живет не по углам», Ахматову читала. Помню, Юра говорит: «Света, отстань ты ото всех со своей Ахматовой, может быть, им неинтересно!» Я говорю: «Как Ахматова может быть неинтересна?»... Когда были трудные времена, я тоже читала для себя. Началась перестройка, я песни стала делать, потому что так легче выступать где-нибудь в музыкальном салоне или даже в ресторане. Но стихи я не бросала никогда, верила: на них еще будет спрос! Не могу долго читать прозу, глаза устают быстрее. А если залезаю посмотреть какое-нибудь одно стихотворение, то могу потом до утра читать стихи – там такая концентрация духа и души!
– А как зародилась идея самого проекта – он же долгоиграющий, многолетний?
– Бесконечный! Надо сказать, что «крестный» моего выхода на сцену – Юрий Абрамович Башмет. Мы встретились на кинофестивале в Анапе в 1995 году в жюри, он приехал чуть позже, вошел в зал, когда я на сцене читала, потом подошел ко мне, поцеловал руку: «Я терпеть не мог стихи, но сейчас услышал вас и понял – что-то прошло мимо меня!» И я ему каждый вечер читала. Особенно ему нравилось «Назначь мне свиданье на этом свете» Марии Сергеевны Петровых. Вернувшись в Ленинград, я пошла в филармонию, чтобы взять абонемент для моего пятилетнего сына Саши, и там получила первое предложение: «Давайте сделаем поэтический вечер!» – «Давайте!» А дома думаю: «Боже, зачем я согласилась?! Я боюсь ужасно!» Но вышла на сцену с программой «Два века русской поэзии». Все мои слушатели и зрители знают, что у меня два часа: надо успеть подать поэта, про него рассказать, чтобы он прозвучал, чтобы зритель заразился всем этим! Бывает, приходят и с детьми, и случайные люди – это хорошо, хотя бы пять минут, но у них что-то останется, появится желание еще раз прийти.
– У вас какие-то особенные отношения с Анной Андреевной Ахматовой? Ведь вы даже в кино сыграли ее дважды: в фильмах «Полторы комнаты, или Сентиментальное путешествие на родину» и «Луна в зените».
– Да, я сыграла ее. Андрей Юрьевич Хржановский меня позвал в картину о Бродском, и, как я говорю, у меня есть минута славы. Буквально: я на экране – минуту! Были еще две фразы, но их вырезали. Нос делали, пытаясь добиться портретного сходства, но, по-моему, не добились, не очень удачный грим… И когда Дмитрий Львович Томашпольский предложил играть Ахматову, я сразу отказалась. Он говорит: «Подождите. Мы не будем нос делать. Вы сыграете актрису, которая играет Ахматову. И рассказ ведется от ее лица». После чтения первых 15 страниц сценария «Луна в зените» я согласилась – настолько глубокое изучение жизни и творчества Ахматовой! Видно, что не впопыхах, что для автора картины это бесконечно дорогая личность. И благодаря этому фильму я сделала большую программу для филармонии – «Путем всея земли».
– И сейчас у вас несколько программ по Ахматовой?
– Четыре программы: «Ахматова и ее окружение» – две части, разные годы, «Метаморфозы», «Стихи, рожденные в Фонтанном доме» и «Путем всея земли», которая начинается с молодости, а в конце – «Реквием». Перед каждым таким выступлением не сплю ночь-две. Смотрю и слушаю – что я буду читать. И, выходя на сцену, не знаю, какая у меня будет интонация, как мне это продиктуется. Мне говорили, что всякий раз что-то другое появляется. Жизнь обязательно корректирует то, что находится внутри человека. Вот, столкновение – жизнь или смерть. Если человек узнает, что скоро умрет – его жизнь это очень сильно изменит! И он будет по-другому читать эти строчки... В ахматовских стихах столько загадок, что надо людям что-то о ней рассказывать. И тогда мы как бы входим в ту жизнь, начинаем понимать и те чувства, и что за этими словами стоит. Это очень важно.
