Автор: Олег Букач
Говорят, что вот после этой, собственно, бани и начинается настоящая служба. В моём случае это было не так, ибо будущие мои соратники по оружию, подобно мне, подъезжали постепенно, как бы «индивидуальными турами». Присягу мы должны были принимать в конце декабря. Вот тогда, как говорили ротные офицеры и старшина, и начнётся настоящая служба. А сейчас, сейчас казарма наша постепенно наполнялась, и те, кто уже достигли места службы, занимались хозяйственными работами: мели плац, убирали территорию вокруг казармы. И ещё одно – мастичили раз в две недели пол в казарме. И вот что это такое.
Пол в казарме дощатый, струганый, но некрашеный. Разлиновывали его мелом на большие такие квадраты, примерно два на два метра, и каждому бойцу выдавали скребок. И квадрат такой выдавали. И нужно было соскрести с одного квадрата каждому всё, что было на нём, до белых досок. В это время недалеко от казармы, на улице, трое самых одарённых из бойцов, в металлической фляге, в которых раньше развозили молоко по дворам, варили мастику. Из порошка цвета «бордо» и воды на костре вываривалась такая густая масса, которой потом покрывали свежеободранный пол. А потом «машками» тот пол натирали. «Машка» – самодельное устройство, сваренное из тяжёлого груза прямоугольной формы и длинной ручки к нему. К лицевой стороне того груза крепились паркетные щётки, которыми и доводили до блеска казарменный пол. Получался он такого ммм … фламинго – марганцевого цвета. По этой девственной чистоте и грохали кирзовыми сапогами до тех пор, пока пол вновь не становился чёрным от грязи. Затем процедура повторялась.
Итак, мы осваивали хозяйственные премудрости армейской жизни, а народ в роте постепенно прибывал. Так и вошли в мою жизнь Давран Юнусов, Коля Павлов, Серёжа Полесский, Мераб Хеладзе, Саша Бреч и ещё многие, которых помню до сих пор, которых давно уже потерял из виду, но абсолютно уверен, что вот встреться мы с каждым из них сегодня, рады бы были несказанно. И поговорить о чём, было бы.
Когда вспоминаю Серёжу Полесского из Волгограда, то начинаю невольно улыбаться, потому что сразу встаёт такая картинка.
Шесть утра. Казарма спит. Дежурный по роте безжалостно включает полный свет и отвратительным голосом орёт:
– Рота!!! Подъём!!!
Буквально секунду все лежат, и мёртвая тишина ещё продолжается. Наконец из середины ряда двухэтажных армейских коек звучит фраза, которую ждут все. Это – Полесский:
– Как мнеее хероооово…
И всё. Многие смеются, хотя слышат это каждое утро, вскакивают, кто-нибудь обязательно ответит общему любимцу и сибариту Полесскому. А он улыбнётся, показав два передних золотых зуба, поскребёт густой ёжик на голове, а потом – обозначившееся уже пузцо и прыгнет вниз со своего второго яруса. Начнёт одеваться. И начался день.
И как же многим из нас хотелось, чтобы именно он стал армейским другом. И мне хотелось. А он выбрал себе в друзья (именно он выбрал!) Гришу Янина из Коломны – русского красавца–блондина, тоже парня лихого, с богатым, по нашим тогдашним понятиям, предармейским прошлым.
Знаете, вот редкость такие яркие люди, каким был наш Серёжа! Если бы сто человек солдатиков поставили в ряд, примерно одинакового роста и одинаковой комплекции, побрили бы наголо, даже брови бы сбрили, чтобы совершенно лишить индивидуальности, и пустили бы вдоль такого ряда какого-нибудь злобного старшину (не Славу нашего, конечно, доброго и скромного!), то вот из сотни одинаковых он бы всё равно заметил Полесского. И ударил бы по морде. Или улыбнулся бы ему. Тут уж как сложилось бы…
Был он как жар–птица или фламинго среди нас всех, похожих на воробьиную стаю. Редкость такие люди, всегда видны, хотя мало кто из них и добивается высот жизненных. Если высотами считать карьеру в нынешнем её понимании.
