По итогам 2019 года принято считать освобождение до 80% территории Сирии от разнообразных экстремистских групп основным положительным результатом. На втором месте: удивительно продуктивные договоренности с Турцией о разделе сфер влияния в Курдистане. Все это заложило основу для начала переговорного процесса для определения устройства новой, послевоенной Сирии. Действительно, уже подзабылось, что до появления в Сирии российских ВКС в руках правительства Башара Асада оставалась лишь прибрежная полоса, Дамаск и несколько прилегающих районов и плодородная часть земли вдоль границы с Ливаном. Сейчас в руках экстремистов лишь часть провинции Идлиб и несколько небольших анклавов. Сложной остается ситуация вокруг Курдистана и восточного берега реки Ефрат, а также на израильской границе и в контролируемой американскими войсками зоне ат-Танф. Но с курдами по крайней мере появилась не только ясность, но и четко очерченные соглашением в Сочи рамки поведения Турции и наиболее вменяемых курдских полевых командиров.
Однако это обоюдоострая победа: к оставшимся в руках боевиков территориям не так-то просто подступиться. Например, что делать с Идлибом вообще непонятно. Тем более, что в Идлибе и в Курдистане сейчас очень выпукло проявились основные проблемы, препятствующие внутрисирийскому диалогу, что бы это не значило, и какой смысл – порой противоположный – различные договаривающиеся стороны в него бы не вкладывали.
Дело в том, что Сирия впервые за много десятилетий продемонстрировала чистый пример так называемого «многоуровневого конфликта», которые в большом количестве встречались именно в период холодной войны второй половины ХХ века. А это неимоверно усложняет не только практическую сторону происходящего, но и делает почти невозможным поиск какого-то единственно верного, универсального решения.
Во-первых, на самом нижнем уровне мы имеем дело с внутрисирийским конфликтом, который в свою очередь делится на религиозную, экономико-социальную и политическую составляющую. А на земле к тому же распадается на десятки мелких конфликтов, которые могут иметь одновременно все три вышеуказанные природы. А могут и какую-то одну из них.
Например, вопрос Восточной Гуты – это проблема вместе и религиозного экстремизма, и социальных противоречий. Богатый и престижный пригород Дамаска, в котором изначально жили семьи чиновников, военных и инженеров, более десяти лет вбирал в себя люмпенизированную безземельную бедноту из крестьянских районов, которая вытеснила местных джентри и стала опорой религиозного экстремизма.
Другая история в южной части долины Евфрата, условно в районе Дейр-эз-Зора, где ухудшившиеся климатические реалии в 80-ых и 90-ых просто убили до этого прибыльное фермерское сельское хозяйство и породили отток стремительно бедневшего крестьянского населения в крупные города. На освободившиеся места стали переселять беженцы из Ирака и бедуинские племена разной степени цивилизованности.
А отдельно взятые алавитские, шиитские и христианские поселения столкнулись исключительно с религиозной враждой в чистом виде вне зависимости от их социального состояния к 2010 году и влияния мирового экономического кризиса, хотя надо признать, что экономическое положение этих религиозных меньшинств в целом было стабильнее, чем у крестьянской суннитской массы, курдов и бедуинов. Характерный пример: город Маалюля, единственный населенный пункт в мире, где разговорный язык – арамейский, язык Христа. Его захват джихадистами был для экстремистов чем-то вроде символа, как и наоборот - освобождение его правительственными войсками также стало знаковым событием. Чисто с военной точки зрения с освобождением Маалюля можно было и подождать, но сама природа конфликта требовала его освобождения именно как символа и знака.
В европеизированных городах (Дамаск, Алеппо, Дераа) длительное время была сильна именно политическая оппозиция правительству Башара Асада, опиравшаяся на лозунги, очень напоминающие типично «революционно-оранжевые». Но со временем выяснилось, что «интеллигентско-студенческая» оппозиция, хотя в ближневосточных реалиях это не совсем то, что мы привыкли понимать под этим термином в Восточной Европе, просто в силу своей природы слабее лишенных колебаний джихадистских движений. В результате власть и в этих районах постепенно перешла в руки религиозных экстремистов, а политический протест сам собой растворился во мраке чудовищно трактуемого шариата.