«И увидел месяц лукавый, // Притаившийся у ворот, // Как свою посмертную славу // Я меняла на вечер тот. // Теперь меня позабудут, // И книги сгниют в шкафу. // Ахматовской звать не будут // Ни улицу, ни строфу». Про что это? Это встреча с Исайей Берлином, который пришел на полчаса и остался до утра. Он же был британским подданным, и за этой встречей последовало ждановское постановление: «Не то монахиня, не то блудница», не пристало принимать у себя по ночам английских шпионов... «Как свою посмертную славу». И рассыпали уже готовую к печати книгу, и тринадцать лет ничего не печатали! Когда об этом людям рассказываешь, конечно, по-другому все понимается. «Меня бы не узнали вы // На пригородном полустанке // В той молодящейся, увы, // И деловитой парижанке» – не стала бы она за границей таким поэтом, каким стала в России! У Берлина есть работа «Встречи с русскими писателями в 1945 и 1956 годах», где он передает ее слова: все страдания, которые выпали на долю моей Родины, явились причиной появления моих стихов. Только через 25 лет те стихи напечатали – после ее смерти. «Все ушли, и никто не вернулся, // Только, верный обету любви, // Мой последний, лишь ты оглянулся, // Чтоб увидеть все небо в крови». И «Подражание Кафке»... У меня сложилось тесное сотрудничество с Музеем Анны Ахматовой. Я их всех люблю очень, и они делятся со мной своими находками, очень щедры ко мне – Нина Ивановна Попова, Татьяна Сергеевна Позднякова, Наталья Владимировна Павлова. Я обо всем советуюсь, спрашиваю: это что, кому, какой год, что она имела в виду? И так органично в парке этого музея, под открытым небом звучат стихи, рожденные в Фонтанном доме – «Шереметевские липы… Перекличка домовых...».
Счастье – жить в городе, где живут, работают и любят Ахматову и Цветаеву такие замечательные люди! А я пятьдесят лет занимаюсь их поэзией. Пятьдесят! Ахматова сказала Мандельштаму: «Марина – поэт больше, чем я». Крупнейший специалист по Марине Цветаевой – Ирма Викторовна Кудрова, с ее благословения я сделала о Цветаевой разные программы. Галина Ванечкова – очень крупный специалист, это путеводитель по Чехии Марины Цветаевой, она жизнь положила! Никто не хотел ничего делать – ни наши, ни их, никто. Только Гале – спасибо, что недавно сделали Центр Цветаевой! И мы с ней по всем улицам в Праге прошли, во всех домах побывали, где была Марина: в Йиловиште, в Чернолице, в Дольних Мокропсах, в Горних Мокропсах – ползали две старушки на скалы, где она любила сидеть…
– Что вам дают такие поездки?
– Знаете, я бываю в разных музеях, но никогда и нигде не чувствую все так, как в тех местах, где когда-то была Марина. Мы подъехали в Йиловиште к ее дому, она жила за городом – это дешевле, приехала туда к мужу в 1922 году. И стоит дом глиняный, не разрушившийся, но никому не нужный. А прямо за ним те, у кого есть деньги и совсем нет головы, строят новодел чудовищный. Перед домом – забор, по дворику идет вытоптанная в траве желтая тропинка. Немножко похоже на поленовский «Московский дворик». Я встала на эту тропинку – у меня страшнейшая истерика! Я начала даже не плакать, а просто рыдать. Жутко неудобно стало. Галя меня обняла, я ей в плечо уткнулась. Когда я успокоилась, она мне сказала: «Знаешь, Светочка, Марина здесь узнала, что ждет сына». Она очень хотела сына... Прожив четыре года в Чехии, Марина Ивановна сказала: «Таруса, Коктебель, да чешские деревни – вот места души моей». Но не включила в этот список целых тринадцать лет: «Во Франции и тени моей не останется»!