Пишу всё время «был» потому, что вскоре после демобилизации узнал, что погиб он в родном Волгограде под колёсами шального автомобиля. И помню, что жаль мне его было. Очень. И даже письма его осиротевшим родителям писал какое-то время. А потом… Потом – время. Как всегда сработало безотказно. Поутихла боль утраты. Забылась. Но вспоминаю его всегда с нежностью. Ведь фламинго всегда помнишь, даже если видел только однажды, в зоопарке. И помнишь всегда – хорошо. Нежно.
И от имени «Витя Глухов» теплеет всегда на душе. У Вити сейчас трое детей. Внуки. Живёт в Израиле. Связались недавно с ним в скайпе. И вспомнили оба, сразу, одно и то же. Я стою на «Посту №1» (это у знамени полка), а Витя дежурит по штабу. Комнатка, где он сидит, тут же, рядом с моим постом. Два часа ночи. И я диктую ему стихи, которые прямо вот сейчас полезли в голову. А он записывает. Благодаря Вите это стихотворение и сохранилось:
Синие, страшные чащи
Зловеще сбежались вдали.
Полные влагою чаши
Туч вдруг огонь опалил.
Старые серые волки
Свирепо из чащей глядят.
Веток столетних иголки
Погасшей свечою чадят.
Луноголовые совы
Оземь ширяют крылами.
Чьи-то чуть слышные зовы
Где-то звенят бубенцами.
Злые таятся болота:
Жертву случайную ждут.
Распутал паук для кого-то
Сеть паутины вокруг.
И в диких этих чертогах,
Там, где всех сказок исток,
Там, среди злых и убогих,
Всё же родился цветок.
Тогда листок этот, исписанный, Витя мне отдал. А вот стихотворение до сих пор помнит…
… И померк однажды свет в казарме. Это было уже почти вечером, в самом начале декабря. Сижу у своей кровати на табурете, читаю. И вдруг, вдруг стало темно. Поднимаю глаза от страницы. И долго ещё теми глазами поднимаюсь по могучей фигуре появившегося человека. Передо мною стоял невероятной высоты и невероятной толщины лысый человек. Причём, лыс он был не потому, что его, как любого новобранца, обрили перед призывом. А лыс по факту. Уже лыс. По возрасту. Он протянул мне гигантскую свою ручищу и со страшным грузинским акцентом представился: «Мераб. Хеладзе. Имеретинец». На нём был старый растянутый чёрно–зелёный свитер, который делал Мераба ещё внушительнее легкомысленными завитками, разбросанными по могучей поверхности.
Мераб – мой сосед по казарме, у нас была одна тумбочка на двоих. И ещё. Почти сразу же Мераб стал легендой нашей роты. Дело в том, что Советская Армия не рассчитывала, что в неё служить могут прийти такие … массивные люди. А потому формы для него не было. Никакой. Не было даже кальсон, которые бы могли прикрыть наготу 116–килограммового юного тела, полностью покрытого обильной кавказской растительностью. Размер ноги у Мераба был не сиротский, но всё же обозримый – сорок четвёртый. Но икры ног его богатырских в голенища тех сапог пройти не могли. Хорошо, что у себя в Кутаиси Мераб окончил институт технологии обувного производства: он сам из старой пары сапог выкроил клинья и вставил их сзади в голенища уставных сапог. И носил их. Как ботфорты, наверное, носил легендарный Портос.
И много-много дней сидел Мераб на табурете у окна в казарме. И ждал, когда для него в офицерском ателье сошьют форму. А в это время в нашу роту началось прямо паломничество из других подразделений:
– Э, мужики! Это у вас в роте такой грузин гигантский появился?
– Ну, у нас, и что? – отвечал кто-нибудь из наших.
– А покажите, а?..
– В зоопарк, что ли, пришёл? – якобы злились мы, но втайне все Мерабом гордились.
Потом подводили любопытного к ряду кроватей, в конце которого, у окна, возвышалась фантастическая фигура Мераба, и указывали на него глазами.
– Ох, ё… – ужасаясь и восхищаясь, говорил пришелец. И уходил, унося легенду о гиганте дальше по части.
