Семен Кирсанов всегда оказывался в чьей-то тени: в молодости – Маяковского; в старости – Евтушенко и Вознесенского, которые начинали с подражания ему самому. Главный формалист советской поэзии, трюкач стиха – он не то полузабыт, не то даже не прочитан толком.
Текст: Ирина Лукьянова, Фото предоставлено М. Золотаревым
В советских биографиях Семена Кирсанова было принято писать, что он сын портного. Владимир Кирсанов, сын поэта, говорил, что дед был поставщиком двора Его императорского величества и держал несколько модных домов, в том числе в Одессе, Берлине и Париже.
Родителей будущего поэта звали Ицек Исаакович Кортчик и Хана (Анна) Самойловна, урожденная Фельдман. Своего сына, рожденного 18 сентября 1906 года в Одессе, они назвали Самуилом. Еще в семье была дочь Берта, четырьмя годами старше брата.
Сема уже в 8 лет начал писать стихи. Первое сохранившееся стихотворение называется «Смешно, как будто жизнь дана...»: оно еще так неумело, что его редко приводят целиком. Другие стихи, примерно до 1920 года, тоже подражательные, неловкие. В некоторых мальчик размышляет о своем еврействе, о судьбе своего народа. К подростковому возрасту еврейская тема отступает на задний план, начинаются формальные поиски.
В 1919 году Сема Кортчик совершенно очевидно проходит через искушение символизмом: «бледный и таинственно-гордый херувим закатывал завесу вдаль грядущих лет». А в 1920-м юный поэт на всю жизнь заболел футуризмом. И в стихах возникли «строки зеленаго вихря» и «шапка гнилого поднебья», и «громогомные камни», и сразу ясно, кого он успел прочитать. Тогда же в тетрадях Кирсанова появляется неуемное словотворчество и интерес к Древней Руси – в особенности аллюзии на «Слово о полку Игореве», звучанием которого юный поэт был совершенно зачарован – а разгадку, кажется, пытался найти в хлебниковском будетлянстве. Названия сборников юного поэта – вполне будетлянские: «Содружество растений», «Ратибор», «Горечадь», «Радояст», «Рог. Гор». Издавать сборники ему не удавалось: в городе не было бумаги.
ИЗ КОРСЁМОВА В КИРСАНОВА
Революцию он встретил 12-летним гимназистом. Написал стихотворение, заканчивающееся словами «Со стены Николку вон!» – и за это его побили «соученики, чиновничьи сынки», как сообщал он в автобиографии. С 1917 по 1920 год, когда в Одессе окончательно установилась советская власть, город переходил из рук в руки 14 раз. Но политикой Сема интересовался гораздо меньше, чем поэзией, и благополучно пережил время потрясений за гимназической партой.
Когда подрос, пришел в «Коллектив поэтов» – кружок, который собирался дважды в неделю на улице Петра Великого в брошенной барской квартире. В него входили будущие мэтры советской литературы: Эдуард Багрицкий, Валентин Катаев и его брат Евгений (будущий Евгений Петров), Илья Ильф, Вера Инбер, Юрий Олеша… Неоперившийся Кирсанов характеризовал вкусы кружка как «неоклассические» и противопоставлял им свою тягу к футуризму. «В 1920 году я попал в Одесский Коллектив Поэтов и, надо сказать, был принят там с удивлением – существовал большой контраст между моим ростом, возрастом и словотворческим характером моих стихов», – рассказывал Кирсанов. Его в самом деле восприняли с веселым изумлением. «Именно сюда пришел, да простится мне эта подробность, еще в коротких штанишках четырнадцатилетний футурист-будетлянин Сема Кирсанов, уже тогда поражавший нас зычным чтением своих звучных стихов», – писал Сергей Бондарин. Нина Гернет вспоминала появление мальчика 12–13 лет. Он что-то прочитал, потом его спросили, как он относится к Пушкину: «Точного ответа мальчика не помню, но смысл был такой, что Пушкин нам не указ. И вдруг из темного угла, от окна, где сидел Ильф, раздался спокойный, ровный голос: – Пошел вон. Мальчик был Семен Кирсанов». В это время и появился псевдоним Семен Кирсанов: сначала юноша сделал революционное сокращение из имени и фамилии – «Корсёмов», но «Кирсанов» было гораздо проще. Да и литературнее.