В Чехии я дважды читала программу «Стихи Чехии» – все главы без исключения, очень их люблю. Я ведь читаю и гражданскую лирику Цветаевой, а Бродский говорил, что Цветаева – самый сильный поэт ХХ века, именно из-за гражданской лирики. И только эти ее стихи – это часа на полтора программа! Но их никто не читает.
– Почему?
– Долгое время они были под запретом, но к тому же надо понимать это и чувствовать горячо! Марину мало кто знает. «Мне нравится, что вы больны не мной» – вот и все, что знают. Понимаете? Но в моей программе звучат строчки, которых нет в песне: «Мне нравится еще, что вы при мне // Спокойно обнимаете другую, // Не прочите мне в адовом огне // Гореть за то, что я не вас целую. // Что имя нежное мое, мой нежный, не // Упоминаете ни днем, ни ночью – всуе… // Что никогда в церковной тишине // Не пропоют над нами: аллилуйя!»
Я читала в Берлине с моим сыном программу «Неугасимое созвездие»: Цветаева в первом отделении, Ахматова, Петровых – во втором. Очень люблю «Лебединый стан» Цветаевой. И такой плач-причитание о Гражданской войне: «Ох, грибок ты мой, грибочек, белый груздь! // То шатаясь причитает в поле – Русь. // Помогите – на ногах не тверда! // Затуманила меня кровь-руда! // И справа и слева // Кровавые зевы, // И каждая рана: // – Мама!» Когда читаю эти строки, мне самой – дурно, и зал сидит – не шелохнется. И через год в Гамбурге после вечера «Мы сохраним тебя, русская речь» подходит человек: «Светлана Николаевна, я специально приехал из Берлина, чтобы еще раз услышать «Грибочек, белый груздь», а вы его не читали». Не могу все стихи Марины вместить в один вечер, а хочется, чтобы сегодня люди услышали одно, завтра – что-то другое.
– С перестройки началось развенчание мифов, потоки мемуаристики свергли многих небожителей, они вдруг стали простыми смертными.
– Довженко говорил: «Двое смотрят вниз. Один видит лужу, а другой звезды, которые в ней отражаются». Мне неинтересно про лужу. Не хочу! Все одинаково ходят в туалет, все одинаково блюют, если отравятся. Физиологические отправления у всех одинаковые. На операционном столе все равны. Не это объединяет людей. И надо смотреть, чем мы отличаемся друг от друга. Было очень противно, когда жену Антокольского однажды спросили: «Вы встречались с Мариной Цветаевой, какое она на вас произвела впечатление?» Она сказала: «Мрачное лицо, мятая юбка, вытянутая вязаная кофта» – это все, что она увидела в гении! Мы же должны находить высокие ориентиры для роста человеческого, для устойчивости в трудные моменты жизни, а не отбирать их, про какую-то дрянь рассказывая с точки зрения туалета. Выбор надо делать!
– А как вы его делаете – подаете исключительно положительный образ поэта?
– Не совсем. Поэта надо судить по его стихам, по тому, что он пишет. И совершенно необязательно знать, с кем он спит. Если кто высек искру, из которой потом родился шедевр – это другая история. Моя мандельштамовская программа «В разноголосице девического хора» содержит четыре истории любви – две взаимных, две безответных. Но только для того, чтобы понять – какие стихи родились... Мы были в Поленове, и я увидела кусочек письма, которое Василий Дмитриевич Поленов писал Васнецову: что искусство должно давать надежду и свет, потому что жизнь тяжела и жестока. Я придерживаюсь этой точки зрения. Искусство должно давать свет. В моей цветаевской программе «Отказываюсь быть» я прослеживаю тему смерти от семнадцати лет: «Ты дал мне детство – лучше сказки // И дай мне смерть – в семнадцать лет!» – и до ее ухода из жизни. Люди потом подходят ко мне и говорят: вы знаете, жить хочется. Для меня это самое главное – «Жить хочется!». Силы мы должны давать людям. Понимаете?