Дискотека в сельском клубе в самом разгаре. «Ямаховские» динамики выстреливают в толпу мощные звуковые импульсы, густо приправленные ванильным сиропом непонятных слов, чем-то вроде «Ван май распутин…»; разноцветные прожекторы, навешанные под потолком, слепят глаза, слегка подрагивая от звуковых зарядов. В зале шумно, ярко, празднично, и пахнет табаком, духами и потом.
Посреди зала дрыгают голенастыми ногами девчонки-подростки, их ярко-накрашенные глаза блестят от возбуждения. Рядом с ними дёргаются мальчики, их ровесники, почти все ростом едва достают девочкам до плеч (ничего, скоро догонят и перегонят). Вся эта желторотая компания веселится на всю катушку, им всё в новинку да в диковинку.
Мы же, «старшаки», своё уж оттанцевали. Расселись на кресла, поставленные вдоль стен, и со скучающим видом смотрим на резвящихся подростков. Вспоминаем себя в их возрасте, слегка ностальгируем. Эх, времечко-то как летит…
Я тут вроде и с компанией, но сама по себе. Пришла с соседкой Любкой, это она меня из дома вытащила. Она младше всего на год, общие интересы есть, но общение не ладится. У неё свои подруги, свои воспоминания, а я сижу рядом и молчу. Мне просто нечего сказать и нечего вспомнить. То есть, мне есть чего вспомнить, и есть, что рассказать, но про свою компанию. А этой компании мои воспоминания не интересны.
Задержалась я немного в девках. Вот уж и подружка моя выскочила замуж, и восемь девочек-одноклассниц фамилии поменяли. Нас, свободных, осталось шестеро. Две в Москве живут, одна в Ленинграде, одна во Владивостоке, одна на Украину укатила. Не с кем мне на танцы ходить, вот и шаландаюсь по чужим компаниям. Или дома сижу.
Да я и сама редко домой приезжаю, раз в месяц, или реже. Работаю я, некогда по гостям ездить, да и неохота порой. А когда приезжаю, никуда идти не хочется. А хочется пообщаться с родными, налопаться маминых щей, полежать на любимом диванчике, знакомом с детских лет. Старею, наверное…
Динамики на пару секунд замолкают, потом выдают «Я обманывать себя не стану…». Подростки, завизжав от восторга, начинают выламываться с новой силой. Я тоскливо смотрю на эту оргию, замечая, что подростки не так уж и пьяны, как хотят казаться. Просто добавляют себе крутости, прикидываясь в какашку упившимися. Ой, сами такие были…
Ко мне подкатывает Петька Громов, усаживается рядом, без обиняков предлагает:
- Может, прогуляемся? Скучно тут…
Не хочу я с ним гулять, противный он. И страшный. И пьёт.
- Не пойду, - говорю. – На улице холодно.
Обиженный Громов уходит в фойе. Щас ломанёт ещё один стопарик, и ему не до баб будет.
Мне уже девятнадцать лет, и я поругалась со своим парнем, будущим мужем. Так, из-за пустяка. Поехала на выходные к родителям, а тут… тоска смертная.
Все мои ровесники, друзья и ребята из моей компании сейчас в армии. Не с кем поговорить, не с кем до дома дойти. Приходится Любку ждать. А она домой и не собирается, болтает с подружками, смеётся беззаботно. Эх, придётся одной идти. Только бы Громов за мной не увязался…
Динамики опять замолкают, потом выплёскивают в зал «Качаются вагоны…». Подуставшие подростки лениво перебирают тощими ногами, пытаясь изобразить танец. Ко мне подкатывает Мишка Муркин, плюхается на сиденье, и весь ряд кресел, соединённых между собой, заметно проседает. Да, Мишка - парень здоровый. Котлеты, наверное, каждый день жрёт.
- Чё, потанцуем? – спрашивает он.
Я лениво отвечаю:
- Не больно-то хотелось…
Не нравится мне Мишка. Задавака он, и нуда. А моя мама говорит, что этого борова фиг прокормишь. Всю жизнь у плиты проторчишь.
