Мария Дегтерева о Эдуарде Лимонове и современниках.
What’s Hecuba to him, or he to Hecuba
Уильям Шекспир, «Гамлет»
Когда я заканчивала школу — была уверена, что лучше всех в мире разбираюсь в мировой литературе. Это часто бывает с неокончившими школу. И в этот период я очень любила одарить мир соображениями вроде «Лимонов — не писатель!». Вполне понятная позиция плохо начитанного человека с несформировавшимся вкусом. Когда ты юн, глуп — ты не слышишь слог, не воспринимаешь фонетику, не чувствуешь русский язык. Идейность вымещает в твоем маленьком неокрепшем мозгу всяческую художественность. Читая текст, ты не видишь цветов и не чувствуешь запахов, зато хорошо знаешь все о мироустройстве, потому что только оно тебя и заботит, ведь тебе 16.
Школу я таки окончила. И росла с обязательным набором моего ровесника: романами Лимонова, портретом Че Гевары на стенке и кассетами «Гражданской обороны». Лимонов не был для меня ни светом, ни путеводителем — он был, как бы точнее сказать? Частью организма, элементом в составе крови. Я могла восемьсот раз раздражаться на новые его романы, а особенно — публицистику, но это работает по правилу, которое я в свое время вывела. Звучит так: «Ругать Пушкина можно, конечно, но ругать ты его будешь языком Пукшкина».
Так и с Лимоновым — не любить деда, даже проклинать деда, злиться на деда можно было. Но получалось только в созданной им парадигме. Думаю, я не одна такая в своем поколении.
И вот мне 35. Земную жизнь пройдя до половины, я очутилась в мире, где бушует очередной унылый апокалипсис, где все сошли с ума и скупили туалетную бумагу, с полок пропала гречка, а в соцсетях можно наблюдать все виды и формы невротических состояний.
И новость — умер дед.
Когда умер мой родной дед, мне было как раз 16. И испытала я сейчас, признаться, нечто схожее. Во-первых, в 16 ты не веришь в смерть, ее просто не существует. И когда ты с ней сталкиваешься — рушится все. Лимонов в моей голове был, конечно, бессмертен, и вот умер.
И я с ужасом и черной какой-то тоской поняла. Основные, главные вещи, которые есть во мне — они оттуда, их принес в мою жизнь подросток Савенко и принес навсегда. Ненависть ко всему уютному и мещанскому, отвращение к конформизму. Тошнота от бюргерства во всех его проявлениях. Звонкий смех над возвышенной обывательской пошлостью. Умение относиться к жизни — как к игре, а к себе — как к персонажу.
Мне оттого, собственно, смешно читать все претензии к Лимонову, как к политику. Для него политика всегда была частью литературы, а не наоборот. И протест его был не политический, не социальный, а экзистенциальный скорее, просто форма, которую дед выбирал, была такой — доступной, провокативной. И шел он черный и мрачный — в подворотни, в автозаки, в туман. И море ему было по колено.
Литература — больше жизни, мир, созданный тобой — больше мира вокруг. Никогда не бойся и не утешай себя. Было в Лимонове и фаустовское “Лишь только тот достоин жизни и свободы кто каждый день за них идет на бой”, и ницшеанство в хорошем смысле, и романтика в самом высоком изводе.
И была ярость и непримиримость.
И вот деда не стало. И посыпались посмертные отзывы.
Я-то уверена, что дед нас сейчас еще видит и хихикает себе в усы. Оттого смешнее наблюдать развернувшееся полотно “мертвый лев и осмелевшие Табаки”. То есть, сначала слетелись, конечно, прекрасные люди, которые традиционно за все хорошее против всего плохого. Прекрасным людям, судя по их отзывам, жить и спать ночами не дает мысль о политической деятельности Лимонова, но прорвались они только сейчас.
Я вообще с большой долей омерзения отношусь к жанру “плевки над свежей могилой”, поэтому даже обсуждать неловко. Один известный поэт, законодатель мнений и ровесник деда, написал среди прочего:
“Я вспоминаю какой-то общий разговор, где речь вдруг зашла об Эдике. Кто-то его ругал, кто-то — что-то еще. Но помню, что за него темпераментно заступалась одна экзальтированная барышня в очках и с кудряшками.
«Вы ничего не понимаете! — говорила она с почти натуральной страстью, — Он же трагический персонаж. Он же всегда мечтал умереть молодым!»
«И с каждым годом ему это становится сделать все труднее и труднее», — меланхолично добавил кто-то.
Теперь он умер. 77 лет. По нынешним временам, если уж и не вполне молодой, то и не очень старый”
Егору Летову неумные провинциальные критики всю жизнь предъявляли претензию: ах, проповедуешь суицидальную эстетику, а сам жив! Даже в мои 16 претензия казалась смешной и интеллектуально беспомощной. Тут нечто схожее. Но лучше всех сказала моя подруга Анна Б.
“Он всегда хотел умереть молодым. Он и умер молодым в 77, просто не каждый это понял”.
Но возмущенные у могилы деда — не самое страшное зрелище. Прибежали какие-то окололитературные деятели — жеманные поэты, пошляки, все те, кто при жизни Эдуарда Вениаминовича на километр побоялся бы подойти. Мягкость, конформизм, мещанство — все это хлынуло со страниц газет. Елейными, сахарными голосами пишут про деда — будто хоть теперь почувствовали, что можно, можно постоять рядом.
Один из авторов, живая иллюстрация того, что дед при жизни больше всего ненавидел, разразился текстом, где утверждает, что Лимонов является литературным наследником Мисимы.
Общая интонация колонки — девичий дневник о первом свидании.
И этот текст — гораздо возмутительнее откровенно ненавистнических. И вот почему. Лимонов в нем выглядит таким как бы паразитом на теле великого Мисимы. Но Мисима — крупица лимоновских увлечений, на которых выстроен корпус его текстов. Лимонов — вселенная, которой никогда не видал автор колонки. И даже если собрать все увлечения Эдуарда Вениаминовича и уложить калейдоскопом — он все равно окажется больше источников.
От статьи в целом ощущение, словно Алена Апина написала слезливый некролог Игорю Федоровичу Летову.
И такого в эти дни я прочла в избытке, причем пугают меня подобные публикации куда сильнее коронавируса.
Ничего, вся эта пошлость на Лимонова не налипнет, всегда умел выходить сухим и чистым.
“Я улыбаюсь. Одно в моей жизни хорошо. Проверяя ее по своему детству, я вижу, что ни х** я его не предал, мое милое баснословно далекое детство. Все дети экстремисты. И я остался экстремистом, не стал взрослым, до сих пор странник, не продал себя, не предал душу свою, оттого такие муки. Эти мысли воодушевляют меня. И принцесса, которую я мечтал встретить в жизни и всегда искал – встретилась мне, и все было, и сейчас, слава Богу, я веду себя достойно – я не предал свою любовь. Один раз, один раз, – вздыхаю я…
Я покидаю Алису и улыбка чеширского кота тает в воздухе. Полу-пе***ст, красная сволочь Эдичка идет в гору под бравую песню русской гражданской войны:
Белая армия, черный барон
Снова готовят нам царский трон
Но от тайги до британских морей
Красная армия всех сильней…
Так пусть же красная, сжимает властно
Свой штык мозолистой рукой
И все должны мы, неудержимо
Идти в последний смертный бой!!!
И хочется мне, господа, в этот момент только пулю в лоб, потому что устал я, честно говоря, держаться и боюсь умереть не героем”
Зря боялись, Эдуард Вениаминович. Земля вам пухом.
Вас уже и нет, а книги ваши останутся. И теперь навсегда.