Если читатели нашего журнала бывали в московском районе Беляево, то вряд ли особо выделяли его среди множества других спальных районов поздней советской застройки не только в столице, но и во многих других городах России. Однако польский архитектор Куба Снопек в своей книге «Беляево навсегда. Сохранение непримечательного» (М.: Стрелка, 2012) предлагал превратить район в музей со статусом ЮНЕСКО.
Почему возникла такая идея и можно ли воспринимать её всерьёз? Был ли поэт и художник Дмитрий Пригов «гением места» для района Беляево? И, наконец, стоит ли нам сохранять пространство Беляево в том виде, в котором оно пребывает с советского времени, или же пусть его сметёт новомодная реновация? Об этих вопросах размышлял московский историк Святослав Гриценко при чтении книги Кубы Снопека.
В 2012 году увидела свет небольшая работа польского архитектора, выпускника московского архитектурного института «Стрелки» Кубы Снопека о районе Беляево как архитектурном и, если угодно, смысловом, символическом пространстве. Выбор объекта исследования был произведён во многом случайно: Беляево представлялось Снопеку одним из многих районов советской типовой позднемодернистской застройки, которая интересовала его ещё в годы учебы в архитектурном институте в Кракове. Тем не менее, автор сформулировал смелую и радикальную идею о необходимости музеефикации данного жилого массива в неразрывной целостности всех его элементов. Он даже подал в ЮНЕСКО соответствующую заявку, результаты рассмотрения которой, впрочем, на данный момент не являются сколь-нибудь положительными, а жители современного Беляево даже не на шутку перепугались и собирались протестовать против инициативы поляка.
Что же сподвигло Снопека на разработку столь смелой концепции? Какие черты района Беляево показались ему значимыми?
С архитектурной точки зрения Беляево является прекрасным примером советского «тотального», научно обоснованного подхода к жилой застройке спальных районов. В частности, на застройку данной местности наложила серьезный отпечаток личность архитектора Якова Белопольского, сумевшего сочетать ряд своих творческих идей по использованию природного ландшафта и зданий соцкультурбыта с жёсткими нормативами строительной отрасли 1960–1970-х годов. Жителям Москвы прекрасно знакомы такие творения архитектора Белопольского, как, например, Большой цирк на проспекте Вернадского, многофункциональный комплекс «Парк Плейс» на Ленинском проспекте и даже пресловутый «синий зуб» близ станции метро Юго-Западная (официально — деловой центр «Зенит»).
Ещё польский учёный отметил, что Беляево оказалось центром притяжения художественной жизни позднесоветской Москвы. Именно ключевые характеристики пространства района — готовые архитектурные элементы домов и хозяйственных зданий, пустотность, однотипность, монотонность — в конечном итоге привели к художественному переосмыслению советской реальности в творчестве московских концептуалистов. Его символической вершиной, по мнению Снопека, стала знаменитая «бульдозерная выставка» 1974 года, символично случившаяся на одном из беляевских пустырей.
Наконец, район Беляево имеет своего «гения места» (от латинского «genius loci»; также «гений локуса», «дух места»), в роли которого Снопек не без оснований видит знаменитого поэта-концептуалиста Дмитрия Пригова, проживавшего в этих краях. Вполне закономерно, что вышеупомянутые базовые свойства архитектуры и инфраструктуры района наложили сильнейший отпечаток на художественные методы творчества Пригова, а оно, в свою очередь, осмысливало и переосмысливало владения «герцога Беляевского», неизменно порождая новые контексты, смыслы и особую оптику.
Примерно так в кратком изложении выглядит любопытная, парадоксальная, созданная в соответствии с духом московской «Стрелки» концепция Кубы Снопека. Но, при всём уважении к труду польского архитектора, нельзя обойти вниманием ряд существенных огрехов в его труде.
Для начала скажем, что отечественному читателю может откровенно мозолить глаза настойчивое употребление эпитета «тоталитарный» (как вариант — «тотальный») по отношению к политическому строю позднего СССР, а также к его экономике и к массовому жилищному строительству. Данная рецензия — не место для дискуссий об обстоятельствах появления и политической заострённости термина «тоталитаризм», позволявшего в условиях «холодной войны» ставить знак равенства между СССР и нацистским Рейхом. И всё же причисление позднесоветского политического режима к тоталитарным как минимум спорно. Что же до «тоталитарной» экономики, то её следует именовать командной либо командно-административной, а подход к строительству — допустим, централизованным, базой которого, в свою очередь, являлась концентрация экономических ресурсов в руках советского государства.
Из того же неполного понимания и знания советской истории иностранным урбанистом проистекает и очевидно комичное наименование Хрущёва «художником» и «архитектором», попытка представить советского лидера новатором в вопросах архитектуры и строительства, хотя широко известным фактом является, скажем, разгром Хрущёвым выставки художников и скульпторов модернистских течений в Манеже в 1962 году, когда лидер советской страны позволил себе грубые и непечатные выражения в адрес прославленных в будущем мастеров культуры.