Мне вообще парни из своей деревни не нравятся. Я не хочу сказать, что они плохие. Нет, они хорошие ребята, симпатичные. Но я всех их с малолетства знаю, с некоторыми в детский сад ходила, с некоторыми в одной компании играла. Поэтому всё про них знаю и помню.
Вот Вовка Смирнов, очень симпатичный и серьёзный парень. Но я же помню, что он лет до восьми писался. Даже уж когда во второй класс ходил, постоянно в штаны прудил. Разве такое забудешь?!
А у Андрея Воробьёва пища изо рта вываливалась. Он ест – а у него из пасти куски выпадают! Бр-р-р!
А у Витьки Истомина из ушей всё время текло и воняло страшно. Это сейчас он большой и серьёзный дяденька, а тогда был тщедушным и мокроухим. Ох, и издевались мы над ним!
Юрка Симагин, который мне сейчас активно подмигивает и оказывает всяческие знаки внимания, всё детство соплями мучился. Идёт, бывало, а у него из носа зелень торчит! Он и сейчас постоянно носом шмыгает…
Динамики замолчали. В наступившей тишине завклубом Васька Тихонов хриплым голосом объявляет:
- Перерыв на полчаса!
Мы вываливаемся в фойе, где открыты обе двери, я полной грудью вдыхаю свежий морозный воздух. Яркий свет ламп дневного света режет по глазам – в танцевальном зале темно, лишь прожекторы под потолком мигают.
Ко мне подходит Серёга Самсонов, радостно восклицает:
- Тыщу лет тебя не видел!
Лезет обниматься, лапает меня своими огромными ручищами. Мы с ним на одной улице жили, в одной песочнице играли. Он месяц назад из армии вернулся, так что мы целых два года не виделись.
Серёга закидывает меня вопросами: ты где, да как, да чего. Я лениво отвечаю. Тут Самсонов, понизив голос, спрашивает:
- Может, прогуляемся?
Ага, щас! Я помню, как ты меня в пять лет ведёрком по голове огрел. А когда мне шесть исполнилось, ты столкнул меня с порогов вот этого клуба. А в первом классе сунул мне за пазуху осу. А во втором кинул песком в глаза… И это продолжалось бы бесконечно, если бы я в четвёртом классе не огрела тебя портфелем по башке. Да так, что металлической пряжкой проломила голову!
- Ну на фиг! – говорю я. – На улице мороз.
Тут к нам подходит незнакомый парень, высокий, симпатичный. Серега сразу суетиться начинает:
- Вот, познакомься, это мой друг и сослуживец – Санёк! Отличный парень, скажу я тебе!
Знакомимся. Санёк внимательно на меня смотрит, пытается что-то сказать. Тут в фойе намечается драка – Громов со Смирновым держат друг друга за грудки, орут. Серёга срывается с места, хватает Петьку за шиворот, волокёт к стене. Муркин в это время Вовку усмиряет. Оба - парни здоровые, и с ними никто не спорит.
Мы с Саньком стоим у двери. Он разглядывает меня, не стесняясь, а я его – исподтишка. Вроде, нормальный парень, симпатичный, высокий, но… (опять это но!) непромытый какой-то. Волосы до того сальные, что слиплись и блестят. И пальтишко на нём прямо-таки школьное. И брючки из моды шестидесятых…
В зале опять включается музыка, динамики выдают «Повесил музыкант свой фрак на спинку стула…». Медляк. Санёк хватает меня за руку, выводит на середину зала. Я возмущаюсь:
- А пригласить слабо?
- Ты же всё равно откажешь, - смеётся он. – Я наблюдал, как ты всех приглашающих отшивала.
Следил, блин! Маньяк…
- Ну, половина из тех, кого я отшила, приглашали меня гулять, а не танцевать, - говорю я. – А вторая половина либо пьяная, либо мне не по нраву.
- Ага, выбираешь, - подытоживает мой кавалер. – Из этого я делаю вывод, что ты свободна.
