Я помню свой первый Каннский фестиваль…
Это ежедневные ритуальные кинопоказы. Вечерняя символическая релаксация в компании друзей. И конечно, высоколобые беседы.
«На Нью-Йоркском кинофестивале я покинул зал Линкольн-центра, так и не досмотрев «Последнее танго в Париже» - дурновкусную картину, где кажется Марлон Брандо позволял себе в кадре даже больше, чем того хотел режиссер или любая благовоспитанная женщина», - рассказывал мне один почтенный кинокритик. Судя по его неуверенной интонации, вспомогательным паузам, лениво оживляющим воспоминания с налетом откровенного фантазерства, он эту историю повторяет не так уж и часто, но за долгие годы она успела обрасти эстетическими подробностями: «дурновкусная».
Может, он даже и не летал тогда в Нью-Йорк, а взял фактологию из книги воспоминаний Бернардо Бертолуччи «Мое прекрасное наваждение» - а почему бы, собственно, и нет? - но в одном мэтр кинокритики был точно уверен: картина ему решительно не приглянулась.
Хорошо или плохо… Эти вкусовые оценки не так существенны (правда, совсем не существенны) как привычная христианскому сознанию дихотомия добра и зла. Когда спустя много в СМИ появилась информация о том, что во время съемок 48-летний Марлон Брандо реально изнасиловал 19-летнюю Марию Шнайдер, используя в качестве смазки мыло, - то есть это была не сценарная задумка, не запланированная акция, а вот такой внезапный ход, втайне согласованный режиссером и актером, - общественность еще больше обозлилась на Бертолуччи, а вместе с ней и критики.
- Ты же понимаешь, что так не должно быть, - говорил мне каннский собеседник, лишенный приятного обаяния, характерного для легкомысленных бесед.
Через несколько минут он оставляет меня, отправившись на поиски очередного бокала вина и, должно быть, новой компании, а меня не покидает чувство театральности происходящего: все эти патетические «речи со сцены» - они добавляют конфликтности, но стоит ли что-нибудь за напыщенной риторикой? Или все-таки на фестивалях принято чем-то оскорбляться, создавать шум, скандальный фон… Поскольку иначе и быть не может! Ритуал!
Тот же Каннский фестиваль: ты встаешь на утренний показ в 8.30, далее идешь на пресс-конференцию, на которой вся съемочная группа своими охрипшими голосами негласно признается в содеянном ночью и гласно отвечает на вопросы журналистов, затем еще показ, и еще, и еще. А как бонус - вечеринка, переходящая в ночные бдения. Каждый журналист считает своим долгом сослаться на недосыпания и трудный график, но ни один из них не откажется от аккредитации, потому что эти две недели синефильского монашества - это добровольный акт. Кажется, кинокритик Андре Базен называл фестивальные Канны орденом, в котором есть свой устав, свои порядки и свои традиции. И вот эстетическими традициями, буквально вписанными в свод правил, является недовольство, причем этического свойства: дескать, фильм омерзителен из-за сцен насилия, а, кстати, какая у нас закуска к шампанскому?
Здесь позволим себе легкомысленное отступление для понимания того, что такое театральность. Фразу «весь мир театр» и ее продолжение про «люди в нем актеры» твердят как мантру студенты всех творческих профессий - вероятно, из веры в свою безнаказанность. Так или иначе, шекспировская формула достаточно наглядно, чтобы оттолкнуться от нее в дальнейших размышлениях.
Гамлет - персонаж едва ли не первый в истории человеческой мысли, взявшийся анализировать свой внутренний мир. Его детективный сюжет разворачивается в обратном порядке: известно, кто убил его отца - ну, во всяком случае, если довериться загадочному призраку и отказаться от версии безумия главного героя, - осталось собрать доказательства для легализации своей мести. Лучшее, что могло прийти в голову Гамлету, это поставить спектакль на мотив убийства короля.
К делу, мозг! Гм, я слыхал,
Что иногда преступники в театре
Бывали под воздействием игры
Так глубоко потрясены, что тут же
Свои провозглашали злодеянья;
(пер. М. Лозинский)
Этот прием «театра в театре» иллюстрирует как раз суть искусства. Не в том истина, чтобы дать обвинительный приговор, а в том, чтобы через ложь, выдумку, придуманный сюжет, вызвать эмоциональное признание. В сущности, какая разница, насколько театр соответствует реальности - он и не должен ее отражать, - важно создать иллюзию реальности, эстетически подталкивающую к катарсису (еще одно избитое словцо в искусствоведении, но куда ж без него, без любимого Аристотеля?)
Еще один пример из библейской книги о праведнике Иове, чья вера стала предметом спора Бога и дьявола задолго до «Фауста» Гете.
«Книга Иова», породившая массу толкований и литературных подражаний - текст далеко неоднозначный. Дьявол, дабы доказать Богу, что человек жалок и корыстен, что грош цена его вере, отнимает у честного Иова его хозяйство, насылает всяческие болезни - дескать, вот, посмотри, как теперь он будет петь соловьем о Всеблагом Творце. Иов и правда терпеть более не может, начинает сетовать на судьбу, ропщет и взывает к Господу. И тогда Тот предстает перед ним во всем своем могуществе и - кто бы мог подумать - грозно и впечатляюще растолковывает, почему человеческая сущность есть прах и глина. Кто ты такой, чтобы перечить?
Известный психоаналитик Карл Густав Юнг в книге «Ответ Иову» задается вопросом: так в чем же виновен Иов? Он ведь так прекрасно знал, насколько он ничтожен по сравнению с Всемогущем Господом. Далее Юнг, употребив писательские силы на кудрявые разглагольствования, робко выделяет главное: «Единственное, в чем его можно упрекнуть, это оптимизм, с каким он верит в возможность апелляции к Божьей справедливости».
Что это значит?
«Ведь он-то считал Бога существом моральным. Он никогда не сомневался во всемогуществе Бога; мало того – ещё и уповал на его праведность».
Очень похоже на то, что испытывают некоторые зрители по отношению к кино: постойте, постойте, на экране же должна торжествовать справедливость, нет?
Нет.
Вот оно - зрительское откровение. Такое же, какое испытал Иов. Он «познает внутреннюю антиномичность Бога, а тем самым свет его познания достигает даже степени божественной нуминозности». Он может быть и зол, и поступать аморально, спорить с дьяволом, на кон ставя человеческую жизнь, испытывать его, зная наперед, что он ни в чем не виновен - Он все это может. Но человек, испорченный моральными суждениями, этого понять не в состоянии. Для него небеса - это верховный суд. А сам человек - малодушный клерк, беспрестанно пишущий жалобные письма президенту.