История четвертая. Рассказанная отцом
Начало цикла в предыдущих историях.
Прадеда твоего, а моего деда звали, как и тебя, Константином. Был он младшим сыном в весьма зажиточной крестьянской семье. В прошлом веке таких кулаками прозвали, а сейчас вроде как обратно, культурными хозяевами. Проживали они в Н-ской губернии в 8 верстах от уездного города. Скотобойня, кожевня, перед революцией даже обувное дело открыли. Восемь мастеров работали, сапоги шили знаменитые, ступню из цельного куска вытягивали, «крюки» назывались.
Глава семьи хозяйство делить меж сыновьями не стал, все на старшего оставил. Младшему же построил добротный дом, женил на девице с хорошим приданым и … отдал в рекруты. В лейб-гвардии Преображенский полк.
К началу германской дед был уже фельдфебелем, а может и сумел бы выйти в унтеры, кабы не революция. Где и с кем он был в гражданскую я не знаю, но вернулся он в родное село в конце двадцатых с женой и двумя детьми. Отец его помер, а брат загибался на Беломорканале, потому как встретил комбедовцев, пришедших его раскулачивать, с топором и вроде даже проломил одному голову.
Понятно, что ничего хорошего ЧСВНа (члена семьи врага народа) в дальнейшем не ожидало, но грянула коллективизация. И одному из районных партийных начальников пришла в голову мысль поставить бывшего фельдфебеля, самого грамотного на селе мужика, председателем колхоза. Так, по капризу судьбы, стал Костя Кабихин управлять бывшим отцовским хозяйством. Оставаясь в положении поднадзорного и будучи обязанным регулярно отмечаться в районном ОГПУ, а в последствии ОНКВД.
Понятно, что при таком раскладе малейшее упущение, любой промах в работе уже расценивались как саботаж и вредительство и стоили бы деду свободы, а то и жизни. Да к тому времени многие из тех, кто уцелел в мясорубке гражданской войны, научились жить, скользя по лезвию бритвы. Как говорят мудрые люди, помереть иной раз легче всего, а вот выжить да еще родных уберечь…
В общем, стал Константин строить отношения с советской властью, ну и жизнь детей потихоньку устраивать. Детей уже было трое: две дочери красавицы и сын Иван. В конце 30-х он сумел сделать всем паспорта и велел уезжать из родного села как можно дальше. Дядя Ваня рванул, куда унесли ноги и осел аж в Самарканде…
Старшую дочь Константин выдал за брата предрайисполкома, Дмитрия Антонова, тоже районного партработника, моего отца и твоего деда. В 40-м отца направили на работу в Ленинградскую область, в райцентр Мга, где я и родился.
Потом война , партизанский отряд, бесконечные переходы, землянки, и постоянный голод. Все что я запомнил в 4 года. В феврале 45-го пришла похоронка на отца. И началось мое послевоенное детство.
Мать со своей младшей сестрой, тётей Шурой поселились неподалеку от Мги, в Вырице. Дед и отцовская родня собрали ей денег на покупку дома. Но каждое лето мать отвозила меня в родное село к деду «подкормиться», где оставляла на попечение строгой бабки и под пригляд двоюродных сестер, теток, и прочей родни, которой набиралось полсела.
Так получилось, что в селе нашем взрослых мужиков после войны почти не осталось. Те немногие, что уцелели, не торопились залезть обратно в колхозный хомут, ведь им как фронтовикам теперь были открыты все дороги на стройки народного хозяйства, на заводы и фабрики, на сверхсрочную, наконец. Некоторые находили городских вдовых подруг с жилплощадью и забывали своих прежних деревенских жен, истощенных и надорвавшихся от непосильного крестьянского труда.
Вот и вернулось в село всего несколько инвалидов, кто без руки, кто без ноги, кто вообще иссеченный пулями и осколками так , что недолго задерживался на этом свете. Толку в работе от них было меньше, чем от баб.
Любой селянин знает, что самая тяжкая крестьянская работа – это уборочная страда. Пахота да посевная в ту пору ложились на плечи механизаторов из районной МТС. А вот собрать урожай: сжать, соскирдовать, связать в снопы, обмолотить, смолоть, выкопать, высушить, отвезти в зерно- и овощехранилище, на элеватор, да всего и не перечислить, сколько тонн да пудов и сколько раз надо перегрузить с поля в телегу, с телеги в машину из машины в закрома. А закрома Родины требовали все больше и больше, все больше и больше. И в срок. Иначе срок грозил всем провинившимся … ну в общем, как и раньше, 20 лет назад.
