Автор Генри В.
На деревню опускался вечер. Началась настойчивая собачья перекличка, разнося по округе различное по тембру и степени остервенелости гавканье. Где-то в последний на сегодня раз крякнули утки, звонкий гусиный гогот протрубил команду «отбой» и наконец-то заткнулся. Отскакивая от заборов и соседских стен, из дома Витьки Петрова по деревне полилась «АBBA», сигнализируя всем местным о том, что он сегодня опять пьёт.
Витька не был злым или скандальным мужиком, просто в какой-то момент в его душе и доме поселилась беда. Сначала она унесла в могилу Витькину жену Наташку, которая буквально «сгорела» на его глазах и руках, за каких-то пару месяцев, превратив её из красивой цветущей бабы в сухую желтую головешку, а потом эта беда усадила Витьку за стол и поставила перед ним бутылку.
Старшая Витькина дочь Лена училась в одиннадцатом классе и помимо подготовки к предстоящим экзаменам, после которых она, ещё в той, совсем недавней своей прошлой жизни, когда они всей семьей, сидя за большим столом, строили планы на её будущие, собиралась поступать в медицинский институт, теперь, взвалила на себя дом и заботу о десятилетнем брате Юрке.
Постепенно музыка из открытого Витькиного окна становилась все громче, что означало, что Витька пьёт все больше и больше, вынуждая своих детей прятаться где-нибудь в доме или, скорей всего, уходить к соседям. Их соседи- баба Маша с дедом Колей- в последнее время стали все чаще принимать их у себя и даже отвели им отдельную комнатку, в которой когда-то дожила свой век бабушка Настя, а несколько лет назад перестал жить их единственный сын Роман.
Сквозь оптимистическую мелодию женского дуэта со скандинавским акцентом, все отчетливей стал слышаться, раздирающий душу вой русского мужика. Это Витька дошёл до той стадии, когда он, сжимая лежащие на скупом столе большие кулаки, уже не видя и не слыша ничего вокруг, задрав голову к потолку, скулил свою песню. Значит Ленка с Юркой уже убежали к соседям, не в силах больше выносить папкин запой и запев.
Баба Маша не выдержала и хлопнула ладонью по столу:
— Ну, всё! Не могу я больше этого сносить! Сколько ж можно издеваться над собственными детьми?!— она подскочила со своего стула и начала повязывать на голову платок, покрывающий до этого её плечи.
— Ну, куда тебя несёт? Хочешь чтоб как в тот раз, опять в милицию…тьфу, ты, едрить её за ногу…полицию эту чёртову, его отволокли?!— стал урезонивать дед Коля, который вместе с притихшим Юркой разгадывал кроссворды за их обеденным столом.— Щас уж скоро сам угомонится. Сиди кому говорят!
— Баб Маш, может правда не надо, а?— обернулась от рукомойника Лена, держа в руке вымытую тарелку,— У него там уже меньше полбутылки второй оставалось, когда мы уходили. Скоро уже отключится.
— А завтра?— махнув куда-то в строну головой, с выступившими в уголках глаз слезами, спросила баба Маша.— Тоже будем ждать, когда в конец упьётся? Нет, уж, хватит!
Она сжала губы, сглотнула и отвернулась, пряча скатившуюся слезу.
— Да я, Леночек, просто поговорю с ним пойду, ага. Я не буду ругаться. Ты, дочка, не переживай, хорошо? И ты Юрочка тоже не думай чего плохого.— успокаивающе произнесла баба Маша, глядя на испуганных детей, и, оперевшись рукой о стену, стала вставлять ноги в большие чистые галоши, стоящие у батареи. Дверь в сени открываясь скрипнула, донося оттуда требовательное кошачье мяуканье, потом закрылась звякнув болтающимся на одном гвозде засовом и по коридору стали слышны удаляющиеся шаркающие шаги.
Пожилая женщина открыла оббитую дермантином дверь и из хаты на неё дыхнуло перегаром и оглушило громкой музыкой, грохочущей из стоящих на трехстворчатом шкафу колонок.
Посреди большой комнаты, в свете одинокой лампочки горящей в пятирожковой люстре, стоял круглый стол, застеленный цветастой клеенкой. На столе, ближе к краю, стояла почти допитая бутылка дешевой водки, рядом пристроилась коряво открытая консервная банка с торчащей в ней вилкой, на треть наполненный стакан одиноко блестел по середине, да половинка буханки чёрного хлеба с обкусанными краями кирпичом лежала перед Витькой. Он сидел спиной к двери на коричневой табуретке, под которой валялась пустая бутылка. Пьяный мужик сгорбился над столом и, упираясь в него локтями, медленно копошился пальцами в своей шевелюре, сжимая, склоненную над крошками голову. Он тяжело сопел носом, так что это было слышно сквозь громкую музыку и его широкая спина то раздувалась, как меха гармошки, то опять сдувалась.
— Витька!— крикнула баба Маша, входя в комнату и закрывая за собой дверь.— Не оглох ты тута ещё, нет?!
Она подошла к застывшему Витьке и толкнула его в плечо. Тот дернулся и совершенно мутным взглядом посмотрел на незваную гостью, туго соображая, кто это и что она здесь делает.
