Наверное, перед смертью воздух всегда такой, холодный, как бы колкий немного, с буром гортани и комком переката. Его не глотаешь весь, а как бы всасываешь кусками; хочется то чихом разразиться, то, перхая, отлаяться, как псина шелудивый, собравши, наконец, в груди полную чашу, эту целебную взвесь обонятельных настоев, и засим исполнить очищение. Однако же не выходит. Какой только заразой не полнился мир? Чего не вдыхал в себя Блават?! – и дымчатый запах страха, и сладковатый смрад гнилой плоти, и феромонистую кислинку утехи, — но всегда он с хрустом перемалывал их, кроша на дробь, чтобы те, видимо, крупинками металлической взвеси изо дня в день забивали путь, не давая вдоху импульс нагнетательной волны. А теперь вот и срок, значит, вышел. Лёгкие изнемогли, дышать – как иглы глотать, и нет покоя мятежной душе. Жутко саднил правый бок, брюхо подводило от голода, нутро просило только улечься да слушать дыхание земли. И за этим сосредоточенным делом прислушиваться ещё к своему, соизмеряя свой проделанный путь с тем, сколь ещё долго будет существовать этот лес, эта бездна неба, когда он забудется окончательно. Небо же призывно мерцало над лесом блеском глаз сгинувшей стаи, в подлунной горсти то так, то этак высматривалась чудная геометрия их морд, и в каждой из них лукаво просачивался тот особенный оскал, с каким они обыкновенно заманивали какого-нибудь тщеславного пёсика в гущу леса на клык невинной страстишки – отмщения демонам.
Но он упорно семенил, прихрамывая. Третий день, постепенно, по спирали, Блават удалялся от точки облавы, занимая себя лишь пробегом запорошенного ельника, косогоров, устроением коротких передышек, в которых изредка выхватывал из обломков памяти припоминания отчаянного рывка своих по флажкам, даже не взглянувших на него, когда он запросто перепрыгнул Ойкумену пути. Напрасно ожидал, что последуют за ним, и сожалел теперь, что упустил момент, когда один из тулупчиков, раскрыв свой щербатый рот, дал дрозда над холкой и начал пятиться, выставив ружьё поперёк оскала. Отчего он помедлил тогда? Отчего не смог? Он даже заприметил на шее взбухшую жилку с едва заметной петлицей у кадыка, куда с упоением мог вцепиться б до струйной мякоти расправы. Ведь мог драть. И пусть бы смерть затем: теперь-то что? Остыв и ковыляя безнадёжным тлеющим трупом, подробно исследуя себя и выворачивая изнанку души, он ясно видел, что устроилась она у самого низа – там, куда обычно тычется носом переярок, изъявляя покорность вожаку. Вот, значит, кто он – молодняк, выкидыш меж исполинских колёс на оживлённом тракте, тот, кто влачит жалкое существование, пока или не раздавят, либо не сожрут, даже не надеясь на спасение.
Блават остановился, осмотрелся и как демон на привале тяжко ополз спиной по стволу обугленного древа. Он глядел перед собой: на худые пруты одинокого, словно кинутого всеми орешника, косо восходящего из-под снега, и раскладывал то` странное и неуловимое – как движение воздуха в немыслимую жару, — что осталось незамеченным на облаве, но спасло его от неминуемой смерти. В тот момент, когда каждый член стаи гиб, подвывая на выстрелах, и не было сил остановиться, чтобы хоть взглянуть в глаза на прощание, разве что бежать, бежать без оглядки, что-то, словно озаботившись его судьбой, единственной из всех, ухватило как щенка за загривок, и перенесло в прореху осады. Разве что упустило по касательной пулю в бок.
Вообще он думал, что издохнет тем же вечером – так ему было погано. Он ждал, когда, наконец, задняя правая собьётся с темпа, в голове же звенело так, как пару зим тому, когда в ненастье тяжёлый сук обломился и шмякнул с высоты по самой маковке. Пройдя по первой косой, вёрст на пятнадцать, он прилёг тогда, прикрыл глаза и приготовился… сам не знал к чему – к покою, темноте, наступательному холоду, может быть, судорогам конечностей, обычно тонко чувствующих переход из одной точки в другую. Вот только ничего этого не происходило. Было холодно, он лежал, обречённо выставив брюхо лесу, и монотонно отмечал совершенно ему непривычное – какое-то неизведанное прежде кружение веток, неба, птиц. Земля под ним, видимо, не желая обыденности смерти, перекатывала его, как еловую шишку ветром по пологому склону, мучая и отодвигая срок кончины за мыслимые лишь ей приделы. Не в силах противостоять этой пляске земли, Блават подскочил тогда, продолжил путь, рассчитывая, вероятно, перебить её движением, и уж от пробега своего обессилить до вечного сна. Однако он прожил первый день, сызнова страдал, бежал, не разбирая дороги, а вчера даже возмечтал о каком-нибудь достойном противнике, кабане, с кем завершающая схватка во всех отношениях была бы логична и быстра. Время же шло. День, как береста, свитком разворачивал свои оттенки, а лес оставался совершенно пустынным, как если бы облава изъяла из леса не только волчью стаю, но и вообще всё живое. Долина смерти, одним словом, о которой, лёжа у трухлявого пня под летним солнцепёком, мечтал когда-то старый Кнут, сгинувший первым.