Так просидел он почти месяц, ожидая, когда портные справятся со своей… нестандартной работой, и выходя на улицу лишь для того, чтобы проследовать с нами в столовую. Когда же мы впервые вместе вышли на развод … Служить нам надо было в одном отделении, и хотя великий грузин был на голову выше меня, я оказался следующим после него по росту. Так вот, когда я впервые увидел его в строю перед собою, то сдержаться не мог. Могуч, широкоплеч был мой боевой товарищ в плечах. Но гораздо более могучим он оказался в … нижней части своего организма. Помните матрёшку? Или, нет, лучше ваньку–встаньку? Этакое плавное расширение к фундаменту? Это вправду было смешно. И трогательно одновременно. Потому что было возможным представить его где угодно: за обильным грузинским столом, в цехе обувной фабрики, сидящим в саду под цветущим абрикосовым деревом, в бане, разморенного и вытирающегося полотенцем. Но никак не во всё равно куцей для него шинели и казавшейся крохотной на его голове синюшной ушанке.
Итак, мы впервые (с Мерабом) вышли на плац. Строй обходил командир части полковник Горин. Очевидно, у него, как и у всех невысоких мужчин, был врождённый восторг перед большими людьми. Он, не скрывая восхищения, приблизился к Мерабу, зачарованно оглядел его. Был мой друг синеок и тёмно–рус в той части волос, что ещё осталась на его голове и подтарчивала из-под шапки. Оглядел, как-то вздохнул, со «сглотнул» одновременно, и очень не по уставу спросил:
– Так вы и есть тот самый легендарный Хеладзе?
– Так точно! – признался имеретинец.
– А кто вы по национальности? Украинец?
Почему вдруг полковник решил, что человек, фамилия которого оканчивается на « – дзе», не может быть никем другим, кроме украинца?
А Мераб наш, надо сказать, был настоящим сыном гор и ужасно тем гордился. Он презрительно и уже совершенно не по-уставному хмыкнул и ответил, тоже не по уставу:
– Нэт!...
– А кто? – продолжал пытать его полковник.
– Нэ видыщ? – здесь Мераб ткнул себе в личико несиротским своим пальчиком. – Нэгр!!!
Полковник вряд ли оценил остроту, но крякнул… и пошёл дальше.
В этот момент я понял, у кого учился входивший тогда в силу Жванецкий.
… Гигантский ангар. Когда-то здесь, наверное, хранилась ракета, закрытая толстенным слоем бетона и сверху – землёй в накат. Сегодня – спортзал, куда мы пришли на первое военное занятие физической культурой и спортом. Стоим. По пояс голые, но в галифе и сапогах. Перед нами вышагивает крепенький майор и держит тронную речь – рассказывает нам о том, как мы научимся делать подъём – переворотом, прыгать через коня и поднимать сначала 16–килограммовые, а затем 24– и 32–килограммовые гири.
Слева от меня Саня Казаков едва слышно сипит:
– Ой, Гривцов! Я никогда в своей жизни ничего тяжелее карандаша не поднимал…
Вдруг майор резко тормозит перед ним, потому что не обратить внимания на Санину конструкцию невозможно. Представьте себе человека, никогда не занимавшегося спортом и слегка уже подёрнувшегося возрастным жирком. Майор несколько озадачен тем, как ЭТО будет поднимать гири, но темперамент армейский побеждает, и майор, словно разговаривая сам с собою, убеждая сам себя, продолжает:
– Ну и что? Даже здесь (кивок в сторону тушки «атлета») мускулатура просматривается!..
Мераб философически молчит, но уже в казарме исповедально мне сообщает, что в школе был освобождён от уроков физкультуры. Здесь не освободят: призвали – значит, годен. Больше всего его страшит… конь. И прыжок через него. Говорю ему, что это не страшно. Надо только посильнее разбежаться, не смотреть на кажущегося длиннющим коня, а смотреть на самый дальний конец его и стараться именно туда поставить руки, оттолкнувшись посильнее. Я-то и сам – тот ещё прыгун через коня. Мераб внимательно, я бы даже сказал – тщательно, меня выслушивает и готовится. Внутренне. К прыжку.
И делает это. На следующем уже занятии.
– Курсант Хеладзе!
– Я!
– К снаряду.
– Эсь , – и загрохотали ноги–тумбы к исходному рубежу.