Когда Кирсанову исполнилось 16, он создал и возглавил Одесскую ассоциацию футуристов. Печатался в одесских газетах, писал пьесы для молодежного левого театра и играл в нем. Интересно, что молодежный спектакль шел в цирке. Кирсанов называл цирк источником своего поэтического вдохновения: «В те годы, когда я начал выступать, а потом печататься, некоторые критики обзывали мои стихи «циркачеством». Меня это нисколько не обижало. Я завидовал цирку, и моим идеалом было добиться такого же магического влияния на слушателей и читателей. Я жаждал создать такую поэзию, которая могла бы соревноваться с точностью походки канатоходца, с отвагой гимнаста, летящего с трапеции на трапецию, с композицией рискованных живых пирамид на уходящей под купол лестнице, которую держит только один, и этот один был для меня воплощением поэта, способного создать и удержать рискованную поэтическую композицию».
ЦИРКАЧ СТИХА
Среди самых известных стихотворений раннего Кирсанова – «Мери-наездница», где в ткань стиха вплетены цирковые команды – гоп, гоп, ца-ца, и «Мой номер» – стихотворение, графически исполненное как изображение канатоходца с шестом в руках. Оно заканчивалось словами: «Циркач стиха!» Это определение приклеилось к Кирсанову на всю жизнь, да и после смерти его часто называют циркачом и фокусником, не видя ничего другого: с непривычки разглядеть за сложной формой живое содержание неискушенному читателю трудно.
В 1922 году в Одессу приехал Маяковский. Кирсанов читал ему свои стихи – и Маяковскому они очень понравились. Он позвал Кирсанова читать стихи вместе. Ему вообще нравилось выступать с маленьким Семой: тот читал неожиданно звучно и интересно. И еще: Маяковскому было важно иметь молодых продолжателей: футуризм жив! Словами Маяковского «Слово предоставляется товарищу Кирсанову» тот потом назвал одну из своих книг.
Весной 1924 года Кирсанов стал одним из организаторов одесской группировки ЮгоЛЕФ (Левый фронт искусств Юга) по образцу московского ЛЕФа и начал выпускать журнал под тем же названием – поговаривали, что на папины деньги. Сам он утверждал, что на деньги, полученные от стихотворной рекламы, которую он писал для магазинов. Журнал прекратился после четвертого номера, но вскоре Маяковский снова приехал в Одессу и взял стихи Кирсанова для публикации в настоящем «ЛЕФе», а также позвал его на конференцию ЛЕФа в Москву.
Молодой поэт отправился завоевывать столицу в январе 1926 года. На первых порах ему пришлось нелегко: «В Москве тепло принят лефовцами, – рассказывал он в автобиографии. – Начинаю печататься в прессе. Живу плохо, голодаю, сплю под кремлевской стеной на скамье. Приезжает из Америки Маяковский. Дела улучшаются. Пишем вместе рекламные стихи и агитки». Маяковский относился к нему по-отечески: «Кирсанчик! Что с Вами? Отчего штаны драные? Отчего грустный? – Да вот, Владим Владимч, ночую на бульваре, одеваюсь в КиноПечати, в «Новом мире», ем лук, никто не печатает. – Идемте к нам жить. Лилечка уехала, будете спать в ее комнате». Маяковский свел его с Госиздатом (ГИЗом), обеспечил первыми заказами. Основной работой для него в это время стали стихотворные отклики на события, газетные новости. Кирсанов сотрудничал со многими редакциями – от «Комсомолки» до «Литературки», от «Гудка», где работали знакомые-одесситы, до «Красной звезды». Многие стихи тех лет прожили ровно столько, сколько живет газетный номер, и канули в Лету.
Первая книжка Кирсанова, «Прицел. Рассказы в рифму», вышла в ГИЗе в 1926 году. Вторая, «Опыты», – в 1928-м. После нее он стал знаменит. Грузинские поэты позвали его в Тифлис, где он прожил с марта по июнь 1928 года. В том же году Кирсанов принял участие в задуманном Алексеем Крученых сборнике «15 лет русского футуризма».