Кружение земли длилось и теперь.
Лапа орешника едва дрожала, будто обладатель её, некий сухой исполин агонизировал под землёй, не в силах выбраться наверх и вдохнуть. Неожиданно она припомнилось Блавату. Ночей десять тому их стая гнала тут вепря, клыкастого и огромного. Сам Блават едва не сгинул тогда, зазевавшись под шерстистой лопаткой. А после расправы оставили тайник. Впрочем, тайник уже пользован, и вероятно ничего там не осталось, – ну хотя бы кости, рёбра – хоть что-то, а то зайца или даже лису нипочём ему не поймать. Ныне он сам – добыча, и любому демону не составит труда добить его себе на утеху.
Прихрамывая, он приблизился к орешнику, обнюхал. Едва уловимый запах ещё жил на тонких жердях, как паутина – где-то крепчал, налипая, затем обрывался, и волей воображения струйное облако оскалилась в усмешку Сивого, этого пройдохи, пометившего тогда ствол. Он обычно первым подавал тайный знак, стая прислушивалась и отступала тропами. А вот Блават всегда уходил последним, хоронясь скорей по привычке, чем от страха, ибо чуял, что не всё так односторонне о двуногих. Было ещё что-то за ними непознанное, не разгаданное за купиной извечного страха – и он по-своему удовлетворял своё любопытство: сближался с теми, кто волей случая оказывался поблизости, или сознательно шёл по их следу, выглядывал их, хоть и видел, как нервирует других членов его беспричинный риск.
«Двуногий опасен и сближение с ним – смерть», — это знание впитывалось с молоком матери. А вот он сомневался, ибо ничего такого от них не чувствовал. Наоборот – могла бы выйти польза от них. Как руки у них дымились?! Как они управлялись с добычей?! И всё у них так, как если бы не она им нужна, а сам процесс охоты, ритуал, пуповина меж двух миров!..
Когда он глядел на них из-под дыбы земли, привечая высокую стать, обрывистый взмах не занятых передвижением лап, да и горловую вибрацию – верный признак, что у них отличное расположение духа, — его настигало странное чувство беспокойства. Тайно следя за ними, и как бы соприкасаясь своим присутствием с властью их над лесом, — оно не было сродни покорности и заискиванию перед грозным хищником, а проницало его нутро куда как более сложно, даже петлисто, что ли, перепадами своими то восходя к азарту, то обрушиваясь в пучину безысходности и тоски. Эхо такого внутреннего разлада несколько сопоставимо с тем, как, быть может, пленишься трелью птахи, этой переливающейся и в то же время ясной, как речная вода в летний зной песни, но через миг тоскуешь по удивительной способности певчего преодолевать оковы земли. Впрочем, не это было основным потрясением от встречи с демонами. Как выяснилось, за наблюдениями нутро его только вело подготовку к иным порогам ощущения, коим оказалось мало одного Блавата – от кончика носа острой морды, демонская жажда алкала весь лес, коверкая, пожалуй, самый воздух вокруг. Как тогда, когда они драли лося. Тот рогами пошёл на Блавата, и было куда отступить – а он вдруг оцепенел; обнаружил, что ветвистые рога, хоть и опустились до земли – вот-вот подтолкнут к небу, – не это первостепенно теперь, — что они особой странной формы, и даже меняют цвет, становясь, как покров ночью, отдавая разве что лиловым на краях. А глаза у лося – как небо: чёрные, но с таким глубоким доворотом, за которым угадывается ещё более плотная густота. А от кустов, окружавших место схватки, вьюнами слоится шепотный посвист неизведанного птахи, ранее не слышимого…
Когда он восчувствовал это в первый раз, — то есть завершил в себе короткий излом вещественности окружающего мира, тягучего, как бы втянутого в самого себя, но в завершении выправлявшего на пружину так стремительно, что от смерти уберегла лишь нерасторопность лося и мягкие кусты, — он долго плутал меж огромных древ, пытаясь постичь. Вообразил, что ему нездоровилось, что рядом где-то курилась от жары дурман-трава, и потому незаметная другим, что нос Блавата куда острей прочих в стае.
