— Как так вышло, что я знаю имя каждого ребёнка, которого держала в руках, но не могу вспомнить лица тех, с которыми состояла в отношениях?
Ксюша рядом скукожилась и отвела взгляд от тонких, подрагивающих пальцев у рта. Сигарета почти догорела, подушечки жгло, но Лена, оцепеневшая, игнорировала тонкие ноты горечи.
— Что они сказали? — Ксюша смахнула снег с лавочки и присела.
Лена улыбнулась и выбросила сигарету. Зажмурилась, подставила лицо летящим хлопьям. Снежинки касались тёплых щек и таяли, смешивались с слезами и стекали дорожками вниз, к широкому подбородку, несколько замедлялись на его кончике, а потом продолжали бег по кривой линии шеи и прятались где-то за воротом куртки.
— Как обычно, — ответила она и сморщилась. — Эндометриоз. Из-за выкидыша не получится...
— Мне так жаль...
— Закрой рот, пожалуйста, — голос Лены задрожал по-скрипичному и разбился на острые кусочки. Они впивались в связки и застревали в бронхах, как будто кто-то широкорукий и до ужасного сильный пытался задушить, иногда издевательски ослабляя хватку на пару минут. Девушка вдыхала воздух, а затем глотала собственные хрипы.
Ксюша замерла.
Ничего бы не изменилось.
Никогда не менялось.
Домой Лена пришла в одиночестве. Привычная, ненарушаемая тишина встретила её с такой насмешливой нежностью, что девушка закусила губу и острыми движениями принялась за шнурки. Ноги дрожали и подкашивались, и ей пришлось упереться рукой о стену, чтобы стянуть ботинки.
Из-за угла показалась растрёпанная, нахмуренная женщина в халате. В вырезе привлекал внимание старый деревянный крестик, за который она держалась левой иссохшей рукой, грязными кривыми пальцами. Тёмные волосы не доходили до плеч и не скрывали ни вдовий горб, ни цепкий взгляд мелких, озлобленных глаз. Женщина молча смотрела на девушку, но осуждение и разочарование чувствовались такими материальными и острыми, словно обвинения уже были озвучены вслух.
Лена встретила взгляд храбро, но задрожала сильнее. Продолжая смотреть, она переступила ковер, скинула на пол куртку небрежным движением плеч и осторожно подошла к матери, бледная и несчастная.
— И что ты мне скажешь? — Лена прищурилась.
— Ты сама виновата.
— В чём?
— Надо было молиться! — её голос зазвенел, фальшивила. — Ты, неблагодарная! Я тебя воспитывала столько лет, терпела твои уродские выходки, прощала твои увлечения сатанинской музыкой, а теперь ты приходишь сюда и смотришь на меня, как баран на новые ворота! Что ты хочешь услышать? Ох, Бог дал мне тебя в назидание за грехи мои, — она покачала головой, пыльные доски под её ногами остро заскрипели, — из-за тебя, из-за тебя ушёл мой Алёшенька, не мог выдержать тебя, не мог... Ты грязная, никому ненужная паршивка. Эгоистка, думала только о себе всегда, и я рада, — я рада! — что ты получила за грехи свои наконец-то! Что ты ревёшь? Я тут жертва, а не ты! Пойдёшь со своими грязными дружками, даже думать не хочу, что вы делаете вместе, и забудешь всё, потому что ты идиотка! Во всём твоя вина! У тебя никогда не будет ребёнка, потому что ты неправильная.
Мир округлился и расширел, глухой и далекий, как едва слышимая мелодия в неисправных наушниках, и только точечный, сонографичный звон в ушах, и Лена с тяжестью признала, что разом посерело всё.
— Вы мне больше не мать, — прошептала она, и струна, звякнув, лопнула.
Съёмная квартира, вычищенная до потери чувства дома, молчала. Переодевшись, Лена сложила вещи Димы в пакет, спрятала очередной документ от врача и села в углу. Соседствовала гитара с идеальными изгибами для её рук, и Лена заиграла.
«Бедная, нам так жаль». До, ля, си, пауза и стук, аккуратный, точный перебор. «Как же ты будешь...»
Пальцы проскользнули к грифу. «А ты не пробовала эко? А суррогатное материнство? Ой...» Кривятся презрительно, и заманчивый флёр распадается, занавес шелестит и опускается. Как раньше не замечалось, что люди не способны к пониманию?
Звон в голове утихает, и уже кто-то смеётся заразительно громко, топает кривыми стопами по полу, спотыкается и падает. Тихое шмыганье носом, а потом крик, и никакой красноты, только теплота и маленькие, слабые пальцы вокруг шеи. Незнакомая полнота и жизнь в руках. Лучики к той, что так и не появилась.
Никто и не знал, никто и не мог подозревать. Эндометриоз — сказочка, мама говорила, что Бог даст, и Лена слушала. Бог не дал. Никто не дал.
Пальцы сбиваются. Двадцать семь лет одиночества. «Извини, нам нужно расстаться». Десятки незаконченных партий, лейтмотив неправильности, десять походов в комнаты с белыми и стенами и утро в больничной койке, когда пустеет от слабости и незажившей раны. Что не так?
И никто не услышит звук рвущейся верёвки. Как же похожа сонография на постукивание сердца.
Отсутствием.