Короче, позарез были нужны колхозу и еще больше его председателю крепкие мужицкие руки.
И каждый год, в начале августа, проворачивал дед Константин одну и ту же операцию.
Для начала он резал полугодовалого порося и ехал к своему другу, районному ветеринару, у которого можно было разжиться канистрой спирта. Затем путь его лежал к начальнику ИТК, что находилась неподалеку, на окраине городка.
Канистра со спиртом в то время была аналогом нынешней бутылки элитного коньяка при решении деликатных проблем деловых людей. Возвращался в свой колхоз Константин в сопровождении двух «полуторок», в кузовах которых под охраной пары автоматчиков находились полсотни мужиков. Зеков, отправленных в колхоз на целый месяц под ЧЕСТНОЕ СЛОВО председателя.
Мужики отбирались посмирнее, не из рецидивистов, с малыми сроками, в большинстве своем из тех же колхозников или работяг, севших, как в народе говорили, «за пять колосков». Все они понимали, что если будут вести себя правильно, то Дядя Костя через год опять заберет их на сельхозработы.
С приездом, точнее, с привозом мужиков, в селе начиналась другая жизнь. Нет, вернее сказать, жизнь вообще начиналась.
Во-первых, это был единственный месяц в году, когда село ело мясо. Один раз в день, в обед, на колхозном дворе, на полевых станах, в больших котлах варился сытный ароматный кулеш. Им кормили ВСЕХ сельчан, от мала до велика, работающих и иждивенцев. Для этого раз в два-три дня забивалась какая-нибудь одна из старых малоудойных коров или выбракованных свиноматок.
Во-вторых, приезжие сразу определялись на постой по дворам. Опять же, вместо слова «определялись» скорее подошло бы «разбирались», а то и «расхватывались». Может быть, чье-либо воспаленное воображение нарисует какое-то драматичное действо, вроде «ярмарки женихов», Дома-2 и т.д., с буйными выходками, соперничеством, тасканием за волосы, и прочей атрибутикой современных брачных игр.
Нет, все совершалось как-то само собой, тихо, для нас, детворы, вообще незаметно, стыдливо даже. Полсотни мужчин в первый же день просто растворялись в селе.
Ни пьяной ругани, ни мордобоя, ни гулянок по выходным, ни танцев в сельском клубе под баян, ни прочего «деревенского колориту» вот ничего этого не было в нашем изнуренном, изголодавшемся селе. Да и выходных вообще тоже не было. Совсем.
И когда заканчивался долгий страдной день, спускались прохладные августовские сумерки, в окошках загорались тусклые лампочки, приходила тишина, такая же непрочная, робкая и пугливая, как это неожиданное, странное счастье.
И наступала ночь. Ночь любви в сенях, на сеновалах, в амбарах, на чердаках, спрятавшись от укоризненных глаз родителей, свекровей, невезучих сестер, старших детей…
Конвоиры на добровольных началах, разумеется, поступали в подчинение к местному участковому и помогали ему нести и без того не очень обременительную службу.
Ну и наконец, нужно ли упоминать, что через месяц, к началу сентября, уборочная завершалась с выполнением и перевыполнением всех мыслимых и немыслимых норм. Фуражное зерно отправлялось в амбары, силос в ямы, овощи в хранилища, льняная треста на завод, а натрудившиеся мужики обратно, на зону.
Я уже не помню, сколько лет подряд повторялись эти августовские трудовые десанты, наверное, до начала 50-х. После седьмого класса я поступил в техникум и перестал ездить к деду. Как-то году в 1975-м я заехал туда с оказией, навестил оставшуюся родню, и увидел огромное многолюдное село. Крепкий колхоз, образцовое многоотраслевое хозяйство, панельные многоквартирные дома, новая трёхэтажная школа и прочее…
А дед в 59-м вышел на пенсию и уехал к нам в Вырицу помирать. Последние годы, в погожие дни он любил сидеть на лавке у калитки и смотреть на идущих со станции людей, в большинстве своём ленинградских дачников. Очень расстраивался, что никто из проходящих мимо не здоровался с ним и не останавливался поговорить…
Продолжение следует.