Однако вскоре случился ещё один припадок, на этот раз более долгий по времени и разверстый по чувству забытья, в кое он впал.
О ту пору буйствовала особенно холодная зима. В лесах насмерть грызлись иноплеменные псы, — меж собой грызлись, с волками, да и демонов травили, бывало, — дотоле не встречавшиеся, ретивые, от глада мстительные и отчаянно свирепые, с рыжим исподом и чёрным верхом, по злобе своей нисколько не походившие на тех дворняг, что ютились по местам юдоли демонов. Демоны же попадались стихийно, и всякий раз при встрече рыкали друг на друга утробными низкими звуками, от которых шёл дымчатый, сладковатый смрад, пронзали лес глухими раскатами-перекличками, пеленавшими кого-то из демонов в снег сразу, а кое-кого отрывая прежде от земли, как какого-нибудь глухаря, всего-то на секунду не успевшего взлететь, но опоздавшего навсегда. Живность оскудевала, уходила, и стая голодала. В один из таких дней, прочёсывая лес на затишье после громоподобных перекличек, Блават с роднёй обнаружили шатуна за нелепой трапезой. Косолапый, словно в забытьи драл когтистой лапой бок оленя, не прикасаясь пастью к туше, хотя тот был давно разворочен чем-то иным, более свирепым; цела была лишь верхняя часть туловища, тогда как нижняя культями и обрывками плоти устроила чудный жёлто-алый окрас взрыхленному снегу. Блават остановился поодаль и решил повременить, дождаться, пока вожак с остальными, рыскавшими поодаль, прибудут к месту, и чтобы уж вместе отогнать. Тут, медведь, – не крупный, в общем, со всклокоченной шерстью, — но даже такой всегда будет стоять выше волка, — повернулся и сделал шаг к нему. Глаза его, мелкие и оторопью полнившиеся, как остывающая полынья дымом, странно блестели, из пасти шла пена, — однако же, не рычал, а только похрипывал, как если бы пребывал в забытьи, не разбирая места. Блават прекрасно знал, как в стае учили поступать при такой вот встрече. Без необходимости в одиночку на медведя не идти, ожидать подмоги и отгонять, сообща, так как тупая сила этого валуна имеет необъяснимую и роковую точность, и в одиночку решиться на заход, имея за спиной наступательный резерв, — глупость, не позволительная даже молодняку. Но Блават вдруг увидел ещё кое-что, что его неотвратимо потянуло навстречу. Ему привиделось – и до того ясно! — что шкура стала как бы ужиматься на медведе, и вот уже перед ним и не шатун вовсе, а нечто иное. В оскалившейся морде засветились два маленьких глаза, словно принадлежавших двуногому, но отчего-то скрывавшегося под личиной шатуна; и вот он, выпучив пузыри глаз, следит за Блаватом, ждёт, убежит ли он, испугавшись такой маскировки? А Блават, как бы разгадав маневр и видя, что перед ним хитрит демон, да сам без смертоносного ствола за спиной – не отступил и потянулся к медведю. Не с намерением напасть, не с любопытством -совершалось нечто совсем дикое, о чём он не посмел поведать даже своему брату Шерку, ибо отмечал он неуловимое движение воздуха по холке, и далее вниз, где даже снег как бы струился у лап шатуна. Медведя же качало, он порыкивал, как в беспамятстве, и неожиданно, словно прозрев, ринулся, сломя голову прочь от Блавата.
Где-то рядом хрустнуло, сочно и, словно бы, выдав слежку. Блават же не встрепенулся, хоть треск прозвучал совсем близко, а уловил в нём разве что заманчивый отклик прежней размеренной жизни стаи и излома кости в крепких, молодых тисках челюстей. Вскинул острую морду, гуще втянул морозный воздух, тот всё так же застревал у стенки глотки, но особого дымчатого оттенка, по которому вызнавали демона-охотника, не почуял. Вверху же между голых костистых веток орешника, словно скребущих тёмно-синее брюхо дремлющего неба, как испод желанного зайца, величественно плыла его загадка.