Этого перехода из «жидкого» «демократического» состояния в «твердый» - джихадистский не заметили американцы и европейцы. И во многом этим непониманием происходящего и была обусловлена сердечная привязанность проамериканской коалиции к тому, что именовалось «умеренной оппозицией» и безграничное доверие к словам разного рода эмигрантских движений и отдельных личностей из числа бывших «обиженных» сирийских чиновников. Американцы и их союзники, конечно, сами виноваты: не заметить слабости тех, кого они избрали себе в союзники, было невозможно. Но идеологические шоры в виде слепой веры во всемирную демократизацию не давали даже подкованным сотрудникам разведки и дипломатам разглядеть все эти процессы.
И сейчас буквально каждый клочок земли требует контроля и анализа, изучения местных особенностей и причин конфликта. Без этого даже самый идеальный план, придуманный в высоких кабинетах, окажется бесполезным и неисполнимым на земле.
Во-вторых, внутрисирийский конфликт очень быстро стал региональной проблемой, в которую включили сразу несколько стран, претендующих на роль регионального лидера и откровенно враждебных друг другу. А вот этот – второй – пласт проблемы практически не поддается устойчивому разрешению. При этом сама причина этого противостояния заложена в истории Ближнего Востока, дополнительна осложнена выкрутасами британской внешней политики первой половины и середины прошлого века и окончательно запутана резким изменением характера государственного устройства некоторых стран (Ирана, Саудовской Аравии, Турции) в последние пятьдесят-сорок лет.
Иран, Турция, Катар, Саудовская Аравия, даже Кувейт – эти страны имеют в регионе собственные, порой прямо противоположные интересы, а их границы (даже Ирана) представляют из себя произвольно проведенные англичанами (в первую очередь печальной памяти Гертрудой Белл) линии, нигде не совпадающими с этническими или религиозными ареалами. Не факт, что в тот исторический период «нарезка» Ближнего Востока сугубо по этнически-религиозным ареалам решила бы все проблемы, но в значительной степени облегчила бы ситуацию. Речь сейчас идет исключительно о процессах, имевших место в регионе после Первой мировой войны.
В современной обстановке новая перекройка границ совершенно неприемлема, хотя многим кабинетным ученым такой новый «передел» Ближнего Востока кажется привлекательной и увлекательной затеей. В англосаксонском мире достаточно поклонников и идейных последователей Гертруды Белл, желающих накрошить на месте имеющихся современных государств региона с десяток новых. Поменьше. Начать предполагается как раз с Сирии, которая едва вообще не потеряла субъектность. Но это автоматически приведет к новому витку столкновения интересов региональных сверхдержав, последствия которого даже представить страшно.
Сейчас и так каждый раунд переговоров по мирному урегулированию в Сирии представляет из себя борьбу между различными политическими группами, за которыми невооруженным глазом видны интересы той или иной местной державы. Турция преследует собственные региональные цели, большую часть которых можно свести к созданию оборонительного пояса от курдов. Персы, изначально поддержавшие Башара Асада «против саудитов», постепенно превратились и в религиозных союзников. Их открытая поддержка шиитского населения раз и навсегда захлопнула дверь для возможного сотрудничества с Эр-Риядом, из-за чего конфликт перешел в неразрешимую стадию.
Для саудитов же Сирия – поле борьбы против Ирана и Турции и с политической, и с религиозной точки зрения. Мелкие, но обладающие финансовыми ресурсами страны Залива вносят в происходящее дополнительный элемент хаоса, поскольку склонны лишь вставлять палки в колеса одновременно и ненавистным саудитам, и этнически чуждым персам. На земле это еще пару лет назад приводило к появлению малоуправляемых, но хорошо вооруженных групп непонятной политико-религиозной ориентации, с которыми было практически невозможно договориться. И клубок региональных противоречий грозит в любой момент разорвать на части не только Сирию.
