Алик ШАКИРОВ
Окончание. Начало в № 22
Позже, уже в студенческие годы, я все-таки выучил самостоятельно нотную грамоту по самоучителю игры на баяне. И все же мне никогда не хватало терпения разбирать ноты, всегда легче было самому подобрать мелодию. По слуху я подобрал и до сих пор исполняю на баяне такие сложные произведения, как, например, «Полонез Огинского». Со временем пристрастился импровизировать на баяне, сочинял разные мелодии по настроению. Есть даже одна песня – на стихи моего друга студенческих лет Наиля Яруллина, а мелодия моя. Ее по радио когда-то часто исполнял самодеятельный артист из Ермекеево, наш сокурсник по БашГУ из татарской группы Абузар Мухаметзянов. Слова там примерно такие: «О, если б пришла ты ко мне! О, если б зашла ты в мой дом! Нет, не в дом мой вошла ты, а в сердце мое».
В юности я был очень влюбчивым. Моей первой школьной любовью была Роза Сарбаева. У нее была длинная толстая темная коса. Роза очень хорошо пела. Помню, как она исполняла на школьных концертах со сцены песню «Тополя». Теперь эту песню исполняют редко, а в годы нашей юности она была очень популярна. Каждый раз, когда я вдруг случайно слышу по радио эту песню, мне вспоминаются наши школьные концерты.
Я был влюблен в Розу страстно, но безответно – как у Пушкина: «Я вас любил безмолвно, безнадежно...». Она меня не замечала, ей нравился мой друг Колька Евстифеев, она с ним заигрывала. Как-то в один из новогодних праздников, кажется в седьмом классе, Розу нарядили Снегурочкой. В этом наряде, с длинной косой, она была такой ослепительно красивой, что я от избытка переполнявших меня чувств в тот вечер сочинил любовные стихи. Написал их на половинке тетрадного листа, подписал «Дед Мороз» и украдкой сунул в карман Снегурочки-Розы. Это было первое в моей жизни стихотворение и, увы, последнее. Больше я стихов никогда не писал. После окончания восьмого класса Роза уехала со своей матерью (отец с ними не жил) в районный центр Исянгулово, оставив меня безутешно страдать. Позже, уже приехав в Уфу и поступив в университет, я узнал, что Роза окончила музыкальное училище. Долгие годы она работала ведущей солисткой в составе Башкирской хоровой капеллы, песни в ее исполнении иногда передают по радио.
Самыми нелюбимыми предметами у меня в школе были алгебра, геометрия, тригонометрия, физика, химия – в общем, точные науки. Я не умел решать задачи, примеры, у меня ничего не получалось, ответы не сходились, я не понимал ничего в уравнениях и страшно переживал по этому поводу. В младших классах даже плакал. Бывало, сижу за учебником и реву. Мама меня успокаивает, пытается помочь мне решить проклятую задачу, а я не хочу, чтобы она помогала, говорю ей сквозь слезы, свой рев: «Не надо мне помогать, я сам хочу решить! Почему Колька Евстифеев может решить, а я не могу?!»
Зато гуманитарные, естественные науки, предметы я обожал – историю, географию, биологию, а особенно русский язык и литературу. В школе у нас была богатая библиотека. Я перечитал все, что там было. В клубе тоже была библиотека, и тоже очень богатая – несколько стеллажей книг, и в основном русская, советская, зарубежная классика. Я и в клубной библиотеке все книги перечитал. В том числе такие толстые, как «Илиада» и «Одиссея» Гомера, «Жизнь Клима Самгина» Горького, «Война и мир» Толстого, «Тихий Дон» Шолохова. Еще была книга Константина Седых «Даурия» про Гражданскую войну на Дальнем Востоке, про конников. А еще Майн Рид – «Всадник без головы», и «Остров сокровищ» Стивенсона, и «Приключения Робинзона Крузо» Даниэля Дефо, и «Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна» Марка Твена, рассказы Эдгара По и много-много других книг, которыми я зачитывался до поздней ночи. Самым неприятным и трагическим было для меня то, что в деревне часто пропадало электричество. Либо его просто отключали, либо провода обрывало, либо трансформатор перегорал. Был в деревне дизельный генератор, но и он работал с перебоями. Мне приходилось зажигать керосиновую лампу и читать при ней. Однажды вот так при свете керосиновой лампы читал «Илиаду» и «Одиссею» Гомера, меня сморило, рука упала на стекло лампы, я ее сильно обжег, рана долго не заживала. Из-за такого интенсивного и неправильного чтения в конце концов посадил зрение. Нужно было надевать очки. Но откуда же их было взять в глухой деревеньке? Я мучился, но продолжал читать.
