Мастер по писательскому мастерству был стар. Он говорил медленно, негромко, но мысли излагал ясно. Это не был как-то дряхлый старик, было видно, что некогда он был весьма крепок, а его угрюмое лицо выдавало человека, которому течение, по которому он никогда не плыл, изрезало лицо морщинами. В аудитории было тихо и душно. Кто-то возил локтями, кто-то кашлял и шмыгал носом, но все слушали внимательно. Лицо мастера было утомленным, казалось, что он совершает восхождение. Иногда он делал долгие паузы, то ли собираясь с мыслями, то ли переводя дух. А еще он был страшно грустный.
Младенцем он был брошен матерью на летних работах где-то на Дальнем Севере. Но, казалось, больше всего его печалило не это давнее предательство, а смерть друга, тоже писателя, который еще в прошлом году вместе с ним вел курс литературного мастерства. И теперь, оставшись один, мастер чувствовал свое сиротство, а еще очень хотел, чтобы прежняя атмосфера и традиции сохранились, чтобы его друг через вот этот курс остался жив. И было видно, что оба чувства владеют им в равной степени. Моментами казалось, что мастер смолкнет, плюнет, развернется и уйдет, но секунда проходила, а старик, нахмурив брови, упрямо продолжал говорить.
Я до этого никогда не видела писателя, поэтому этот показался мне чрезвычайно оригинальным. В частности он говорил, что ему жаль тех, кто страстно целуется в метро, потому как до дома они добираются выдохшимися и там разве что в бирюльки играют. Еще он рассказывал, что, когда он работал техником на Тиви, дабы не отупеть, читал индийскую философию.
Ему было к восьмидесяти, а он готовился к каждому занятию, будто это его первый урок в жизни. Он приводил занимательные факты, которые явно вычитал перед занятием. За ним никто и никогда не мог бы подметить, что он эксплуатирует когда-то давно построенные рассуждения. Рискуя показаться глупым или смешным, он все-таки не боялся выносить мыслительный процесс на общее обозрение. На курсы он приглашал детей из детских домов, а что самое примечательное - никто не возражал, хотя курсы были платные, и дети как будто занимали чужое время.
Собственно и мастер мне запомнился через случай с мальчишкой из детского дома. На этом курсе работы зачитывали перед слушателями прямо в аудитории, а потом дружно или вразнобой обсуждали. И дело только со стороны кажется пустячным, в реальности критики заживо обдирали писателя до костей своим кошачьим шершавым языком.
Читал мальчишка. Он стоял по правую руку от мастера, бумажные листы лежали на кафедре. Он был юн: школьник или студент первогодка. Он читал довольно быстро, но отчетливо. На слушателей он как будто совсем не обращал внимания. Он очень старался показать, что на чужое мнение ему наплевать. Когда он кончил, он ни на кого не глядя отправился на галерку.
Во время чтения мастер тер руки или трогал руками лицо. Руки у него были крупные, красные с синими набухшими стариковскими венами. В аудитории, где сидели молодые люди, самый старший из которых вряд ли достиг тридцати лет, казалось, что он двигается, как в замедленной съемке.
Когда мальчик, произведя небольшой шум, сел. Старик с трудом оторвал глаза от парты. Мастер в оценке был всегда доволен резок, хотя чувствовалось, что в память о своем друге, он точно сдерживается, и раньше, скорее всего, тот, другой мастер, был сама деликатность, а этот сегодняшний всех разносил в пух и прах. Было видно, как тяжело ему дается тактичность. В пору представить боксера-тяжеловеса, который танцует на сцене Большого театра в балетной пачке. Он словно и старался закончить на доброй ноте, но коли рассказ ему совсем не нравился, тут уж он пускался во вся тяжкие, отчего потом страшно мучился.
С мальчишкой же вышло вот как. История, которая он прочел, была глупой. Писал он о себе, но декорации выдумал. И хотя рассказ был вполне жизненный, но заурядный до безобразия. Мальчишка, голодный и плохо одетый, из окна детского дома наблюдал прием в отеле напротив. По одну сторону богатство и мертвечина, по другую нищета и жадная юная душа.
Мастер начал с того, что сказал о другом рассказе юного писателя, который ему понравился прежде. Об этом же творении он едва упомянул и в конце мальчишку едва заметно пожурил.
Когда же ему пришлось сказать, а он себя все-таки заставил это сделать, несколько добрых слов о рассказе, он смотрел себе под ноги и яростно тер кулаки. И я знала точно, если бы на месте мальчишке был кто другой, он выразился бы куда круче. Так, несколько недель до этого он довел до слез молодую мамочку, которая писала сказки про говорящих ящерок, которые постоянно что-то жевали или бедокурили, впрочем, довольно обыденно.
Мальчишка ерзал на стуле и в нетерпении оглядывался на остальных. Слушатели высказались, но большинство, подстроившись под мастера, были настроены доброжелательно. Со всех сторон сыпалась: "как точно описаны детали", "как контрастен визуальный ряд", "симпатичная зарисовка", "крепкий текст", "как точно передан характер".
На литкурсах это дело известное, тон задает первый высказавшийся, и чем он авторитетней, тем больше вероятность, что общее мнение пойдет по той же колее.
Была на курсе у старика девчонка - прямая и категоричная, такая, какой я никогда не была и уже вряд ли буду. И вот она не оставила камня на камне
от рассказа мальчишки про "Оливера Твиста" московского разлива.
Надо было видеть старика, как он ее слушал! Его напряженная фигура чуть обмякла, руки успокоились, а в его глазах я прочитала облегчение.