...Война застала меня в Ленинграде, где мы с мужем работали на кирпичном заводе, что на правом берегу Невы. В первый день войны муж ушел на фронт, а я осталась с тремя мальчишками-малолетками и годовалой дочкой на руках. До сентября еще работала, потом нас перевели из обстреливаемой зоны в блиндаж. Позднее, когда ударили морозы, перебрались в уцелевший кирпичный дом на открытом берегу реки. Так и жили под пулеметным дождем и артобстрелом в самой близости от фашистских укреплений, в редкие затишья было слышно, как там играет патефон.
Для женщин и детей, волею судьбы оказавшихся здесь, самым страшным были не пули, не бомбы, а голод. Бойцы, располагавшиеся неподалеку, отдавали детям большую часть своих скудных пайков. Они сами уходили голодными в бой, и многие возвращались на носилках в кровавых бинтах или не возвращались вовсе... В перерывах между вылазками красноармейцы брали моих ослабевших детишек на руки, и я видела, как по небритым, исхудавшим щекам суровых мужчин скатывались слезы.
Однажды, очнувшись от забытья, увидела, что дом опустел, а мои дети лежат без движения... Я тормошила их, трепала по щекам, дула им в рот, стараясь вернуть дыхание, совала по ложечке разведенную в воде чудом уцелевшую горчицу. А потом вошли трое красноармейцев. Старший осветил комнату фонариком и крикнул: "Здесь мертвые дети!" "Они еще живые", - прошептала я. Бойцы не дали моим малышам погибнуть.
Есть где-то люди, которые в моей памяти живут как родные. Бойцы и командиры в серых шинелях, под которыми чернели флотские бушлаты. Кланяюсь им до земли.
А. Сомрякова.
Правда, 1974, 21 февраля.