В 1928 году он женился на 20-летней актрисе Клавдии Бесхлебных. Наладился быт, Кирсанов стал врастать в московскую жизнь – не только литературную, но и артистическую: Клава дружила с семьей Мессерер, со звездой немого кино Анелью Судакевич, с художником Александром Тышлером. По воспоминаниям современников, она отличалась замечательным обаянием, вкусом и тактом. Кирсановы прожили вместе менее десяти лет, но это были самые счастливые годы в жизни поэта. И стихи его лучатся счастьем – и тут его внутреннее состояние радости оказывается созвучно оптимизму, который требовался от советского поэта.
Для Кирсанова оптимизм был органичен. Его лучшие стихи – в том числе знаменитые «Буква Р» и «Буква М» – полны счастливой языковой игры. Он продолжает эксперименты: в «Новой скорости» начинает с прозы, в которой постепенно появляется ритм, затем рифма; текст набирает ход – и взмывает стихотворными строчками. Изобретает новые слова: в его стихотворении появляются «люблютики», «люблилии» и «любарвинки»…
При этом ситуация в советской литературе складывалась вовсе не радужно. К 1929 году Российская ассоциация пролетарских писателей (РАПП) вполне осознала себя носителем единственно правильного взгляда на литературу и принялась давить все живое, деля литераторов на врагов и попутчиков. Травле подверглись Пильняк, Замятин, Булгаков, Чуковский и многие другие. В феврале 1930 года Маяковский – «попутчик» с рапповской точки зрения – заявил, что вступает в РАПП. Это решение вызвало настоящую панику в среде бывших лефовцев (теперь – рефовцев; Левый фронт искусств стал Революционным фронтом). Рапповская критика не раз заявляла, что «Леф нельзя реформировать – только уничтожить». Кирсанов отнесся к решению Маяковского непримиримо; Маяковский отказался подать ему руку при встрече. Кирсанов ответил стихотворением «Цена руки» в «Комсомольской правде»: «Пемзой грызть! // Бензином кисть облить, // Чтобы все его рукопожатья // Со своей ладони // соскоблить» – оно часто цитируется в доказательство предательства Кирсановым учителя.
Для усталого, измученного Маяковского кирсановское стихотворение стало лишним ударом. Доругаться им уже не довелось: выстрел Маяковского оставил ссору без примирения. Самоубийство учителя стало для Кирсанова страшным ударом, от которого он долго не мог прийти в себя. Он размышлял о том, чтобы дописать поэму «Во весь голос»: Маяковский сам ему это предложил. Конечно, у него ничего не вышло. Слишком разным было их дарование: у Маяковского – каменные глыбы и гудящий металл, у Кирсанова – фейерверки.
Он написал, конечно, поэму о пятилетке, но куда лучше ему удавались, пользуясь определением Евтушенко, феерии. «Поэма о Роботе» и «Золушка» – раскованные, ироничные – и читались легче, и принимались читателями лучше. Вот, к примеру, Золушке в финале достается чудо – и совершенно крученыховские «Чудесаблями – брови, // чудесахаром – губы, // чудесамые смелые в мире глаза».
Жизнь Кирсанова была вполне благополучна: новая квартира, выступление на I съезде Союза писателей, поездка за границу. В автобиографии он писал о предчувствии войны: «В Праге и Париже – публичные выступления. Мои стихи переведены на чешский язык и на французский – Луи Арагоном. На обратном пути проезжаю Берлин. Ощущение близкой схватки. Это выражено в «Поэме о Роботе» и в поэме «Война – чуме!».
ГОРЕ
Но еще в 30-м году в его бравурные стихи вползла другая, отдаленная еще трагедия – не мировая, а глубоко личная:
Роза. Румянец. Сиделка. Ох, как
в затхлых легких твоих легко
бронхам, чахотке, палочкам Коха.
Док-тора. Кох-ха. Коха. Кохх...
И появляется «сиделка, в списках больничных которой нет» – смерть. У Клавдии обнаружили туберкулез горла. В 1936 году процесс обострился из-за беременности; врачи сказали, что можно сохранить или беременность, или жизнь матери. Клава решила рожать. В 1936 году у Кирсановых родился сын Владимир, и вскоре после его рождения Клавдия начала угасать. Семен делал все возможное, чтобы ее спасти, но сделать ничего не мог. В начале апреля 1937-го Клава Кирсанова умерла.