- Можно и так сказать, - соглашаюсь я. – Я со своим парнем поругалась. Приехала к родителям, зализывать раны…
Никольский замолкает, динамики начинают стрелять в публику Леонтьевским хитом про светофор. Я иду к креслам, усаживаюсь у стены. Санёк садится рядом, согнав двух малолеток.
- А быстрый танец не хочешь? – спрашивает он. – А то бы порезвились.
- Не, - говорю я. – Чё набойки-то на сапогах сбивать.
- Понятно, - смеётся он. – Я попадаю в категорию «не по нраву».
Тут Серёга из фойе кричит:
- Хрен, иди-ка сюда!
Ни фига себе прозвище!
Санёк уходит, а я с тоской смотрю, как отдохнувшие желторотики с новыми силами топчут пол в зале. Пора бы и уходить, а Любка всё веселится, не унимается…
Любка, заметив мой взгляд, подбегает ко мне:
- Пошли со мной, там Лёня Силкин проставляется, день варенья у него.
Так, домой она не собирается…
- Иди, - говорю, - пей. Чё-то мне неохота.
Любка убегает, а я остаюсь смотреть на резвящихся подростков. Придётся потихоньку сматываться, в одиночку.
Санёк возвращается, садится рядом, интересуется:
- Опять одна скучаешь?
- Да вот, приглашали на выпивон, - говорю. – А я не в настроении.
Санёк улыбается:
- Я тоже отказался. Я вообще не пью. Да и не каждый день я с такими красивыми девчонками знакомлюсь!
Ага, клеится! Перевожу разговор в другое русло.
- А почему тебя Хреном называют?
Он достаёт из кармана пальто паспорт, раскрывает на нужной странице. А там написано: Хренов Александр Николаевич. 1964 года рождения (на год рождения я просто так посмотрела, вот честно-честно!).
- Да, - говорю, - хорошей фамилией тебя родители наградили!
Санёк прячет паспорт в карман.
- Это не родительская фамилия. Я в детдоме рос, меня на вокзале нашли, в Чите, ещё младенцем. А у нас нянечка в группе была, Нина Аркадьевна Хренова. Вот она мне свою фамилию и дала.
- Ты что же – сюда из самой Читы припёрся? – интересуюсь я.
- Да, целую неделю добирался…
Всё понятно. Рос парень средь чужих людей, в казённом доме. Не научили его за собой ухаживать, деньгами распоряжаться, место под солнцем занимать. Одно слово – сирота…
Динамики выдают что-то «бониэмовское», и на середину зала выползают не только малолетки, но и «старшаки», подогретые самогонкой Лёни Силкина. Любка тоже среди этой компании, уже пьяненькая, машет мне рукой – иди сюда! Я лениво отмахиваюсь…
- Чего не танцуешь? – спрашивает Санёк, откровенно меня разглядывая.
Я одета хорошо и добротно: сапоги на меху, гармошкой, простёганное пальто, меховая шапка. Сама зарабатываю, вот и одеваюсь по моде.
- Не интересно мне, - отвечаю на вопрос парня. – Я наперёд знаю, что дальше будет.
- Ну, и что?
- Сейчас Силкин, Громов и Смирнов драку затеют. Самсонов с Муркиным их растаскивать будут. А потом Серёга перепьётся и на Миху драться полезет. Миха его скрутит, а потом они мириться будут. Шумно. И Муркин прочтёт Самсонову лекцию о вреде алкоголизма.
Санёк смеётся:
- Откуда ты это знаешь?
- А у нас каждые танцы так заканчиваются…
Употевшие динамики замолкают, потом начинают новую песню. «Больше не встречу, такого друга не встречу…». Типа, медляк. Парень опять волокёт меня танцевать, я уж и не сопротивляюсь.