А есть еще Израиль, с его исторической паранойей, превращающей его в недоговороспособного регионального игрока. Даже в тех случаях, когда Тель-Авив удается убедить в необходимости борьбы с экстремизмом (в реальности израильтяне привыкли не бороться с джихадистами, а исподволь манипулировать ими, направляя их энергию в сторону от своих границ), в запутанной внутриполитической жизни еврейского государства обязательно происходил какой-нибудь спор, по результатам которого все договоренности шли прахом. Само устройства Израиля с его сверхпарламентской демократией и отсутствием общественного консенсуса по вопросам внешней политики (да и вообще по каким-либо) заставляет очень подозрительно смотреть на все действия Тель-Авива. Конечно, Израиль можно и понять, и простить. Они выработали для себя крайне оборонительную тактику, которая на практике создает лишь новые конфликты внутри всех государств вокруг. А пока, рассуждают в Тель-Авиве, арабы разобщены, а Иран по уши втянут во все эти беды, на сам Израиль у них не хватит ни сил, ни средств. Разумно, если смотреть на мир из гетто, но непродуктивно в долгосрочной перспективе.
И, наконец, третий пласт: Сирия и вообще Ближний Восток вновь стали зоной противостояния планетарных сверхдержав – США и России. Так было во второй половине ХХ века с коротким перерывом на 90-ые годы. Точно также в период холодной войны практически весь мир был полем боя для США и СССР посредством «прокси» - аффилированных союзников из местных. До появления в Сирии российских войск Дамаск практически в одиночку сопротивлялся давлению чуть ли всех вокруг. Поражение в этой войне на истощение было предопределено, поскольку даже чисто военные ресурсы Дамаска таяли на глазах. Поддержка Москвы не только спасла Дамаск, но поставила США в очень неудобное положение. Все «прокси»-войны ХХ века велись даже не столько за обладание территорией или ресурсами и даже не за установление в той или иной стране идеологически лояльного режима, а за престиж. Таким классическим примером «войны за престиж» того времени был конфликт на Африканском роге, в ходе которого Эфиопия и Сомали радикально поменяли покровителей, разочаровавших в предыдущих.
Сейчас же Сирия оказалась спусковым крючком, запустившим механизм новой холодной войны между сверхдержавами, хотя этот термин все-таки не слишком уместен. Причем мотивы этого нового «прокси»-противостояния очевидно сюрреалистичны. Утрата США статуса единственной сверхдержавы, потеря некоей самопровозглашенной «моральной исключительности» - эти процессы вне политики. Это в чистом виде психологический ущерб, а потеря части престижа во внешней политике бывает куда более болезненна, чем даже утрата территории или экономические кризисы. Когда война ведется с обеих сторон за престиж и моральное превосходство, экономика может подождать. Потому, кстати, и санкции не работают, но это уже совсем другая история.
Показателен в этом плане пример Франции при президенте Макроне. Никаких практических интересов у Парижа в Сирии нет, но именно президенту Макрону вдруг пришло в голову поднять престиж французского государства чуть ли не до уровня старой Империи. Его открыто называют «Новым Наполеоном» и «Людовиком XIV», и никаких других мотивов, кроме психологически предопределенных, в его стремлении активно участвовать в судьбе Сирии нет. И эта гонка за престижем может Парижу дорогого стоить.
Таким образом, процесс политического урегулирования в Сирии после освобождения от экстремистов большей части территории страны и ликвидации их основных очагов сопротивления будет куда более сложным, чем можно себе представить из уютного профессорского кабинета. И даже успешное решение какого-нибудь из частных случаев в любой момент может быть сорвано в рамках плохо контролируемых процессов в рамках второго и третьего пласта противостояний. А потому все только начинается.
Евгений КРУТИКОВ, политолог
Специально для Международного аналитического журнала «Алания»