«Твоя поэма», написанная после ее смерти, и примыкающие к ней «Последнее мая» и «Стон во сне» – не стихи даже, а голая боль. Лирический герой поэмы ведет психологический поединок с маузером, который подсказывает ему простой выход из жизни. Его спасает лишь голос новорожденного сына. Осенью 1937 года поэма вышла в журнале «Знамя»; критики отнеслись к ней благосклонно, хвалили за лиризм, за честность и глубину, хотя некоторые задавались вопросами: может ли дневниковый рассказ о горе становиться литературным материалом?
Как он пережил репрессии – трудно сказать: самые темные времена совпали с его личным трауром. Сохранилось неприязненное свидетельство Ахматовой о том, что в ночь, когда арестовали Мандельштама, за стеной у Кирсанова играла гавайская гитара. Потом и Галич повторил вслед за ней: «Всю ночь за стеной ворковала гитара, // Сосед-прощелыга крутил юбилей». Никакого юбилея Кирсанов в мае 1934 года не справлял. Знал ли, что происходит за стеной – неизвестно. Вообще же, с Мандельштамом, соседом по дому в Нащокинском переулке, он был очень дружен; современники вспоминают, что иногда они на крыше дома читали друг другу стихи. Сам Мандельштам на допросе в 1938-м назвал Кирсанова среди тех, кому он читал свои стихи о Сталине, и среди тех, кто ему помогал материально.
После смерти Клавы Кирсанов как будто на время утратил собственный голос. И в 1940 году решился на удивительный творческий эксперимент – «Поэму поэтов», в которой почти не было никакого «я». Были только маски, пять самостоятельных поэтов: Клим Сметанников, Варвара Хохлова, слепой поэт Андрей Приходько, Богдан Гринберг и Хрисанф Семенов – в этом последнем угадывалось альтер эго автора (позже добавился шестой, Глеб Насущный). У каждого поэта были свои темы, для каждого Кирсанов написал собственный цикл стихов, каждому подобрал собственный голос.
Хрисанфу Семенову он отдал размышления о «высоком райке» – раёшном стихе, ярмарочном и балаганном: «Раёк – это райский стих разных птиц и цветных шутих. Ничего, что он шире и тише, что нету в нем слоговых часовых, дисциплинированных четверостиший. Стих райка – как в праздник река с фонариками и флажками, как в кольцах старинных рука, как топоток казачка сафьяновыми сапожками». Раёшный стих Кирсанова позволяет ему и валять дурака, и говорить о важном: возможно ли человеческое счастье в земной жизни (он связывал это с понятием «коммунизм»): «Превращение слова «работать» в слово «дышать». Исчезновение слов, как «ложь» или «грязь», или «дрожь» или «мразь». Появление слов, а каких, я еще не могу угадать. Люди будут больше любить выражение «дать», чем «забрать». И обращение к людям на «я». И возможность сказать о планете – «моя». Никому не дадут заблудиться или пропасть. И воздух сквозной новизною пронизан. Да, я бесконечно люблю коммунизм! И имею надежду попасть».
Он ведет обычную жизнь советского писателя, публикует статьи о современных тенденциях в литературе, преподает в Литинституте. Ему, мастеру, едва за 30; среди его учеников – Михаил Кульчицкий, Борис Слуцкий, Ксения Некрасова, Николай Глазков. Один за другим выходят стихотворные сборники: «Дорога по радуге», «Мыс желания», «Четыре тетради». В 1939 году, когда перепуганных репрессиями писателей массово награждали орденами, он получил орден Трудового Красного Знамени. И стал депутатом Моссовета.
В 1941-м Кирсанов женился на юной красавице, теннисистке Раисе Беляевой. В июне они уехали в свадебное путешествие в Ригу – там их и застало начало войны. Он взял билеты на поезд до Москвы, но в последний момент поменял его – и только поэтому остался в живых: поезд попал под обстрел немецких истребителей.
ВОЙНА
Вернувшись в Москву, Кирсанов занялся организацией «Окон ТАСС» и руководством литературной бригадой. Когда «Окна ТАСС» заработали, в конце июня отправился в военкомат добровольцем. Он стал военным корреспондентом «Красной звезды»; его первое место назначения – Северо-Западный фронт под Новгородом. Затем его направили под Гомель, где он занимался изданием фронтовой газеты; его часть во время отступления попала в окружение, откуда он едва выбрался. Едва перевел дух в Москве – и снова на фронт: на Карельский, потом на Калининский.
