Как-то, несколько лет назад, на работе в ночном дежурстве, - как раз накануне очередной даты Прорыва блокады, - я следил за показаниями приборов и рассеянно слушал наше питерское радио. Ночные дежурства, по двенадцать часов, без радио (телевизоры, на работе, были запрещены), - это как пытка без еды или воды, потому, что это главное средство борьбы со сном. Слушаешь, вникаешь в услышанное и спать не так хочется. Накануне, сменщик, в очередной раз посетовал и одновременно позавидовал мне, что он, дескать моложе меня, но уже начал седеть, а у меня, хоть я на прилично старше, ни одного седого волоска... Я ему в шутку ответил: - Мол, дорастешь до моих лет и у тебя перестанут расти седые волосы...
И вот я сижу, гляжу в монитор и слушаю всё то, что вещает мне радио... Ближе к полуночи, началась передача, - которая длилась почти всю ночь, - на актуальную в тот день тему, тему празднования очередной годовщины Прорыва блокады. В начале было все как всегда. Дикторы зачитали хронику событий вчерашних и планов на завтра, прозвучал Ленинградский метроном, потом выдержки из документов той поры, воспоминания вперемежку с песнями военных лет, ничего такого особенного, все как всегда. Но.., вот уже ближе к утру, когда казалось, что уже все, - кто не на дежурстве, - должны были бы спать, в редакцию начали звонить простые слушатели, простые ленинградцы, со своими воспоминаниями, со своей правдой о той страшной поре.
С начала говорили хоть и о очень грустном, но уже почти всем известном, уже знакомом, но постепенно градус напряжения стал нарастать и нарастать и уже ближе к концу, из приемника вещали о таком, что у меня на голове стали сами собой шевелиться мои не седые волосы. Я не могу это пересказать вам и потому, что не всё, и не все подробности запомнил сам. Но, главным образом, потому, что это нельзя, не возможно передать, я не сумею, это просто невыносимо, это страшно и тяжело, это, как мне кажется, не для простой, обыкновенной человеческой психики, это будет, как изощренная психологическая пытка. Люди, слушатели, в своем большинстве, пересказывали воспоминания своих близких родственников, но были воспоминания и самих очевидцев, чудом как-то выживших, прошедших этот блокадный ужас и кошмар тех для них блокадных будней...
Ведущий передачи никого не останавливал, ни кого не перебивал, все, кто дозванивался, получали возможность высказаться. Нет, надрыва (как сегодня, на многих телевизионных ток-шоу) не было, наоборот, у всех было спокойное, даже подчеркнуто ровное повествование, и был очень доверительный тон, какой-то давно нами забытый исключительно редкий в наших сегодняшних человеческих отношениях, как будто семейный интим. Но от этого сама суть, содержание звучавшего, становилось ещё более значимым, более правдивым, более искреннем. Простые человеческие воспоминания-откровения одновременно были и какими-то запредельно пронзительными, по особенному чувственными, высокими, и совершенно неподдельными и даже как бы естественными и предельно сокровенными одновременно. Длительная (наверное больше трех часов), до самого утра, как говорят театралы, кульминация, - держала меня в таком чрезмерно сильном напряжении, что мне порой казалось, что я уже неадекватно воспринимаю и понимаю окружающую меня действительность: где я, зачем? За чем я это слушаю? Порой мне казалось, что это всё слышу только я один и больше ни кто, только я, что во всём мире, кроме меня и радио, больше никого нет, - что это откровение, только для меня... Время от времени мне хотелось прервать эту муку, просто взять и выключить радио. Но что-то меня удерживало. Мне почему-то казалось, что я их, - блокадных ленинградцев, - так предам, что мне это обязательно надо выслушать, выслушать все и до конца, выслушать со стеклянными глазами, но без слёз, выслушать без рыданий, без надрывных вздохов, только время от времени с трудом сглатывая першащий во рту горько-солёный комок. И мне показалось, что это была именно моя, мне предназначенная, совсем малая доля страданий, именно моя часть того безмерного горя, которую мне необходимо было узнать, пропустить через себя, самому прочувствовать, чтобы потом её обязательно передать тем, которые придут вслед, которые будут еще дальше по времени от тех жутких событий блокады, передать чтобы знали, чтобы помнили...