— Ааа…тёть Маша…опять пришла вести среди меня…— он равнодушно уставился на стакан, медленно моргая и облизывая пересохшие губы,— Ну, давай-давай, рассказывай, как они там бороздят…
— Я те дам бороздят…Как не стыдно!— баба Маша подошла к стоящему рядом со шкафом комоду и решительно выдернула из розетки шнур музыкального центра. Тот стоял на комоде, наполовину укрытый белой кружевной салфеткой, а рядом с ним облокачивалась на стену большая фотография улыбающейся Наташи в какой-то нелепой зеленой рамке, перед которой стоял полный стакан, накрытый куском хлеба.
— Ты что!— заорал в наступившей вдруг тишине, кажется, даже немного протрезвевший Витька.— Это ЕЁ любимая песня!
— Витя! Ты перед пропастью бесишься! Уймись, я тебя прошу! Что ж ты делаешь-то, а? Ну, посмотри на себя, на кого ты стал похож?! Я ж тебе не чужая, считай. Я ж тебя с малых лет знаю… Ты ж хороший мужик, хозяйственный, рукастый…вон какой дом, почитай один отстроил, считай заново. Ну, как же тебе не стыдно, а!? Ты о деточках-то своих подумай! Думаешь тебе одному тяжело…А о Юрочке, вон, ты подумал, каково ему остаться без мамки-то…
Баба Маша не выдержала, накрыла лицо ладонями и почти беззвучно затрясла головой, только из горла стал нестись сдавленный прерывистый гул, перемежаемый всхлипами и редкими сглатываниями.
Витька стал опять часто и глубоко дышать носом, послышался скрип его зубов, да слышно стало как на клеенку шмякнулись две тяжёлые капли.
— Тёть Маш, ну ты вот скажи мне…ну, за что, а?... Ну, почему, а, тёть Маш? Она ж ещё такая молодая у меня…была…
Витька стал через комнату смотреть пьяными и мокрыми глазами на фотокарточку, подбородок его мелко затрясся, а из носа вытекли две прозрачные сопли и запутываясь в щетине над верхней губой, стали по ней медленно растекаться.
Баба Маша отняла руки от лица и, посмотрев на сидящего на краю табуретки Витьку, как-будто что-то вытащила из глубины своей памяти:
— А Ромочку маво, как прибрал?... А ему ещё и тридцати пяти не было, ведь! Каково это знаешь, нет?! Не дай бог это никому прознать! Вот где горе-то! Вот где с ума-то можно соитить! И что?! Пережили же как-то с отцом... А он же у нас единственный был…
Баба Маша поджала губу, сорвала со своей седой головы косынку и прижав её к лицу плюхнулась на стоящий у шкафа потертый диван и зашлась глухим сдавленным воем. Стронутая какими-то колебаниями, у шкафа, с протяжным скрипом приоткрылась одна створка.
— Тёть Маш…тёть Маш…— Витька сопел, треся губами и выдувая из носа пузыри,— Как же я без неё, тёть Маш…Знаешь, как я её любил…я ж все для неё…дом этот…теплицы эти чертовы… вон…машину эту хренову в кредит взяли…Ленке репетиторы, курсы эти всякие…кому ж теперь всё это, скажи, тёть Маш? Мне ж теперь ничего этого не надо, понимаешь ты или нет!?...
Витька забил кулаком по груди, отдающей в тишине каким-то глухим барабаном, с каждым ударом вырывая из глотки надрывный стон. Потом закинул на стол руки, сложил их одна на одну, врыл в это гнездо свою голову и забил трясущейся грудью о кромку стола, опрокидывая стоящий на нем стакан. Тот грохнулся, выливая на клеенку водку и покатился, дребезжа гранями, описывая полукруг.
— Витенька…сынок, не надо!— растрепанная и заплаканная баба Маша подошла к Витьке и стала гладить его по ходящей ходуном спине.— Не помочь слезами горюшку нашему, не помочь…а о деточках своих тебе подумать надо. Им сейчас тоже лихо. Леночка-то хоть поплачет, бывало, у нас в подушку…а Юрочка-то все в себе держит, все в себе… Переживаю я за него очень…
Витька оторвал помятое лицо от рук, попадая рассеянным взглядом на колонки, с полминуты думал о чем-то, глядя то на них, то на виднеющиеся из открытой дверки шкафа, висящие в нем на вешалках Наташкины немногочисленные и недорогие платья и порывисто задышав уже ртом, сжал потом губы, словно задерживая дыхание, и заскулил.
— Ты ж не знаешь, тёть Маш…, как она под эту Аббу для меня танцевала…— Витка зажмурил глаза, выдавливая потоки слез, которые гулко капали на клеенку в тишине комнаты.
Где-то за открытым окном все никак не могли угомониться собаки, обмениваясь своими скупыми новостями. Через несколько дворов кто-то свистнул, потом раздался весёлый гогот, разносясь эхом по деревне. Неугомонный петух, своим поскудным криком доказывал что-то своим или соседским наседкам. По дальней дороге протарахтел куда-то спешащий мотор. Деревня готовилась ко сну…