Ему всегда казалось, что этот загадочный, в равное время меняющий форму шар на небе как-то неуловимо связан с ним, и связан куда прочней и дольше, чем его собственная жизнь со стаей. Это ощущение жило в нём так же естественно, как голод, боль, возбуждение перед схваткой, но в иные времена оно притуплялась, а, бывало, и вовсе пропадало. Месяцами он жил, как все, уподобляясь несмышлёному волчонку, кому привычны и ясны вещи практические, стайно-озорные и стоящие столь близко, как этот орешник под снегом — такой понятный, изведанный (подойди да откуси от него), не побуждающий к необъяснимому беспокойству, и за которым теперь мгла. И вот таинственная связь с холодным шаром крепла вновь, и даже искрилась от мороза, перемигивалась блестящими крупинками на чёрном пологе верха, но что это ему давало, кроме тяжести в грудине? Родичи всегда толковали этот шар, как приманку Лукавого, главного из демонов, того, кто решает срок волчьей жизни. По нему-де они находят стоянки волков. Голосить в такие ночи, когда шар полон, не дозволялось, но иной раз запрет забывался, и даже вожак сыто-одобрительно лоснился, когда они управлялись с особенно крупной добычей. Волки сбивались по маленьким группкам, коротко вскидывали морды, прорезали воздух мощным кличем и опускали голову к земле, как бы питаясь от неё, как ручьём после долгой гонки. Блават же обычно укладывался где-нибудь в стороне, положив голову себе на лапы, и одними глазами вёл шар по небу. В такие часы его нутро испытывало необычные ощущения, в которых мешались и грусть с восторгом, и охотничий азарт с раздражением, но самое загадочное, что он открывал в себе, так это звук, который рождался лишь в нём, и ни ком больше.
Собственно, не только звук. Вслед за ним, из густоты прочих ароматов леса, ночь пронизывал ещё и запах, который он, словно бы и не встречал прежде, но всё же ему данный когда-то, — от сосца матери ли, или даже прежде рождения, как спокойно отмечал Кнут и доверявший запахам более, чем глазам и слуху, — и который выстраивался в один тягучий сигнал, чтобы, как и странное существо на насыпи, длинно грохочущее на подъёме, также со скрежетом ползти в гору через его нос и голову. Нечто такое произошло с ним когда-то, что он втайне от себя затолкал это куда поглубже, а теперь не в силах вытянуть и опознать. Как сухой выстрел треснувшего сука, скрежеща перекатывался хромистый щелчок, рождая особый струйный напев, в чём соединились бы переливы пряной травы у холмов, дым от тлеющей листвы, и стекающие из медвежьей пасти слизни жирного пахучего мёда. Вот как приблизительно качался этот запах вслед за шаром вверху, и в пору молодых зим подхватывал и его. Блават выл, рыскал в окрестностях, чтобы выявить, откуда бы всё это могло снисходить на него, но оставался не с чем, разве что досаждал стае. Когда же он заматерел, а затем постепенно стал ступать к подножью склона жизни, это состояние своё, пробуждавшееся в ночи полного шара, он научился запирать внутри, не выдавая, как там пичугой рвётся наружу нетерпение разгадать тайну запаха и звука.
Блават пожевал влажную свежесть жерди и отошёл. Тайник с кабаном находился туда, по шару вперёд и чуть в сторону, но пускаться в путь он временил. Необычно много чего роилось в его звенящей до сих пор голове. Он то и дело вылавливал всякие мшистые пустяки – мягкий полог логова на привале, звенящую песню стаи, струйный миг волчицы, — и вдруг Блават насторожился: необычно, пронзительно тихо вокруг. Замерло, как перед нападением. Блават сделал шаг, второй, чуть оступился на переднюю правую – под лапой что-то с готовностью хрустнуло, а голова закружилась ещё больше. И тут он расслышал всплеск особой вибрации звука, допускаемой только одним существом. Блават стоял всё так же, не шелохнувшись, разве что водил ушами, выискивая дополнения, какие могли застать его врасплох – не отыскал, одно лишь с неба посыпался вниз серебристый песочек – разведка долгой сходни. Вверху могучими скатами холмов двинулись тучи, заслоняя шар. Блават прислушивался — вновь громыхнуло горловым перекатом, уже несколько ближе, но по-прежнему на достаточном отдалении, чтобы, не сходя с места, без риска переждать их проход тут. Только, к его изумлению, вслед за звуком последовало ещё кое-что — тот самый запах, который все эти годы мерещился ему, с одной лишь разницей, что теперь он был свит более убедительно. Челюсть щёлкнула, словно бы сама по себе, и эхо перекатилось далеко за овражистую межу, где, вероятней всего, и проходили демоны. Блават коротко простонал и, не обращая внимание на боль, ринулся им навстречу сквозь густой ольшаник.