Звучит команда:
– Вперёд!
И вот тууут… Тут раздаётся рёв «буй тура Всеволода». Я никогда не слышал, как ревёт «буй тур», но в «Слове о полку Игореве», чтобы придать драматизм повествованию, несколько раз написано: рёв «буй тура». И Мераб побежал. Именно так, думаю я, « в знойной жаркой Африке» летит на свою жертву белый носорог. Или чёрный? Тоже не знаю. Короче, – который страшнее, тот так и летел, как сейчас к коню бежал Мераб. Я понимал, что мой инструктаж не пропал даром: Мераб сделал всё, как я его учил. Только по разделениям. Фрагментами.
Он добежал до коня, оглушительным рёвом пугая его, взбежал на гимнастический мостик!.. Остановился. И… начал тянуть руки как можно дальше, на дальний конец этого спортивного снаряда, что даже при его неплохом росте было сделать сложно.
Если представить, что конь был не спортивным снарядом, а живым существом и Мераб подбежал к нему сзади, то руки он поставил куда-то туда, где у коня уже была вставшая от ужаса дыбом грива.
Когда руки были прочно поставлены, отважный имеретинец начал… как бы поточнее описать это действие… начал … наползать на коня. Медленно, но неотвратимо.
Галифе были не предусмотрены для такого вида упражнений, а потому их мотня зацепилась за «круп» коня (сейчас, под Мерабом, он больше напоминал пони). Конь «подумал» и начал вставать дыбом, вместе со всползшим на него Мерабом. Только дыб получился в обратную сторону – на передние ноги. Конструкция некоторое время простояла в воздухе, удерживая равновесие…
… Больше Мераба к коню не посылали. Впрочем, как и к перекладине. Как и к брусьям. Только – гири. И, как особая награда, – штанга…
Но жизнь, всё же, неумолимо прекрасна в молодости. Даже если эта молодость оказалось заточена на некоторое время в армию. Так было и с нами со всеми, потому что старшему в нашей роте было 25, а младшему 22. И наступило благодатное наше лето. С зелёными своими деревами, одуряющими запахами, пятнистым русским светом на лесных полянах и – морем разливанным грибов в тех краях! Вот в один из таких сказочных дней и исполнялось Мерабу Георгиевичу Хеладзе 25 годочков, которые он, «несмотря на все тяготы и лишения армейской жизни», решил отметить с грузинским размахом.
Приглашённые (только самые близкие!), коих набралось человек пятнадцать, были оповещены заранее. Какими-то немыслимо тайными тропами из далёкого Кутаиси в резиновых грелках прибыла настоящая грузинская чача. Наши ребята–умельцы из листа жести соорудили внушительный противень. Картошку украли мы на кухне. Грибов собрали прямо за казармой накануне торжества. И ночью, после отбоя, умаслив дежурного по роте, пошли на банкет.
В нескольких сотнях метров от казармы, в лесу, оказалось удивительной красоты озеро идеально круглой формы, с тёмной, как крепкий чай, водою, настоянной, многолетне, на падавших в него листьях деревьев. И деревья те так плотно обступили озеро, что и заметить-то его сразу было трудно: к берегу надо было буквально проползать сквозь густые заросли тощего осинника.
Здесь и был наш банкетный зал. Здесь и угощал нас радушный именинник. А мы – его: впервые в своей жизни Мераб попробовал грибы. И это стало для него гастрономическим шоком. С тех пор, чуть не каждый вечер он подходил ко мне и, заговорщически подмигивая, шептал:
– Грива! Грибы собирать сегодня пойдём?..
Почему ко мне? Потому что я толк в грибах знал, а Мераб отличить съедобных от несъедобных не мог. Поначалу мне это нравилось. Потом уже надоело. Я говорил об этом грузину, но он злился и отвечал, что собирать будет он, а я их только отсортирую.
И вот такая почти ежевечерняя картинка.
Бережок озерка. Костёр. Я сижу с книжечкой и веточкой, для комаров, чтобы читать не мешали. А в кустах – треск сучьев: это Мераб грибы собирает. Выползает он на поляночку, вываливает из спецмешка для особо секретных документов грибы и, стоя на четвереньках, следит за тем, как я выбраковываю почти всё, что он принёс. Потом с надеждою смотрит на меня и спрашивает:
– Хуатит?..