Перечитав всю клубную библиотеку, стал ездить, ходить в соседние деревни – Бармак, Тавлыкай, Кызыл Яр, Георгиевку, Яныбай, там брал книги. В Тавлыкае познакомился и подружился с Хасаном Назаровым, будущим известным и популярным башкирским поэтом, лауреатом Государственной республиканской премии имени Салавата Юлаева. Он был старше меня, я его называл Хасан-агай. Премию Салавата Юлаева уже в наши дни ему дали за сборник стихов «Вознесение в небеса», где напечатана его поэма о родной деревне «Тавлыкай». От Кужанака деревня Тавлыкай всего в трех километрах, раскинулась она у горы, на берегу той же Куруюлки. В поэме «Тавлыкай» Хасан Назар воспел красоту нашего края, красоту людей, живущих и в Тавлыкае, и в Кужанаке, и в Кызыл Яре, и в Бармаке. Хасан Назар не только известный поэт, но и журналист, немало проработавший в редакциях республиканских изданий – газете «Башкортостан», журнале «Агидель». Уже в Уфе в годы моей работы в газетах «Ленинец», «Советская Башкирия» мы с ним особенно сблизились, часто беседовали на разные темы. О русской классической литературе, которую он знает очень хорошо, вспоминали нашу малую родину – Кужанак и Тавлыкай. Я очень горжусь тем, что являюсь не только земляком Хасан-агая, но почти что его односельчанином. Хасан Назар славится не только как поэт и журналист, но известен еще и как автор острых пародий, публицист и эссеист, прекрасный переводчик на башкирский язык Пушкина, Блока, Гете, Некрасова, Гамзатова. Он перевел для Башкирского государственного академического театра драмы имени Мажита Гафури пьесу Лопе де Веги «Собака на сене».
В девятом классе учителем литературы к нам прислали молодую выпускницу филологического факультета Башкирского госуниверситета Гульсиру Гатиятовну Хужахметову. Своим великолепным преподаванием она еще больше укрепила во мне любовь к литературе, и к окончанию школы для меня уже не стояло вопроса – куда пойти дальше учиться, в какой вуз поступать. Конечно же, в Башкирский государственный университет – БашГУ, на филологический факультет.
УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
После выпускного вечера я начал усиленно готовиться к поступлению на филфак БашГУ. Но в первый год поступить мне не удалось. И виноват в этом был я сам. Для поступления мне не хватило всего лишь одного балла – получил тройку по истории. Как сейчас помню тот злополучный билет. Речь там шла о заключении мирного договора после одной из европейских войн. Мне почему-то запомнилось, что он назывался Парижским. Принимавший экзамен преподаватель попросил еще раз хорошенько подумать. Я подумал и снова сказал: «Парижский». Он предположил: «Может, Пражский?» Я уперся: «Нет, Парижский, я точно помню». Если бы я тогда не стал спорить с преподавателем, а принял его версию, мол оговорился, точно, Пражский, конечно же, Пражский, – ведь он, по сути, подсказывал мне правильный ответ, – то получил бы четверку и набрал необходимые для зачисления баллы. Так по своей глупости в тот год мне не суждено было стать студентом.
Но, как говорится, нет худа без добра, не было бы счастья, да несчастье помогло. Поскольку мой отец когда-то был директором Кужанакской средней школы и продолжал здесь преподавать историю, он помог мне устроиться сюда же учителем русского языка и литературы, – учителей в те времена в сельских школах не хватало. Вместе со мной в школе остались преподавать – кто географию, кто физкультуру, кто труд – еще несколько наших выпускников школы, не поступивших в вузы. Подозреваю, что другие сельские учителя просто поделились своими часами с молодежью, ведь нас надо было трудоустроить, все должны были где-то работать, тунеядство тогда не допускалось, каралось законом.
Вместе с несколькими молодыми учителями, приехавшими ранее в Кужанак по распределению, той же Гульсирой Гатиятовной, а еще Анисой Хуснулхаковной, а еще ставшим позже ее супругом Геннадием Ивановичем Жигулиным, моим одноклассником Колькой Токаревым, Рафаилем Ишемгуловым, Люцией Фахритдиновой и Василей Байбулатовой из параллельного башкирского класса, Сергеем Печонкиным, – все мы составили замечательную кампанию друзей, учителей-единомышленников. Часто собирались у кого-нибудь дома. Устраивали вечеринки, отмечали дни рождения, с концертами выезжали в другие деревни, бывало, что и зимой на санях возвращались уже за полночь: на небе яркая луна, звезды, мороз, а нам хоть бы что, я с гармошкой, песни распеваем, дурачимся всю дорогу, в снег друг друга сбрасываем с саней. Дружили, влюблялись. Особенно запомнилась весна 1972-го, конец мая. Всей компанией мы уходили на берег Куруюлки в здешнюю осокориную рощу, устраивали пикники возле ночных костров. Я влюбился в Маргизу, она вместе с нами в школе работала, была приезжей, не кужанакской. По вечерам до поздней ночи мы с ней гуляли по деревне, просиживали до утра на скамейке возле нашего дома, слушая соловьев и шум разлившейся Куруюлки. Все было целомудренно, дальше поцелуев дело не заходило. Оказалось, что у нее где-то был жених, причем без ноги. Однажды он приехал за ней на «запорожце» и увез. В деревне говорили, что она его не любила, а просто жалела.