Пока он бежал к краю, чутко прислушиваясь к изменениям, составилась такая картина: демоны передвигались с подветренной стороны, и запах опережал их приближение. Сам же Блават, по привычке таящейся натуры, решил вести себя по обрыву сладковато-пряного оттенка, уходя вперёд, чтобы демоны не учуяли его запах. Открылась тропа: неширокая, овражистая, шириной с пол-дюжины волков, переходящих цепью, и тянувшаяся как бы в низине, кроме того очень напоминая русло ушедшей реки. Местами она углублялась в высоту с рост демона, но на том участке, где остановился Блават, мельчала и доходила ему до холки. По другую сторону стеной возвышался ельник, настолько плотно сцепившийся кронами, что если бы какое-то дерево начало заваливаться, его, пожалуй, удержали бы соседи. Однако у нескольких горбатых корневищ, вылезших из-под глубокого снега, он заприметил уютные петли засады, куда как более надёжные, чем на его стороне. Демоны приближались, а с неба густой пеленой повалил снег. Не теряя ни мгновения, Блават соскочил в низину этого русла – снегу хоть и было навалено вокруг, но в этом месте он на удивление оказался хорошо утрамбованным, притом, что ничьих следов не было видно, — и отчаянно загребая, кое-как взобрался на противоположный край; нырнул под корневище, оказавшимся проходным, быстро наметил путь слежки вдоль тропы – там на метров сто вперёд был обнаружен своего рода петляющий коридор, — и возвратился назад под корень.
Скрип снега от тяжёлых ног звучал, как раскаты грома. Уже можно было разобрать и два голоса: один чистый, другой с перекатами кашля, но каждый по-своему густой, — в возрасте, та же открытая вибрация горла, стало быть, уверены в своём пути и слежки не ожидают. Блавату пока бояться нечего, кроме этого запаха – он мог спровоцировать его на то, чтобы обнаружить себя, ибо крепчал с приближением демонов, и был теперь овеществлён, пожалуй, в каждом жирном падающем холодном шмеле. От него голова кружилась ещё больше, только вот, странное дело: с этим кружением земли, этой новой припрыгивающей поступью леса ему становилось мириться легче, чем когда он три дня после облавы пробирался по лесу. Блават опустил голову к лапам – кружение не прекратилось, а в грудине, к тому же, забилось ещё сильней, как в предвкушении чего-то неизведанного и сладостного. Тот, прежний он, который, казалось, перестал тревожить его своей несдержанностью, пытливостью нутра вобрать в себя всё, что в пределах зримого и чувственного, пробудился вновь и тихонечко повизгивал, как щенок, соскучившийся по матери и дарам её. Старый Блават утробно рыкнул, словно упреждая, кто тут хозяин, и сосредоточился на белой завесе снега. Шар над головой лавировал между туч и выплескивал на покров горсти холодного бледного света, разбавляя сгустки потёмок до приемлемого даже демонам освещения в этот ночной час, чего, в то же время, не должно было хватить, чтобы схрон Блавата открылся.
Наконец, они вышли. Так и есть: двое, переговаривались друг с другом и от одного из них, точней, от лица его, иногда клубился струйкой дымок. Но перед этим совершалось нечто удивительное, чего, повидавший на своём веку Блават припомнить не мог прежде. Там, где у двуногого положено быть пасти, вспыхивало красным, как точка на небе огненное око, и вот оно, распаляясь, и выводило через демона дымчатую струйку того самого, захватившего Блавата целиком, запаха. Не самый ли это дух его, демона? Кто знает – быть может, это око зрит теперь в лес, рыщет в нём, дух проницает насквозь, и тогда не известно, как быстро обнаружат Блавата, который устроился так безрассудно рядом?
Пока он обеспокоивался, на что осмелиться, двуногие, тем временем, приблизились совсем и остановились напротив. Один из них, тот, что помельче, стащил со спины туго набитую торбу, углубил в него лапу и какое-то время ворошил там, то ли пряча, то ли ища что-то; другой чуть отступил и сосредоточенно вглядывался в противоположный бок, откуда Блават явился – за спиной у него покоился смертоносный ствол и если очень постараться, то можно было уловить едва проклёвывавшийся запах смерти от округлого вороного края. Однако полновластно царствовал тут иной владыка, и следил за Блаватом из пасти того двуногого, что рыскал в мешке. Расстояние меж ними было совсем короткое, чуть дальше броска рыси. Око вспыхнуло вновь, и щенок внутри не утерпел, коротко проскулив.
