Солнечное деревенское лето. Старый, затенённый деревьями домик. Безлюдье. Безмолвье. Безделье.
Сколько я здесь? Почти месяц, а всё не соскучился по городу, по шумным его суетливым будням. Брожу, лежу, дышу, вбираю синеву, птичьи голоса, влажное бормотание густого разнопородного леса. Иногда пытаюсь читать. Но глаза то и дело отрываются от книги. Природа не отпускает их от себя. Она, как ревнивый ребёнок, вечно требует внимания, вечно пристаёт с наивными пустячными вопросами. То с муравьём, то с белкой, то с облаком. И добивается своего.
Ну да сейчас оно и не трудно: я свободен, спокоен, ничто не мешает мне глядеть, слушать, радоваться многообразному однообразию жизни. А бывает – идёшь куда-нибудь или едешь, озабоченный, растревоженный, думаешь о своём, а что вокруг – не замечаешь. Глотаешь мир, не распробовав, будто жить тебе вечно. А он каждое мгновение другой. Старый и новый. Тот и не тот. Изменчивый, как небо, от прихотей которого зависит.
Признаюсь, что не по душе моей краснобаи, выставляющие напоказ свои пылкие чувства к природе. Набор красивостей перед лицом красоты кажется даже оскорбительным, отдаёт наигрышем с какими-то оттенками пошлости. Поневоле вспоминается героиня иронического стихотворения Гейне. Стоит она у моря, любуется заходящим солнцем и так сама заходится, бедняжка, что поэт решает её слегка урезонить, отрезвить. Ничего, мол, особенного, барышня. Солнце всегда так. Вот тут оно встаёт, а там оно садится.
Но, право же, чрезмерная восторженность ничем не хуже обидного невнимания. Не для природы обидного – для нас самих. Не замечая природы, обкрадываешь себя. Уродуя её, обкрадываешь всех.
Замусоренные поляны. Незатоптанные костры. Исковерканные нелепыми «памятными» каракулями деревья… Следы варварского пренебрежения человека к миру живому, но бессловесному. Спору нет, человек – существо высокоорганизованное, мыслящее, не чета какой-нибудь коряге или замшелому пню. Но каким безжалостным, каким высокомерным делает его подчас сознание своего превосходства! Как бездумно жесток он в поступках, как груб в выражениях! «Глух, как пень», «нем, как рыба» - сколько тут самодовольства, сколько презрения высшего к низшим. А на поверку и пень не глух (как чутко он отзывается на замысел художника, как послушно он преображается под его пальцами!), да и рыбы, оказывается, вовсе не безмолвны. У них отличная звуковая сигнализация и прекрасно организован информационный обмен. Просто мы не воспринимаем звуковых волн такой частоты.
Что и говорить, человек может многое. Он постигает законы бытия. Он покоряет космос. Он создаёт мыслящие машины… Но не будем перечислять много раз уже перечисленное. Задумаемся о том, что же он, человек, не может? Вот, например, может ли сделать цветок? Нет, не вырастить, а именно сделать? И не какой-нибудь пластмассовый или бумажный – живой, во всей немыслимой сложности микроскопических капилляров, пропитанных хлорофиллом клеток, тончайшей благоуханной пыльцы, изумительной и неповторимой палитрой красок? Нет, этого не дано ни мне, ни кому-либо другому. Такое под силу только природе, ей единственной, ей, кого мы так настойчиво изучаем, покоряем, совершенствуем, портим – и всё-таки никогда не постигаем до конца.
Человек может многое – природа ещё больше. Человек склонен повторяться, природа – никогда. Захоти я нарисовать берёзку – непременно проведу рядом две вертикали, а между ними много-много коротеньких горизонталек. Если верить такому рисунку, все берёзы на один лад. А на самом деле поди отыщи между ними хотя бы две одинаковые. Что ни дерево – другая стать, другой узор бересты. На некоторых вон продольных трещин куда больше, чем поперечных. Издали кажется, будто они испещрены таинственной клинописью. Что это? Заметки древнего летописца? Вычисления древнего математика? Как отчётлива берёзовая графика на ослепительной под солнцем коре! А вечером сумерки растушуют нерукотворные письмена, смутно зазыблются в полумраке светлые призраки стволов, и почудится: белёсыми ручьями на землю стекает Млечный Путь.
Млечное дерево – берёза… Кстати, почему это не принято давать прозвища деревьям? Чем они хуже людей? Кого-то из русских литераторов, помнится Дмитрия Писарева, в детстве за чистоту и правдивость называли хрустальной коробочкой. Прекрасное прозвище – прекрасному человеку. Но отчего же не прекрасному дереву? Млечное дерево берёза. Лунное дерево осина. Солнечное дерево сосна. Что, или не так? Не подбита разве изнанка осинового листа тонким слоем потускневшей лунной фольги? Не застыл разве на осиновой коре зеленоватый отблеск лунной ночи? И сосна – разве не солнечное дерево? Взгляни на неё даже в самое разненастье – ветвистая крона её всегда будто в заре купается. Может быть, сосна для того и придумана, чтобы люди никогда не оставались без солнца.
Сосновые вершины с их причудливо извитыми мускулистыми разветвлениями напоминают многоглавых сказочных драконов. Облекающая их золотисто-рыжая чешуя воздушно-легка и топорщится, как стрекозиные крылышки: вот-вот облетит. Но, стекая по стволу, где-то за полдороги к земле, сосновое золото гаснет, буреет. Чешуйки наслаиваются друг на друга и, плотно спрессованные, превращаются в красновато-коричневую броню. В таких слоёных доспехах фундамент дерева под надёжной защитой: не грозит ему ни удушье, ни высыхание.
Чешуйчатый сосновый покров постоянно обновляется. Сосна меняет кожу незаметно, как человек. Исподволь народившиеся чешуйки теснят старые, наружные, и те, отжив окончательно, осыпаются, как шелуха. Внизу, правда, кора отслаивается редко. Толстые сколы её валяются обычно у подножия родного дерева. Зато однослойных, одиночных чешуек – с верхнего «этажа» - полным-полно. Эти легки на подъём. Летят себе, куда ветер подует, и оседают где попало – тонкие, хрупкие, на рыжеватой прозрачной подкладке. Иногда плоские, гладкие. Чаще – выпуклые, будто оттиснутые на коже или отлитые из расплавленной магмы рельефы. И такие причудливые, такие несхожие… Вот уж где разнообразие! И какое красноречивое ...