Когда я заходил в гости к певцу Юрию Петерсону, мы часто заводили разговор о Семидесятых. Сегодня я решил собрать все, что рассказывал Юрий Леонидович, в одну статью.
- Для меня запах Семидесятых – это запах свободы, - так говорил Юрий Петерсон. - Сейчас многие плачутся, что тогда не было свободы. Но мы – «Весёлые ребята», «Песняры», «Самоцветы» - были свободными всегда. Чего бы там ни требовали от нас все «мелодийские» или «минкультовские» худсоветы, мы всегда отвечали: «Да!» - а потом на концерте пели то, что хотели. У нас была внутренняя свобода.
Нам приносили свои песни лучшие композиторы страны – и Фрадкин, и Дьячков, и Тухманов. Это был классный материал. Если взять творчество Марка Григорьевича Фрадкина, то там слабых песен нет вообще! Но в какой-то момент мы стали петь много своих песен. В «Самоцветах» сочиняли все - и Маликов, и Дьяконов, и Березин, и я.
Да, нам не давали двигаться на сцене, так как на самом «верху» считали, что это – тлетворное, как тогда говорили, влияние Запада. И тогда мы начали улыбаться. Даже на записи. Чтобы музыкальная фраза получилась светлой, надо улыбнуться. Не петь-выпевать ноты, а просто чуть-чуть улыбнуться. Но не лицом улыбнуться, а внутри себя. И тогда получается та светлость, то осветление кадра, которые придавали нашим песням романтичное звучание.
У меня есть теория голубого неба: у каждого человека, даже у последнего убийцы, обязательно есть кусочек голубого неба, пусть даже очень маленький. Согласно этой теории строились все мои песни: надо все время цеплять кусочек голубого неба. После того, как слово «голубой» стало почему-то ассоциироваться с геями, я стал говорить «кусочек светлого неба», но это неправильно: именно голубого неба. Когда над Латвией появляется голубое небо, это необыкновенно красиво. Бесконечные прибалтийские ветры продувают все насквозь и, разгоняя облака, открывают людям кусочек голубого неба. Так и песня выдувает весь накопившийся в душе негатив и зажигает голубое небо внутри человека.
Когда я попадал в какие-нибудь криминальные ситуации, я начинал бандитам рассказывать про кусочек голубого неба, и они вдруг таяли: «Юра! Ё-моё! Я же об этом думал всю жизнь и никак не мог догадаться...» Это правда: голубое небо есть в любом человеке, если он не совсем сумасшедший. У любого человека есть мама, папа, есть что-то святое. Вот ради этого святого я и пел свои песни.
Кроме этой манеры петь с улыбкой мы в некоторых песнях оттягивали темп, а потом в конце фразы догоняли. Это технический прием, который придумали мы с Валей Дьяконовым. В «Не повторяется такое никогда», если внимательно вслушаться, мы сначала чуть-чуть отстаем, а потом – раз! – и догнали. Эта почти незаметная слуху оттяжка, на чуть-чуть, на микрон, и создает тот воздух и ту теплоту, которыми славились «Самоцветы» и которые создавали ту романтичную, типично «самоцветовскую» манеру исполнения.
Я уже говорил, что цементом, соединяющим все наше поколение в единое целое, были песни «Битлз». Куда деться от «Girl» или «Michelle»? Мы все выросли на этих песнях, они манили нас в будущее, и именно эти песни привели многих из нас в составы популярных вокально-инструментальных ансамблей.
Заслуга «Битлз» заключается в том, что они спели рок-н-ролл по-европейски. До них рок-н-ролл был уделом кучки американских подростков, которым было скучно жить в тухлой атмосфере тогдашней Америки. А «Битлз» наполнили рок-н-ролл европейскими гармониями, вследствие чего эта музыка сделалась популярной сначала в Европе, а потом и во всем мире. В какую бы часть света ни добирались песни «ливерпульской четверки», они везде по-новому форматировали музыкальную культуру. Но это не было слепым подражательством, под «битловский» ритм рождался национальный рок – французский, итальянский, польский, венгерский, даже индонезийский. Вот и «Весёлые ребята» с «Самоцветами» спели биг-бит по-русски, сохранив и структуру, и гармонию «битловских» песен, но добавив в них русской мелодики.
Это аксиома: в процессе наработки своего стиля есть процесс обучения, где без обезьянничания невозможно. Сначала музыкант играет в манере «Битлз» или Тома Джонса, потом – в манере еще какого-то музыканта. Постепенно человек нарабатывает свой багаж и уходит в свою собственную манеру, на свои хлеба, на свою территорию. В 1970-е годы мы перестали петь по-английски, создав сугубо российский жанр ВИА. Тем не менее мы собирали стадионы по 80 тысяч человек. И все пели с нами и «Не надо печалиться», и «На дальней станции сойду», и «Не повторяется такое никогда»...