Око, подобно точке с неба, ухнуло в снег, а двуногий резко выпрямился и принялся всполошено озираться. Второй, однако, не обернулся, не услыхав, видимо. Блават по опытности лет доверился чутью и остался на месте недвижным, разве что непроизвольно напряг всё тело, приготовившись – всё же – к прыжку на демона, а не на отступление. Демон же, лишившись ока, только кудахтал, как тетерев на току, тыча лапой в густоту леса куда-то поверх и в сторону, но не на Блавата, а второй, обернувшись, последил за направлением и странно цыкнул пастью, оскалившись на торбу. Тогда первый демон с раздражением забросил себе на спину, и, едва не припустив на бег, поспешно двинулся прочь. Демон с оружием же медлил следовать за ним, лишь томительно долго разглядывал лес, водя головою из стороны в сторону, и один раз даже остановил свой шарящий взор на корневище. На мгновение Блавату показалось, что его видят, вот уже и смертоносный ствол снят со спины, непременно наведут на него, однако двуногий, приложив его к голове, неожиданно повернулся в бок ушедшего спутника. Это перемена была ещё тем удивительней и неожиданней, что за мгновение до выстрела донёсся крик, огласивший лес, и принадлежал он голосу двуногого. Громыхнуло на всю округу, и от этого звука у Блавата даже защемило под левой передней, словно это его застрелили наповал. Переждав, пока демон со стволом отбежит к месту выстрела, он вынырнул из укрытия. Кучевые шмели охапками рушились на спину, но и они своей ледяной тяжестью не придушили ещё то странное третье око, что по-прежнему курилось в снегу, унося последние нити таинственного дымка к скачущему в тучах шару.
Блават втянул в себя этот запах. При близком соприкосновении он показался ему самым настоящим смрадом – едва не расчихался от такой забористой волны, но разгадка не явилась ему и на третий раз, лишь голова опять начала кружиться, да ещё и странное видение за этим: безволосая бледная мордашка демона, почти щенячья, — она возвышалась над ним и пускала в него этим дымом, оскалив мелкие ровные зубы. Сам Блават, поднятый под мышки, качался у него в лапах и был отчего-то жертвенно безобиден: дозволял обращаться с собой, как со щенком, слышал бурливый демонский говор поодаль, в многоголосье своём столь похожий на перебранку реки на порогах, и различал где-то у изножья мира, откуда его выволокли к безволосому, жалостливые взвизги собратьев – совсем щенячьи, как если бы их всех уменьшили до слепого полога жизни. Он предпринял усилие, возбудил в себе несогласие с таким своенравием видения и словно бы не сознанием, а всем своим телом извернувшись на снегу, возвратился к затухающему оку.
Завеса падающих шмелей немного поредела, но упитанность их была по-прежнему дородной. Впереди, пошатываясь в сцепке, намечали за поворот свой дальнейший путь те двое. Один из них охал и переживал мучение, как от раны, второй же, переложив ствол на другую сторону, подпирал его, направляя. Так они и ковыляли, пока не скрылись, хотя возгласы некоторое время ещё были слышны. Блават, не мешкая ни секунды, прижимаясь животом к снегу и позабыв, что задняя правая и в обычном размеренном передвижении доставляла ему каприз боли, устремился за ними, не пройдя, впрочем, и полсотни метров, как сбоку обнаружил присыпанную падающим снегом тушу. Не остановившись, оббежал по инерции, предупредительно совершив вылазку вперёд, убедился, что подвоха возвращения от двуногих не случится, и вернулся к обнаруженной находке.
Ещё прежде, чем Блават склонился над ним и принялся за сличение, кого выбросил из себя лес на кровавую потеху двуногим, он ощутил внезапный укол испуга — так с роковым опозданием обнаруживается в снегу капкан, когда лапа уже занесена. Но вот ступил, стальная челюсть силков сомкнулась над его незавидной судьбой, и перед ним на левом боку массивной тушей обнаружился такой же, как и он, волк. Блавату и прежде доводилось натыкаться на трупы сородичей. От таких встреч всегда в нём оживал неуёмный вьюн, крутивший нутро, пока он осматривал, обнюхивал мертвеца и не мог долго успокоиться. Это томительное кручение, что и его так могут, и кто-то будет пробегать мимо, высмотрит его в валежнике, как-то по-своему представит, что случилось тут, почему так, сопоставит затем весь путь, и мелькнёт дальше, — оно могло держать его несколько дней, угасая постепенно, пока новое яркое событие не вытеснит его. А тут!
А тут лежал не просто мёртвый волк.