Санёк крепко и нежно прижимает меня к себе. Мы одни посреди зала. Подросткам медленные танцы не интересны, а все остальные ушли за клуб, «остограммится». В дверях чёрной тенью маячит мощная фигура Муркина. Он не пьёт. Но это пока. Через десять лет он замёрзнет под забором собственного дома, не дойдя до спасительной двери всего пяток метров. Конечно, в усмерть пьяный…
Из фойе опять зовут Хрена. Не успевает он освободить кресло, как рядом плюхается Муркин, чуть не обвалив весь ряд.
- Что же ты на чужих ребят заглядываешься, а своих не замечаешь? – дует губы Миха. – Мы чё, хуже этого безродного?
- Вали отсюда, а? – взрываюсь я. – Чё пристал?
Неприятно мне слышать такие слова. Все люди одинаковы – и родные, и безродные.
Миха, обиженно сопя, уходит, а ко мне тут же подсаживается Любка.
- Чё за кент тебя всё время танцевать зовёт?
Любка уже изрядно навеселе, раскраснелась, глаза блестят. Теперь её вообще фиг утащишь отсюда.
- Что, понравился парень? – спрашиваю.
- Да ничё так чувачок.
- Вот и бери его себе.
Любка, подпрыгивая от возбуждения, улетает на улицу, добавляться. Чтоб посмелее быть. Хотя, куда уж ещё? А я думаю, что пора и сматываться. Пусть Любаня забирает свою «жертву».
Тут в фойе опять намечается драка – оттуда доносятся крики разгорячённых парней, девчачий визг, топот. Пользуясь моментом, выскальзываю в фойе. Так и есть: Смирнов с Силкиным наскакивают друг на друга, упившийся Громов топчется возле них, Самсонов с Муркиным выступают в роли миротворцев.
Никем не замеченная, выскальзываю из фойе через боковую дверь, быстро спускаюсь по ступенькам, иду в сторону дома. Не успела пересечь освещённую площадь перед клубом, как слышу топор сзади. Оборачиваюсь – меня догоняет Санёк, шарф на его шее развивается на ходу, шапка съехала набекрень.
- Ты прямо как партизан, - смеётся парень. – Только что в фойе стояла, смотрю – уж нет!
Я пожимаю плечами:
- А чего я там не видела? Говорила же, что драка будет.
Некоторое время идём молча. Морозный воздух врывается в лёгкие, кругом тишина и покой. Лишь нестройный хор деревенских псов звенит в отдалении. Собакам же положено брехать – вот они и брешут.
- Мороз, - говорю я, кутаясь в пушистый шарф.
- Градусов двадцать пять, - соглашается мой провожатый.
Проходим мимо магазина, попадаем в круг света от трёх фонарей. Тут за нашей спиной кто-то топочет, хрустит морозным снежком. Оборачиваемся – Петька Громов прямо на нас мчится. Сам пьяным пьяна, морда окровавленная, рот перекошен злобой. Мы еле успеваем отскочить, он проносится мимо нас, что-то бормоча. Пробежав метров двадцать, резко разворачивается, бежит на нас опять, мы опять пропускаем его.
- Нарывается, - говорю я. – Звал погулять, я отказала. Видать, провожатым моим хочет быть.
- Ага, а тут занято, - смеётся Санёк. – Облом!
Я пожимаю плечами:
- Ты думаешь, он просто так отстанет? Не. Сейчас ещё и в драку полезет.
И точно: сзади опять слышится визг морозного снега под ботинками Громова, и пьяное бормотание. Увлекаю своего попутчика в первый попавшийся переулок, мы замираем, чтоб не хрустеть снегом. Громов проносится мимо, потом возвращается, отчаянно ругаясь. Мы тихонько смеёмся, прикрывая рты варежками. У меня варежки цветные, с орнаментом, на меховой подкладке. У моего провожатого – простые шерстяные самовязки из овечьей шерсти…
Идём дальше, спотыкаясь о неровности дороги – в переулке темно и жутко. Санёк бормочет:
- Блин, об эти кочки последние ботинки добьешь!
Я, в очередной раз споткнувшись о смёрзшийся снежный ком, предлагаю:
- Мы можем и на дорогу выйти, но там тебе придётся с Громовым драться.