В тот год мы очень сблизились с мамой. У меня часто в расписании уроков были «окна» – часов-то было мало. Когда не было уроков, в перерывы я приходил домой. К этому времени у мамы уже поспевал курник или еще какая-нибудь вкусная выпечка, – мама любила всякую стряпню, у нее всегда что-то выпекалось в печке. На столе самовар «поет». Мы с мамой садимся пить чай. И она начинает рассказывать мне всякие истории из своей жизни: о своем детстве, юности, молодости, как войну пережили. Она была замечательной рассказчицей. Через много-много лет, уже совсем старенькой, она признавалась мне, что с ностальгией вспоминает эти наши посиделки за самоваром, что ни с кем из своих шестерых детей у нее не было таких долгих задушевных бесед, как со мной.
Рассказывала мама свои истории, конечно же, по-татарски. Вообще дома наши родители разговаривали – и между собой, и с нами, детьми, – только на родном языке, по-татарски. Мы же между тем учились по-русски. А в деревне помимо русской кругом звучала башкирская речь. Тут необходимо пояснить, что Кужанак разделен Куруюлкой на две части – на одном, левом, берегу реки башкирский Кужанак, на другом – русский. В школе тоже параллельные классы, русские и башкирские. Моим лучшим другом кроме Кольки Евстифеева был Рафаиль Ишемгулов из параллельного башкирского класса. Благодаря дружбе с ним я без проблем научился говорить по-башкирски, тем более что татарский язык очень близок к башкирскому. Это трехъязычие сопровождало меня всю жизнь и очень помогало всегда: и в журналистской работе, и в повседневности. А если учесть, что все пять лет моего студенчества я прожил в одной общежитской комнате вместе с башкирскими ребятами, то и неудивительно, что на башкирском языке я говорю так же свободно, как и на родном татарском. Конечно, литературным татарским и башкирским я не владею, но на бытовом, разговорном уровне могу изъясняться вполне прилично, бегло; что немаловажно, свободно читаю и по-татарски, и по-башкирски. Знаю наизусть некоторые стихи Габдуллы Тукая, Хади Такташа, Мустая Карима, в оригинале прочитал повесть Мустая Карима «Долгое, долгое детство». Мама знала наизусть много стихов татарских поэтов, часто читала нам, детям, на татарском Тукая, поэмы Такташа.
Говоря о Кужанаке, надо отметить еще одну немаловажную деталь. Несмотря на разделенность речкой Куруюл на две части, русскую и башкирскую, Кужанак всегда был единым целым, одной деревней. Не Башкирским Кужанаком и Русским Кужанаком, а просто Кужанаком. Между тем в Башкирии многие деревни в районах разделяются и называются именно по национальному признаку. В Зианчуринском районе, например, есть расположенные рядом друг с другом Русская Чумаза и Башкирская Чумаза, в Уфимском районе – Русский Юрмаш и Татарский Юрмаш. Да что далеко ходить, всего в 15 и 25 километрах от Кужанака, на территории одного сельского совета, есть Башкирский Бармак и Русский Бармак, тот самый, куда мы в детстве предприняли поход в зимний буранный день к дедушке Кольки Евстифеева.
Единой, одной семьей в Кужанаке всегда жили люди по обоим берегам Куруюла, и русские, и башкиры. Никогда здесь не было никаких конфликтов, мало-мальских разногласий, раздоров по национальному признаку. Никто и никогда не подчеркивал, что он башкир или русский, никоим образом никто, нигде и никогда не выпячивал свою национальность. Все праздники отмечали вместе, ходили друг к другу на омэ-помочи, в гости, были кунаками. В деревне случались и смешанные браки между русскими парнями и башкирскими девушками, русскими девушками и башкирскими парнями. Такой удивительной дружбы между башкирами и русскими, какой была и есть в Кужанаке, я больше нигде не встречал. Это к вопросу о межнациональном согласии, именно согласии, дружбе, но никак не толерантности. Потому что толерантность означает терпимость, а здесь, в Кужанаке, не просто терпели друг друга, а всегда жили в дружбе и согласии. Так что когда наша интеллигенция, как русская, так и башкирская, татарская, начинает рассуждать о национальной гордости великороссов, великобашкир, великотатар, я ей не верю. Среди простых людей таких понятий нет, там люди разных национальностей просто живут рядом друг с другом в мире, дружбе, согласии и занимаются своими повседневными делами...
Осенью 1972 года со второй попытки, наученный горьким опытом, уже не вступая на экзаменах с преподавателями ни в какие споры и дебаты, я поступил на филологический факультет Башкирского госуниверситета. Как говорится, «сбылась мечта идиота». И началась счастливая студенческая жизнь.