Блават попятился, поняв, наконец, откуда вдруг проступила эта схожесть запаха, и как она огромна над тем дымчатым смрадом, заманившим его сюда. Ведь если тот дым интриговал тайно, то зверь, постепенно погружавшийся в снег, своей сутью явствовал зримо, и мистическая сила соприкосновения с ним захватывала Блавата всего: он уяснил масть, размер, самый запах трупа, и собрав всё это, спохватился, что неосознанно разрыхляет снег вокруг. Так и есть – на внутренней стороне левой задней причудливым абрисом заходящего солнца над кроной укрывалось такое же, как и у него, пятно – довольно необычное, и если дать волю воображению, то можно было бы уловить в нём прикрытое око лося, когда тот смиряется с неизбежным. Блават глядел на неподвижную тушу волка, словно в воду реки, в чьей отражающей глади обнаруживался проход, или особая полоска бытия, хитро разделившая его самого на две части. Одна его часть, верхняя, ещё жила и не понимала загадки, а вторая, покоившаяся внизу, охладевала, совершенно была глуха к этому мистическому коридору жизни, разве что глаза, хоть и оставались распахнутыми, были отличимые – утратили силу голубого цвета, переняв теперешний окрас неба. Но это мало, что меняло, ибо глаз своих он знать не мог – он видел себя, мёртвого, поверженного, чьё тепло от тела таяло как шмели на шкуре и восходило к холодному шару.
Не зная, что предпринять, на что решиться, Блават робко переминался с лапы на лапу. Мороз, тем временем, крепчал, катя ночь на убыль, Блават дрожал – то ли от находки, то ли от холода – и чтобы успокоиться, он инстинктивно потянулся к трупу, улёгся рядом, положив голову ему на бок. Тот всё ещё грел, как солнце в полуденную жару, к тому же и снег, укрывая их своим размеренным сходом, давал со спины некоторое укрытие от наступавшего предутреннего хлада. Голова постепенно переставала шуметь и кружиться, да и задняя, будто уразумев, что нужен короткий покой – не всё же в бег, — как-то сама превозмогла боль, требуя, разве что, особой, чуть распрямлённой позы.
Блават лежал, глядел в пустоту оврага, в изгиб, за который скрылись демоны, и ему померещился ли, — иль и впрямь прошумел? – самый настоящий ручей. Он навострил уши и даже голову приподнял – звук отступил. Вокруг разливалась только тишь да холодней стало, а в голове, как в отместку за нарушение покоя, крутануло, как у орешника. И Блават, уже не желая ничего, отпустил сознание в овраг, решив растворить все свои чувства в этой низине, уступить неминуемому, раз оно так благостно и мягко. Если смерть – то уж пусть такая, чем неумолимая через боль борьба. Глаза сомкнулись, тепло от мертвеца словно и не растворялось в ночи, а переходило только к засыпающему ему, ещё пока живому. Кружение земли замедлилось, сладковатый запах отступил вместе с так и не открывшейся тайной, а сам он переместил сомнение от груди куда-то ниже, к самым когтям. И в следующий миг перед ним заискрились макушки высоких елей: они мелькали под Блаватом, как если бы он каким-то непостижимым образом сменил лапы на мощные крылья, разрывавшие ночь своей размашистой неуёмной мощью, и видел он теперь весь лес, как того же зайца, затихшего под крепким клыком. Шар по-прежнему был выше, но совсем рядом, а тучи, при приближении – незначительным туманом, который можно согнать с искрящегося точками чёрного полога, чуть-чуть поднажав на взлёте. Так Блават и поступил. Напрягшись, он взмыл ещё выше, и от его массивных крыл тучи пошли на разгон, как олени с холма. Крылья у него оказались что надо: он с удовольствием оглядывал их, широченные и тонкие, странной перепончатой формы, каковая птицам не принадлежала. Они светились странным фиолетовым переливом, перекатывая по себе глянец света от единственного теперь в небе шара.
Но тут его потянуло вниз. Кто-то не менее могучий, чем он теперь, скрываясь внизу под белыми шапками древ, запустил в него невидимый аркан и, поймав, не думал отпускать, — явственно представлял, кто его добыча, не боясь не управиться у земли, неумолимо подтягивая к себе. Только Блавата притяжение это не вздыбило на норов: он лишь раскрыл крылья шире, чтобы замедлить падение и, подобно падающему кленовому листу, по спирали принялся планировать к неширокой полоске белой земли, оказавшейся знакомой овражистой тропой меж двух стен леса. Хоть спуск и требовал места, но плотно сбившиеся ели при каждом нисходящем вираже, как от потока собранного на крылах воздуха, услужливо подавались назад, рискуя повалиться окончательно, не издав, однако, не единого ропотного треска. Блават приземлился и устроился в странной, совсем не волчьей позе, припав на задние, выставив хвост, как опору и взглянув на место посадки, как будто оно могло бы объяснить этот магнитный указ, отчего ему следовало сесть именно тут. Никого и ничего из того, что могло бы послужить поводом стреножить с высоты, не обнаружилось, и тогда он взглянул на свои крылья – быть может в них всё дело? Крылья исчезли, а вместо них… не было ничего. Собственно, не только крыльев – весь он оказался вдруг бесплотен. От обуявшего ужаса он завертелся на месте, как вьюн, кружился по сторонам, только вокруг серебром мерцающего снега лучилась белая пустота. Как же это может быть?! Ведь вот же он, он чувствует, что есть, что готов снова взобраться на хребет лесу, и если будет надо, сподобится на любой подвиг, даже самый непостижимый, — да взять хотя бы этот шар над ним, притянет его ближе к земле, чтоб как следует рассмотреть, даже лизнуть, как ком снега, и установить, так ли он холоден, так ли необычен – как когда от земли запрокидываешь к нему голову?