- Думаешь, не справлюсь?
- Думаю, что даже я с Петькой сейчас справлюсь. Что с пьяного взять?
Выходим на другую улицу, где дорога более-менее ровная и широкая, и не так темно, мой провожатый берёт меня под руку. Морозно гудят провода, снег хрустит под нашими ногами.
- Ты не замёрзла? – интересуется Санёк. – Мороз-то крепчает.
- Есть немного, - сознаюсь я. – Пальцы на ногах мёрзнуть начинают. А ты?
- Я привычный, - смеётся мой попутчик. – Я ж в Чите живу. А у нас там такие морозы оттепелью считаются.
Подходим к моему дому. Я смотрю на тёмные окна и понимаю, что родители уж давно спят, а на часах всего пол одиннадцатого ночи. Время детское, но мне придётся тоже лечь в постель. Скукота…
- Вот и пришли, - печально говорит Санёк. – Иди домой, грейся.
Помявшись, добавляет:
- Знаешь, я ведь в тебя влюбился. Вот как взглянул на тебя, так и понял – всё, я пропал!
Я, опешив от такого скоропалительного признания, бормочу:
- Ты же меня сосем не знаешь. И вообще – у меня парень есть.
- Так вы же поругались вроде.
- Поругались – так помиримся. Не в первой.
Мой кавалер, прислонившись к перилам крыльца, некоторое время молчит, потом тихо говорит:
- Я хочу, чтобы ты знала – есть на свете человек, которому ты нужна, как воздух!
Я пытаюсь всё обратить в шутку:
- Какие высокие слова! Долго репетировал?
- Я серьёзно! – обижается парень. – Я хочу прожить с тобой всю жизнь, увидеть тебя седой беззубой старушкой, в халате и цветастом передничке. Чтобы у тебя было морщинистое лицо, тёмные руки и ноги, покрытые толстыми венами. Ты напечёшь пирогов, я заварю чай. Мы оденем вставные челюсти и будем лопать пироги с мясом. А рядом с нами, за столом, будут сидеть наши правнуки, штук семь…
- Ну, ты и намечтал! – смеюсь я. – На две серии кино хватит!
- Иди домой, грейся, - серьёзно говорит Санёк. – А то простудишься, ангиной заболеешь, а я лечи тебя потом! Завтра буду тебя ждать возле дома, в час дня. Договорились?
- Посмотрим, - уклончиво говорю я.
- Я буду ждать! – упрямо говорит парень. – Сколько потребуется!
Он уходит, скрипя снегом, я тоже скрываюсь в доме. Потихоньку захожу в спальню, потихоньку раздеваюсь и ныряю под одеяло, подтыкая его со всех сторон, чтобы было теплее. И думаю о том, какой хороший парень попался мне на жизненном пути: честный, бесхитростный, трезвый, самостоятельный…
А наутро, едва я продрала в глаза, к нашему дому подкатила машина – это Серёга надумал мириться. Подбил друга, они махнули ко мне, выпросив у председателя совхозный «козёл». Отмахали шестьдесят километров, где-то раздобыли цветы.
Мы, конечно, помирились, и я уехала с ребятами, чтоб не мотаться потом по автобусам. Летом мы с Сергеем поженились, и про Александра Николаевича Хренова, 1964 года рождения, я больше ничего не слышала…
С тех пор прошло более тридцати лет. Я уж и овдоветь успела, и внуков кучечку заимела. В общем, большая часть жизни прошла. Но никто и никогда не говорил мне, что хочет меня видеть седой беззубой старушкой! Даже собственный муж.
Саня Хренов, ты где? Как сложилась твоя жизнь? Жив ли ты? Я ещё не похожа на тот образ, что ты придумал для меня, но недолго осталось. Зубы редеют, волосы седеют, руки темнеют, ноги ноют. Ещё чуть-чуть, и я «готова»! Слышишь?! Ещё чуть-чуть…
Всем добра и здоровья! Берегите себя и близких! И любите – и себя, и близких!