Главная литературная работа Кирсанова во время войны – «Заветное слово Фомы Смыслова, русского бывалого солдата» – серия мастерски исполненных монологов солдата Фомы Смыслова, чем-то похожего на Василия Теркина, но более лубочного. Между Теркиным и Смысловым много общего. Но «Теркин» стал по-настоящему народной поэмой, а «Смыслов» забылся. Может быть, потому, что «Фома Смыслов» был задуман не столько как осмысление военного опыта поколения, сколько как практическое пособие для молодого солдата. Фома Смыслов дает полезные советы на каждый день: «Зимою нужна сноровка – важна маскировка. Достань краску, окрась каску, а если налипнет грязь, еще раз покрась». Пожалуй, дело не только в том, что советы эти были сиюминутными. Но и в том, что взлелеянный и облагороженный Кирсановым раёшный стих отдавал фальшью и натужным бодрячеством.
Стихи Кирсанова о войне – очень разные, от совсем декларативных до очень живых, животом прочувствованных:
Чего материшься, да я ж подымаюсь!
Опять над ушанкою смерть просвистела.
А то, что я к глине опять прижимаюсь, –
Так липнет к земле мое потное тело.
Он прошел войну обычным журналистом, участвовал в освобождении Севастополя и Риги, перенес две контузии и демобилизовался в июле 1945 года в чине майора интендантской службы. Корреспондентом газеты «Труд» поехал на Нюрнбергский процесс в 1946 году.
В первые послевоенные годы он опубликовал поэму-мистерию «Война и небо», поэму «Александр Матросов» и драму «Макар Мазай», за которую в 1950 году получил Сталинскую премию 3-й степени. Евтушенко вспоминал: «Никогда не забуду, как жалко было смотреть на Семена Исаковича, ведшего литературное объединение в период еще не утихшей волны антисемитизма, когда его выдвинули на Сталинскую премию, и он весь издергался, надеясь, что она прикроет его. Это был страх «перед тупым судьей, // который лжи поверит, // и перед злой статьей, // разносною, и перед //фонтаном артогня, // громилою с кастетом // и мчащим на меня // грузовиком без света». Грузовик – конечно, тот самый, который – согласно официальной версии – задавил Михоэлса.
Кирсанов отделался испугом. В начале 1950-х он хорошо чувствовал невозможность поэтических экспериментов. Традиционной отдушиной для поэтов всегда были переводы. Кирсанов много переводил: Пабло Неруду, Назыма Хикмета, Бертольда Брехта, Гейне и Мицкевича. Луи Арагон и Пабло Неруда гостили у него, когда приезжали в Москву. В Гослитиздате вышел двухтомник – его, лауреата Сталинской премии, все же охотно издавали.
В 1954 году он выпустил поэму «Вершина», которую считал важным высказыванием о человеческом труде, о смысле творчества, о своей поэтической работе. «Борьба с природой, торжество человеческого духа, дружбы и веры в коммунизм, ничего, кроме пафоса общих мест советской поэзии», – резюмирует содержание «Вершины» Михаил Гаспаров, но замечает при этом, что поэма замечательна по форме. Разумеется, Кирсанова опять раскритиковали за формализм. Кажется, его стихи теперь только так и оценивали: отказался он от формализма или не отказался. Он не отказался. Он по-прежнему создает новые слова, сочиняет анаграммы и палиндромы и даже целые стихотворения из них. Публиковать их берется только «Наука и жизнь». Никто не воспринимает эти эксперименты всерьез – всем это кажется трюкачеством.
«Оттепель» дала Кирсанову возможность выехать за границу – он побывал в Великобритании и Италии. Полный надежд на обновление жизни, после ХХ съезда партии он написал поэму «Семь дней недели», требующую справедливости и законности для страны: «И так скажи: // «Я не отвергну просьбы, // хоть все «Дела» // пересмотреть пришлось бы. // Пусть пьедестал // без статуи побудет, // но и гранит // допрошен строго будет!» Поэму обвинили в пессимизме и клевете на советский строй, и имя Кирсанова на два года исчезло из редакционных планов.