– Какое там хватит! – отвечаю. – Они же ужарятся ещё!!
Мераб начинает ругаться по-грузински. Но всё равно снова лезет в лес и снова собирает. Так, за 3–4 захода, грибов набирается довольно. Жарим на том самом «подарочном» противне. Ближе к моменту готовности трапезы обязательно кто-нибудь из ребят «случайно» забредёт на огонёк. Мераб ест, откровенно получая удовольствие от грибов с картошкой и луком. Своё съедает, показывает глазами на мою тарелку:
– Хочищ?
– Нет, не хочу, Мераб…
– А я хочищ…
И благодарно уплетает пододвинутую мною тарелку.
А в это время Давран, наш замечательный узбек (он чаще всех приходил к костру) сидит на удивительно зелёной в потёмках траве и философствует. Окончательно лексическое значение слова «философствовать» я понял только после знакомства с Давраном, после того, как послушал его. Даже если бы он говорил по-узбекски, всё равно слушать его необычайно интересно.
Зубам у него во рту тесно, они плотно прижались друг к другу, сияют, как колотый сахар. Видны, когда Давран говорит, все сразу. Очень красиво. Особенно подчёркивают белизну зубов чуть желтоватые белки глаз, глаз необычайно выразительных, пламенных и каких-то мудрых далёкой мудростию. Не мудростью их обладателя только, а мудростию всех тех многих и многих, кто предшествовал Даврану на этой планете.
– Жить, Грива, в общем-то, несложно. Бояться нужно только болезней, потому что больной человек и сам себя ненавидит и окружающих, за их здоровье. А второе … Чтобы не хотелось плевать в зеркало, когда к нему подходишь…
Мысль, безусловно, не новая. И про зеркало я уже где-то слышал. И гораздо лаконичнее высказал ту же мысль Андрей Болконский: «Жить нужно, избегая двух зол: угрызений совести и болезней». Но князь пришёл к этому уже после тридцати и после ранения на поле брани. Наш Давран прогрессировал гораздо стремительнее:
– О чём мечтаю? Знаешь, о чём? Что вот если в молодости хотеть к старости сарай, то точно ничего не будет. А если в молодости человек мечтает о замке из хрусталя, никеля и слоновой кости, то хотя бы сарай к старости у него будет обязательно!..
Или вот ещё:
– Грив! А знаешь, почему люди умирают? Все? Потому что давятся. Кто чем. Кто жадностью своей: суют в рот кулак, вместо того, чтобы тихо-тихо сосать из пальчика. Кто боязнью умереть: убивают себя таблетками и пристальным вниманием к своему телу. Кто-то славою: всё больше её и больше хотят. Ты вот если себя послушаешь, то сам к этому придёшь.
Мне всегда было любопытно его слушать. И уже после армии, лет через пять, как-то весною вдруг так нестерпимо тошно стало, что взял я да и улетел в Ташкент к Даврану. Просто так, позвонив накануне. Ничего тогда о нём не знал – не переписывались мы. Но именно его захотелось тогда увидеть. Он был уже женат, двое маленьких детей. Жена – тень незаметная в традиционном узбекском доме на окраине Ташкента. Ковёр в саду под гранатом, подушки. И беседы, бесконечные. О чём? Не помню уже. Только знаю, что домой вернулся успокоенным…
Если сегодня закрываю глаза, то таким Даврана и вижу: мудрым, светящимся каким-то ровным светом изнутри.
Или – другим, когда побежали 10-километровый кросс на лыжах. Узбек и лыжи. Вы понимаете, что это сочетание – нонсенс? Но Давран пошёл. В первый раз в жизни. Пришёл последним. И переживал страшно, что зачёт для всей роты был по последнему, пересекшему финишную черту. И страшно горд был, что дошёл. И глаза сияли так же, как тогда, когда думал вслух. И неважно в тот момент ему было, слышат или видят ли его другие: самое важное происходило в нём самом. Таких, наверное, и называют самодостаточной, цельной личностью. Они как лето: даже если и дождь, всё равно он уместен в контексте ласковой жары.