Все мы прекрасно понимали, что западные пластинки, которые привозились из-за рубежа и которые служили нам учебником рок-н-ролла, - это были засланные казачки информационной войны. Но мы, освоив новые ритмы, начали петь по-русски. И там, за океаном испугались. Как же так: пипл уходит из-под их влияния! Именно тогда некоторые музыкальные критики заговорили о том, что вся наша эстрада вторична, что она отстает от западной, что ВИА – это партийная коммунистическая музыка, символ «несвободы» и т.д. и т.п.
Но ведь это же неправда.
Возможно, тухмановская «День без выстрела на Земле» - это действительно коммунистическая музыка. Но она, по крайней мере, честная музыка, так как призывает людей всего мира хотя бы день прожить без войны.
А разве лирическая песня «Тебе, я знаю, все равно» - это партийная коммунистическая музыка? Или «Разметалось поле без конца и края…»? Или «самоцветовские» «Снежинка» и «Не повторяется такое никогда» - это партийные песни? Нет, это общенациональные песни. А почему они стали такими? Потому что всем нам – и даже мне, который приехал из Латвии, - была небезразлична судьба нашей Родины, мы были гражданами своего государства. И все эти песни мы делали искренне, а искренность в музыке всегда щедро вознаграждается любовью слушателей.
Позже, уже с «Пламенем», мы поехали в Финляндию, где нам поставили хорошую аппаратуру, и мы смогли показать себя такими, как мы есть. У нас было шоу, мы очень хорошо двигались на сцене, от чего создавалась общая аура и публике это дико нравилось. Мы сделали в хард-роковой манере песню про БАМ – «А короче, БАМ!» («Рельсы упрямо…») – и финны кричали «Ура!», а то, что эта песня была про БАМ им было абсолютно по фигу. Они слов не понимали, для них главное – драйв, а этого в той песне было в избытке. Здесь же сидели Сергей Соловьев и другие представители нашего кинематографа, и они просто обалдели, глядя на то, как финны отвязывались под песню «А короче – БАМ!».
Молодежь тогда смотрела на Запад, и наиболее продвинутые комсомольцы пытались что-то сделать, чтобы новое поколение не убежало в Америку. Появление ВИА чуть-чуть приостановило этот процесс. Мы отбили наглую агрессию Запада. Простой народ того поколения, выбирая между нами и Западом, выбрал и полюбил нас. Поэтому у меня есть ощущение, что заказ на дискредитацию ВИА, нашего родного жанра ВИА, идет из-за океана. Видимо, они поняли опасность, когда мы перестали петь по-английски, и кому-то потребовалось, чтобы этот жанр был уничтожен.
Да, мы до сих пор поем «Битлз», потому что это – сумасшедшие песни. Но новых подобных песен сейчас нет! Нечем подпитывать прозападные настроения! У современных западных рок-групп мощаги не хватит, чтобы нас взять. Да нас, русских, фиг возьмешь! Вот тогда и пошли в ход другие варианты: розовые революции, оранжевые и т.д. Вот только душу русского человека не переделать.
Но сейчас создать ВИА уже невозможно. Почему? Потому что нет единства, и каждый исполнитель сегодня тянет одеяло на себя.
Кроме того, сегодня стало модным совсем другое звукоизвлечение. Новое поколение поголовно зациклилось на Стиве Вандере – и давай его копировать. Русскую песню до краев наполнили все эти негритянские мелизмы, скопированные из спиричуэлсов. Но не стоит копировать негритянских исполнителей, потому что у них иначе, чем у белых певцов, устроен голосовой аппарат! Этого нельзя делать, и дело не в лизоблюдстве перед Западом. Просто негритянские мелизмы уничтожают голоса белых певцов. Это – катастрофа!
Но самое обидное – другим стало звукопонятие. Что такое звукопонятие? Когда ты поешь песню, ты должен понимать, о чем поешь. Надо рассказывать содержание песни. Если это, конечно, не муси-пуси. Впрочем, и в мусях-пусях можно найти какой-то юмор, как в «Девчонке-проказнице», из которой я сделал шлягер.
Но сегодня, кажется, никто не обращает внимания на текст песен. Главное – хитросплетения аранжировки. А для нас важным было каждое слово в тексте песен, и даже не текст это был, а стихи. Мы пели прекрасные стихи, положенные на музыку. Сейчас же поют текстовку.
А еще советская школа мне дала обязательность на записи и понимание того, что нельзя ничего откладывать на потом, на следующий дубль. Никакого следующего дубля может и не быть, поэтому надо все делать сразу и сейчас. Да, бывает, если ты что-то не допел не по своей вине, то можно и еще один дубль сделать, но работать надо, как говорится, сто из ста. И этот принцип «сто из ста» был главным в творчестве вокально-инструментальных ансамблей Советского Союза.