ЯРКО-ЖЕЛТАЯ ЛОЖЬ
В это время в его лирике начинает звучать горькая тема ревности, лжи, предательства. Вот строчки из стихотворения 1956 года: «Я просил (так ведь было же!): // правду вынь да положь! // Ты смолчала и выложила // ярко-желтую ложь».
Раиса Дмитриевна Кирсанова была известной теннисисткой. Александр Авдеенко, друг Владимира Кирсанова, писал, что «видел часто рядом с ней ее кавалера, сильного, мастеровитого, но не на всесоюзном уровне, теннисиста, однако привлекательного и сильного мужчину. Для теннисного мира не секретом были их отношения. Они, в конечном счете, и разрушили семью Кирсановых».
В 1958 году семья распалась. Кирсанову было очень плохо. Когда-то влюбленность в Раю Беляеву продиктовала ему поэму «Эдем», теперь на свет появился горестный и страшный «Ад», написанный ромбом: стихотворение свивается в воронку Дантова ада, в нем свистит страшный ветер, который носит Паоло и Франческу – и обманутого мужа, тоже приговоренного к вечной пытке ревностью. И еще – цикл стихотворений «Под одним небом» – о расколотой жизни, о пустом доме, о разрушенном мире.
Через год ему достался нечаянный подарок от мироздания: в Бельгии на поэтическом биеннале он встретил молодую художницу и поэтессу Изабель Баэс, которой посвятил поэтический цикл «Следы на песке», полный почти детской радости и понимания, что все это скоро закончится. И благодарности за это короткое счастье.
Еще через год он женился – и снова на молодой красавице Людмиле Лукиной. Родился сын Алексей. Поэтесса Олеся Николаева вспоминает их такими: «Кирсанов, признанный поэт, младший современник Маяковского, сам такой красивый старик, словно сошедший с французского киноэкрана. Люся – я уже говорила – ошеломительная красавица, каких не бывает!»
Он увлекся астрономией и астрофизикой, часто летал в Крымскую обсерваторию – и в полете заметил какие-то неприятные ощущения в гайморовой пазухе. Врачи обнаружили раковую опухоль. При ее удалении повредили носовую перегородку, поэтому он не мог пить и курить, не зажав носа.
Он все чаще думал о смерти, и стихи, написанные о ней, едва ли не лучшее из всего того, что он написал за всю жизнь. Его «Больничная тетрадь», в которой критики опять увидели фокусы и трюкачество, пронзительная, ясная и сильная, как боль – та, которой «болишься, держась за болову, шепча болитвы»… В этом цикле – и «глазоухощеконосодышащее сплю», и страшная звукопись стихотворения «В разрезе», и знаменитое «Жил-был я», и жуткие, завораживающие «никударики»: «Время тянется и тянется, // Люди смерти не хотят, // С тихим смехом: – «Навсегданьица!» // Никударики летят».
Он понимал, что не выкарабкается. Его запомнили франтом и гурманом, наследником Серебряного века, владельцем редкой мебели и библиотеки с полным изданием Хлебникова, хозяином квартиры, где висят картины Бурлюка. Он торопился жить. Написал раёшным стихом ироническую поэму «Макс-Емельян»; о ней Гаспаров писал, что Кирсанову удалось создать новую систему стихосложения, дающую возможность «соединить большие темы и идеи с веселой, неторжественной интонацией». Он много ездил – и иногда привозил из поездок что-то волшебно-прекрасное – «Вальпараисо, Вальпараисо»… Приводил в порядок архивы, издавал неизданное, опубликовал поэму «Зеркала», где зеркала сохраняют все отражения, все помнят, всем предъявят счет…
У Кирсанова 66 книг, из которых львиную долю никто не помнит, столько там правоверно-советского, трескучего, ненужного. Зато все помнят «Эти летние дожди». И «Есть город, который я вижу во сне». И «Жил-был я». И «Смерти больше нет» – последнее стихотворение, которое он сам так гулко и значительно читал.
10 декабря 1972 года он умер. Его стихи последних лет – печальные, прозрачные, мастерские – и очень-очень живые.
В траве, покрытой листьями,
всю истину узнавший,
цветет цветок единственный,
увянуть опоздавший.
Но ты увянешь все-таки,
поникший и белесый, –
все паутины сотканы,
запутались все осы...
Ты ж, паучок летающий,
циркач на тонком тросе, –
виси, вертись, пока еще
зимой не стала осень!