… А лето всё шло и шло. И однажды, ночью, когда стоял дежурным по роте и вышел из казармы покурить, лето ткнулось мне в сапоги собачьим носом. В полной темноте наклонился, потрогал: маленькая, косматая собачонка. Откуда она тут? До ближайшей деревеньки – километров 10, наверное. Вынес какой-то еды из казармы – не ест. Потрогал, толстая такая. Ладно, собака, извини, но в казарму тебе нельзя.
А утром ребята, побежавшие на зарядку (знали, что я собачник), говорят:
– Грива! Иди в курилку, роды принимай…
Рядом с казармой – беседка–курилка. Пол в ней забетонирован, а в центре – дырка, куда вставлен металлический ушат с окурками. Там-то и пристроилась моя ночная гостья и на самом деле рожает.
Побежал в полуразрушенный сарай, перевернул на бок бочку там, бросил в неё сена и какого-то тряпья. Перенёс её туда.
И роды там принял: четыре гвардейца–кобеля. Все белые в пятнах, трое – в чёрных, а последний – в коричневых. Атос, Портос, Арамис и д'Артаньян. Мамашу почему-то назвали Дуней. Щенков мы с нею на пару обработали. И началась жизнь. Носил из столовой еду сначала ей одной, а потом и щенкам. Постепенно Дуня стала от щенков отлучаться, ходить по части. Стала всем известна, потому что была здесь единственной собакой. В столовую ходила с нашей ротой, рядом – ровно напротив той шеренги, в которой шёл я. Как-то командир взвода сказал:
– Гривцов! А ведь ты никогда в самоволку не уйдёшь. Если Дуня рядом со строем, значит, и ты здесь.
У столовой она ждала. Солдаты, выходившие после обеда, выносили ей угощение. Вежливо брала и аккуратно складывала перед собой. Выхожу, вижу: Дунина голова чуть возвышается над внушительной кучкой солдатских подношений.
– Ешь, Дунь, ешь, – говорю.
Поняла. Интеллигентно и неторопливо начинает перекусывать. Именно так: не есть, а перекусывать.
Чем старше становились щенки, тем более длительными становились Дунины отлучки. Она водила меня по части и только на ночь уходила к себе в бочку.
Щенков разобрали быстро офицеры и гражданские, которые в части работали. Как-то пришёл на них взглянуть прапорщик Вася Воробьёв. Я предупреждал его, что Дуня очень ревнивая мать и даже мне щенков доверяет, внимательно наблюдая. Не поверил, в бочку полез… Короче, пришёл Вася в галифе, ушёл, практически, в шортах. Дуня металась вокруг него, как свирепая молния. С тех пор она и запомнила людей в офицерской форме. Не любила их и опасалась…
Так вот, забрали троих, а Прошу (Портоса) не взял никто. Ну уж очччень он уродлив и нелеп был. Длинный, кривоногий чудовищно, низкорослый, крепенький. Уши приподняты на хрящах, но не симметрично: одно выше другого. Гладкошёрстный получился, но из этой гладкошёрстности совершенно стихийно вытарчивали в разных местах какие-то редкие и длинные пучки волос. По–моему, он был ещё и слегка косоват. Короче – Квазимодо. Точнее, – квазимодик этакий. И рано остался сиротой.
Было ему месяца четыре, когда Дуня посмела (!) облаять начальника политотдела.
Обо всём об этом узнал я уже после, потому что был в наряде по кухне.
Подполковник велел ликвидировать собаку. Исполнить приказ вызвался Вася Воробьёв, прапорщик тот самый. Знал, что по форме опознает его Дуня и не пойдёт с ним. Потому позвал с собою солдатика из новобранцев, который поманил Дуню, и та доверчиво пошла за ним в лес…
… Когда я её нашёл (привёл меня к ней тот самый солдатик, а потом вместе со мною зарывал её и плакал), лежала она на боку, с открытыми глазами. Бежала, доверчивая, впереди. В затылок ей Вася и выстрелил.
И на сосках молоко выступило.