Из-за поворота вдруг вынырнула фигура демона и Блават сосредоточенно вгляделся, отметив про себя, отчего она по такому снегу так бесшумна, что он установил присутствие её лишь теперь? К своему удивлению он обнаружил в нём того самого, с сумкой и с огненным оком у пасти. Но око теперь не светилось. Демон едва сдерживался, чтобы не перейти на бег, перебрасывая на ходу свою ношу и двигаясь прямиком к Блавату.
Медленно он двинулся навстречу. Чего он хотел, сближаясь с двуногим, Блават и сам до конца не понимал. Он только уяснил для себя, что пока бестелесен, холодный клык или смертоносный ствол второго из них, не достанет его, ибо раз он не видит себя, только чувствует, что есть, стало быть, и демону нипочём разгадать его присутствие. Но отчего этот демон здоров? Помнится, его ранило что-то, или кто-то, возможно, тот второй. Как он успел? Даже Блават в лучшие годы не мог так быстро оправиться. Не всё ли дело в том пылающем огоньке, которое и рождается у его пасти? Если так, это и вправду могущественное око духа, тогда… Как же он мог упустить?! Тогда если дать третьему оку вспыхнуть снова – этот дух может распознать его, отыскать Блавата, и даже убить?..
Лапы, или то, что у него было теперь, понесли на демона с отчаянной прытью. Блават быстро уяснил, что первым делом следует вцепиться тому в пасть. Тогда демон, каким могущественным бы ни был, не сдюжит выправить на защиту третье око.
Между ними уже оставался совсем маленький промежуток земли, когда демон с разбегу встал, как вкопанный, и отчаянно закричал, выставив перед собой руки. Блават не успел подумать о том, зрим ли он для демона, или же какой-нибудь звук выдал его приближение, прыгнул, но его слегка повело в бок, так что клыки лишь по касательной щёлкнули, едва зацепив лоскут кожи у верхней части головы. Демон упал на четвереньки, прикрывая лапой задетую половину на морде, и тут раздался выстрел.
Блават открыл глаза и рассеянно поводил головой. Под ним лежал труп волка, околевший совсем. Но странное дело, его самого холод не сковывал. Там, где прежде ломило от раны, теперь как бы подхватывало, и готово было нести с летучей прытью сколь угодно долго, по любым тропам и валежникам . Не успев порадоваться такому чудесному обновлению, он поднял голову от мертвеца, хотел было подняться, однако вышло не так как привыкло тело. Прежде оно едва поднималось над землёй, и радостно мирилось с низкой высотой обзора, теперь же его подняло значительно, даже выше, как если бы он прыгнул к небу, оторвавшись от тверди задними лапами. И поднялся он не на четыре лапы, и даже не на две – у Блавата оказалась только одна, дымчато-сизая, формой напоминающая ножку гриба, но как легко она управилась с тяжестью его веса. Не смирившись волчьим рассудком с такой куцей постановкой опоры, он по привычке затосковал, как удобно было прежде, на четырёх, и какими послушными они ему были, как вдруг новое тело явило ему сразу шесть. Блават оторопел, и от удивления и беспомощности всхлипнул. Тут же по лесу разнёсся чей-то чудовищной силы трубный рык, куда более мощный чем железный рокот за перелеском. Он беспомощно заозирался, что бы это могло быть – не обнаружил ничего, и смиренно уставился на восходящую из-за леса зорьку, скользнувшей по нему мягко, с нежностью, и заискрив от соприкосновения с ним чудной световой россыпью . И только тут Блавату удалось себя разглядеть, как следует, объять взором и установить непостижимую метаморфозу – он бестелесен, но и зрим, а главное – это пробуждение, явившее в этот новый мир память о том, кто он есть на самом деле!