Кроме того, обращают на себя внимание и настойчивые ссылки Снопека на некое выступление Хрущёва на Всесоюзном совещании строителей и архитекторов, имевшее место в декабре 1954 года. Безусловно, решения советских властей 1950-х годов открыли новую эру в жилищном строительстве, прекратив сталинские «излишества», вот только насколько эта идея была собственно хрущёвской? Ввиду вышеупомянутой дремучести первого секретаря ЦК в художественных вопросах и ввиду господствовавших в первые послесталинские годы элементов «коллективного управления» страной кажется неоправданным наименование данного документа «манифестом». И уж тем более странным выглядит педалирование идеи о личном вкладе Хрущёва в реформирование жилищного строительства тех времён, а особенно — в эстетику будущих позднемодернистских строений в СССР.
Намного убедительнее представлена концепция Снопека в собственно «архитектурных» главах. Так, он справедливо отмечает роль экспериментального 9-го квартала Черёмушек в проектировании нового советского «коммунального рая», а также большого таланта Белопольского, который сумел органично вписать стандартные кварталы Беляево в природную среду, создав (увы, на практике лишь частично) обширный «зелёный пояс» района. Однако и в этой бочке мёда не обошлось без столовой ложки дёгтя — и 9-й квартал Черёмушек, и проекты Белопольского являются, по существу, уникальными объектами, которые могут и, скорее всего, будут музеефицированы традиционными методами. Какое же отношение они имеют к концепции Беляево как символически и в смысловом плане «пустого», непримечательного локуса?..
Аналогичным образом обстоят дела и с творческим наследием Пригова, которого Снопек считает беляевским «гением места». Опять же хочется спросить: если у некоей локации есть «genius loci», настолько ли она непримечательна? Тем более что Пригов — лишь один из многих московских концептуалистов, проживавших в этом районе. А ещё в Беляево до сих пор существует одноимённая галерея, устаивавшая смелые выставки в последние годы советской власти, и недавно снесённый кинотеатр «Витязь», в котором ночами показывали западные и артхаусные фильмы и даже, говорят, в конце 1970-х годов тайком демонстрировали ленту «Эммануэль»…
Рассуждения Снопека о работах Пригова сомнительны и потому, что он, похоже, прямо выводит их из смыслового и символического пространства советского Беляево. Однако, на мой взгляд, эта тенденция ошибочна: типовая застройка Беляево — один из типичнейших примеров позднесоветского модернизма, с его верой в прогресс, индустриальные технологии и возможность достичь общего счастья для всего человечества и каждого в отдельности. Отсюда идеи вроде «улучшенных планировок», расширенного пространства кухни, появления грузового лифта и так далее.
Творения же Пригова, как и других художников-концептуалистов — плоть от плоти постмодернизма на советской почве. Постмодернистов же, упрощённо говоря, интересует скорее внутреннее, чем внешнее, больше иллюзия, чем реальность, им любопытнее ироническое переосмысление стандартных жизненных коллизий, ситуаций, атрибутов, чем собственно реалии. И именно по этой причине исходным материалом для их творчества может стать буквально всё, что находится под рукой — для Пригова это были дома, квартиры, улицы и пустынные пространства Беляево, а, скажем, для Венедикта Ерофеева — скорбный и алкогольный путь из Москвы в условные Петушки. И точно так же, как рецепты коктейлей Венички не имеют отношения к реальности и попросту летальны при попытке их употребления, так иллюзорен и вездесущий «милицанер» из стихов Пригова. И никому не придёт в голову искать «дымящийся след льва» на улице академика Волгина из его же листовок…
Быть может, символической, неосознанно постмодернисткой по своей сути является и попытка Снопека внести район Беляево в список Всемирного наследия ЮНЕСКО? По крайней мере, её прагматическое, парадигмально «модернистское» обоснование кажется внутренне противоречивым, отчасти наивным и попросту утопическим, особенно относительно идеи музеефикации жилых массивов и параллельном сохранении живой ткани, инфраструктуры микрорайонов.
Таким образом, смелая концепция книги Снопека может быть подвергнута критике сразу по нескольким линиям: исторической, искусствоведческой, концептуальной. И тем не менее должен признать, что чтение небольшой работы польского архитектора стало подлинным удовольствием. Есть что-то щемящее, родное в эстетике советских районов типовой застройки, радующее глаз в «хрущёвках». Хочется согласиться с поляком, что те же Черемушки за прошедшие десятилетия стали живой тканью города, логическим продолжением исторического центра Москвы.
Кроме того, открытием для меня стало, что советская жилая застройка — не только самая массовая в мире, но и не имеет близких аналогов по своей массовости, продуманности, научной обоснованности. А значит, научное изучение этого наследия оправдано и обязательно должно быть продолжено в междисциплинарном пространстве. Наконец, пресловутая московская «реновация», угрожающая снести с лица земли уютные московские микрорайоны, должна стать вызовом для научного, искусствоведческого, архитектурного сообщества. Вместе мы должны найти способы сохранения этого «непримечательного» наследия, его духа, символов и смыслов. Разумный, взвешенный подход в итоге должен возобладать над рваческими интересами девелоперов и нынешних властей. Только тогда в конце фразы «Беляево навсегда» мы сможем поставить не вопросительный знак, а спокойную точку.
Читайте также наши материалы о массовом жилищном строительстве в СССР «Жилищная реформа Хрущёва» и «Под надёжной крышей».