А Проша прижился в части. Каждый вечер, ровно в шесть часов, как оглашенный, летел на плац – торопился к разводу очередного караула. Садился в конце строя. Очередной дежурный по части давал инструктаж караулу, доходил до Проши, обязательно говорил что-то вроде:
– Теперь вижу. Караул в полном составе. Налеее-во! К месту несения службы – шагом арш!
И Проша уходил с караулом, чтобы провожать каждые два часа развод следующей смены, возвращаться в караулку, а через сутки нестись снова на плац, чтобы с очередным караулом заступить на службу.
Наверное, судьба его сложилась на зависть любой собаке: он был нужен людям и всеми любим.
А любившие его люди – служили. Неинтересно, как все: караулы, наряды на кухню, занятия по спецдисциплинам.
Караул. Это когда смешивается день и ночь, когда к концу суток голова становится, словно ватой набита, когда уже ничего не хочется: ни есть, ни пить, ни спать. Только одежду снять хочется, потому что – нуууудно в течение суток не раздеваться.
Кухня. Это когда до трёх часов ночи чистишь картошку. Руками. И ножом. Хотя есть в части картофелеочистительная машина. Она работает, но не включают её. Почему? А на это – канонический армейский ответ: «Чтоб служба мёдом не казалась». Вообще осталось от армии ощущение, что там есть некто, кто всячески старается жизнь нормальную, логичную, довести до абсурда. Вы наверняка слышали армейские байки про то, как красят осенью пожухшую траву. И мы красили. И листья на деревья развешивали. И зубными щётками с мылом мыли асфальтированную дорожку от КПП до Штаба. И посуду руками мыли в железных ваннах, с применением адского порошка «Посудомой-2», после которого руки почти неделю ещё были распухшими и болели. Кстати, посудомоечная машина тоже была. И тоже работала.
Но было в службе какое-то сладкое отупение. Когда ты совершенно безмятежен, потому что ничего не решаешь и собою не распоряжаешься. Потому что есть вокруг тебя люди, тебе симпатичные, и ты видишь, что им сейчас – так же, как и тебе: НИКАК…
Свободного времени немного, но оно есть. И вот тут… письма, книги, спортзал. «Каждый выбирает по себе женщину и лилию в дорогу…».
А я писал стихи. Плохие. Несовершенные, большинство из которых утеряно. Ну и слава богу.
И как разнообразие – подготовка спектакля к 23 Февраля – празднику, всегда пышно отмечавшемуся в армии. Для этого вывозят нас в офицерский городок, в клуб, на репетиции. А там – хорошенькая Таня, завклубом, которая курирует нашу постановку. И так мило с нею беседовать. Так славно видеть рядом с собою женщину. В платье. С маникюром. Пахнущую духами. Влюблён, думаю, я не было. Просто уютно и приятно было рядом с нею. Как-то в беседе она меня спросила:
– Игорь, мне кажется, что ты должен писать стихи.
– Иногда. Но – плохие, думаю.
– Дай мне несколько стихотворений. Главный редактор ульяновской районной газеты мой приятель. Я покажу ему. Если понравятся, он напечатает. И печатные работы у тебя появятся, и какой-никакой гонорар получишь.
Я привёз ей 2 или 3 стихотворения. И через несколько дней они действительно появились в газете. Таня переслала мне номер газеты с моей подборкой, а ещё через пару дней я получил и гонорар переводом по почте. АБАЛДЕТЬ!!! Это был мой первый литературный заработок. Сразу же отправляю с оказией Тане только что написанное стихотворение «Кредо». Чувствую себя Пушкинымлермонтовымблоком. Всё. Путь мой светел и широк. Не помню уже того стихотворения целиком, но заканчивалось оно так:
… не надо полубога,
Не надо полусна.
Не надо полусволочь,
Не надо полудна.
Не надо полудурков,
Не надо полурай.
Не надо половинок –
Целых дай…
Горжусь собою. Но как-то тихо, торжественно. Жду, когда увижу свои откровения напечатанными.
Дождался. Вызывают к начальнику политотдела. Тому самому подполковнику, что приказал убить Дуню.
Прихожу в кабинет. Докладываю, что явился. По приказанию. И вижу, что на столе подполковника лежит листок с моим стихотворением. Мой листок. Моею же рукою написанный. Бдительный главный редактор районной газетки усмотрел крамолу в моих виршах. Сигнализировал в органы. «Сталин – наша слава боевая…» крепко смонтировал наш народ.
И начинается какая-то выморочная беседа у нас с человеком, призванным лечить души вверенного ему контингента:
– Это что такое? – спрашивает подполковник.
– Это? Мои стихи, – отвечаю.
– Стиииихиии? Да я тебе сейчас за 10 минут докажу, что это не стихи, а бездарная, антихудожественная мазня! Ты кого же здесь «полудурками» называешь? Офицеров Советской Армии? (Откуда он это взял? С чего?). А какой ещё «полубог» может быть в части, где люди хранят секреты государственной важности? (И что? Как вообще это связать можно?). А «полусволочь» – это твои боевые товарищи? Мне уже неоднократно докладывали, что ты высокомерен со своими сослуживцами!..
И тут снова воскликнул я про себя: «Капец!». И всё. В глазах – темно, на сердце – жарко:
– Удивительное дело, товарищ подполковник! Вы одинаково успешно разбираетесь в танках (он оканчивал танковое училище), в шифровальных машинах и в поэзии. Ну прямо комбайнёр широкого профиля. Да! И животных ещё очень любите. Просто человек светлого коммунистического завтра…
Монолога своего я окончить не успел. Глаза у подполковника кровью налились, лысина побагровела. Он весь просто … в ы с а ч и в а л из себя «праведный гнев советского патриота» и «честного офицера» :
– Кругом! Шагом арш!!.
«Г» опять было фрикативным. Где-то я уже это слышал.
Вот и всё. Через сутки вывели меня перед строем моей родной первой роты и поведали, что «за морально–деловое несоответствие» отчислен с курсов и отправляюсь в Москву на пересыльный пункт, где мне и определят место дальнейшей службы.
Я даже предположить не мог, что так отвратительно и горько будет, хотя расставание с государственными секретами не могло не радовать.
Провожали меня всем взводом. Ребята, чувствовал, горевали искренне.
До КПП проводили трое: Мераб, Давран и Проша – Дунин сын. Никогда не забуду того, что увидел, обернувшись:
БОЛЬШОЙ ЧЕЛОВЕК, МАЛЕНЬКИЙ ЧЕЛОВЕК И УРОДЛИВАЯ СОБАКА…
Дальше всё было как-то стремительно и словно через пелену. Трое суток на пересылке в Москве, потом – Тамбов. Есть там такое место – Пехотка называется. Казармы из красного кирпича, выстроенные ещё при Екатерине 2. Там-то и разместилась кадрированная дивизия, для опальных и разжалованных, где мне предстояло провести четыре последних месяца службы.
Что было там? Всё как везде. И я просто ждал, когда всё это кончится. Ходил в наряды и караулы, писал шпаргалки для экзаменов в Высшей Партийной Школе по марксизму–ленинизму для замполита части и – ждал.
Третьего мая 1980 года проснулся раньше традиционного «ротаподъём!». Прямо в окно казармы лился юный солнечный свет, на деревьях звенели ещё небольшие, но уже листочки.
Что же мне так хорошо, так радостно сегодня? Ах, да! Это же – …
Дальше всё очень быстро: последний завтрак (последняя солдатская пайка масла, которую все так ждут!), последний развод на плацу. Марш «Прощание славянки», который написан, кстати, в Тамбове, чем местные гордятся несказанно. Ворота Контрольно–Пропускного Пункта распахнуты настежь. Аэропорт. Шустрый «Як-40».
Через 40 минут – уже Москва. Молодая, весенняя, предолимпийская.
Ещё живы Высоцкий и Джо Дассен, и их песнями пенятся душа и город. Ещё Олимпийский Мишка только готовится к своему знаменитому полёту в просторное московское небо.
А мне 23 года. Я ещё не знаю, что такое болезни и муки совести. И жизнь впереди – бесконечная, и почему-то кажется, что счастливая.
Дорогие друзья! Для автора очень важно ваше мнение о прочитанном – нажмите соответствующую кнопку.
Подписывайтесь на наш канал. Свои отзывы и предложения о сотрудничестве присылайте на: dnkor27@yandex.ru