Илья Эренбург // «Красная звезда» № 59 (6047) от 11.03.1945 г. [3]
Два месяца тому назад немцы еще спокойно хозяйничали в польских городах. Теперь агонизирует Штеттин, пылает Бреслау, Берлин в страхе прислушивается к близкой канонаде. Два месяца тому назад немцы ликовали: они., видите ли, захватили несколько бельгийских городов и тем самым «повергли Америку». Теперь американцы взяли Кельн и форсировали Рейн. С каждым днем Германия сокращается: спрута режут на куски. Мы превращаем один «котел» в несколько: Померания изрублена, как котлета. Подымают вверх лапы не только фрицы, но и генерал-лейтенанты «непобедимой германской армии». «Кончается!» — так озаглавила свою передовую штуттгартская газета. Какой-то фриц-лирик пробует утешить читателей словами: «Кончается зима». Да, кончается зима и заодно кончается разбойная Германия.
О чем думают в эти последние ночи зимы, в эти последние ночи Германии вчерашние «покорители мира»? Я приведу выдержки из письма немки, проживающей в городе Хайденхайм (Вюртемберг).. «Я никак не могу свыкнуться с мыслью, что нет больше нашего милого Эйссандорфа и что никогда больше я не увижу его домов. Всё чернее и чернее, нет исхода из этой ужасной войны. Мы еще живем в Хайденхайме. Здесь каждый день тревога, но нас еще не бомбили — они бомбят прежде всего железнодорожные узлы. Здесь много беженцев из Саарского округа и эвакуированных из Штутгарта, так что накопилось 50 тысяч жителей. Если Хайденхайм подвергнется бомбардировке — нам всем крышка, Потому что погреба и только. Теперь роют убежища, но медленно и как-то спустя рукава. Я хотела бы одного: смерти сразу. Здесь иногда уже слышна артиллерийская стрельба, но мы остаемся — куда ты хочешь, чтобы мы убегали? Повсюду нас настигнет судьба. Ульм бомбили за неделю до рождества. Это был очаровательным городок с маленькими кривыми улицами. Но были и заводы. Около 4000 убитых и 40.000 без крова. Ты представляешь себе, что осталось от Ульма! До войны было 60 тысяч жителей. Мы видели всё небо в огне, это было невыносимо... Все безутешны, у каждого свое горе. Я мечтаю, чтобы все кончи лось. Ужасна неизвестность — что с нами еще будет?.. Ты спрашиваешь об общем положении, я мало что могу тебе сказать. Здесь ведь приходится быть очень осторожной. Стоит кому-нибудь сказать неблагоприятное, как на него все доносят. Таким образом я ни с кем не пускаюсь в разговоры, но ясно одно — положение плохое... Фрейлейн фон Манштейн пишет мне из Ганновера, что их вторично разбомбили. Она пишет, что в Ганновере жизнь невыносима, но не может оттуда выбраться, так как не отпускают...».
Когда бомбили Варшаву, в Эйссандорфе это было вполне выносимо. Когда жгли Гомель, фрейлен фон Манштейн не волновалась. Когда умирали дети в Бабьем Яру, немки в Ульме ели киевское сухое варенье. Пусть воют напоследок в черные безлунные ночи!
Воет не только рядовая немка из Хайденхайма, воет Геббельс: его последняя статья написана так, что ее нельзя прочитать — ее можно только провыть. Прежде колченогий был деловитым малым. Облизываясь, он писал о руде, о нефти, о марганце. Теперь он хлопает эрзац-крылышками, этакий эрзац-херувимчик. Кажется, еще немного, и господин министр пропаганды испарится, станет облачком. Он пишет: «Человеку не подобает рассуждать о закономерностях войны...» Он уверяет, что важнее всего «невесомые факторы». Давно ли он рассуждал о закономерности грабежа, упивался захватом Кривого Рога, прославлял житницы Кубани. Теперь птичка съела последнее зернышко и птичка улетела за облака — невесомый герр доктор невесомого райха. Напоследок он утешает немцев и немок, говоря: «Обычно война кончается внезапно после самого яростного взрыва». Внезапно? Пусть спросит немку в Хайденхайме: она великолепно знает, что дело закономерно идет к концу. Напрасно колченогий хочет представить конец Германии, как нечто внезапное, непредвиденное, как игру судьбы. Весь мир знает, что фашистская Германия осуждена за неслыханные преступления. Приговор теперь приводится в исполнение. Причем всё происходит чрезвычайно закономерно: с востока и с запада, город за городом, область за областью. О, конечно, кончится всё внезапно, потому что накануне фрицы еще попробуют где-нибудь контратаковать, а наутро окажется, что ничего больше нет — ни генерала, отдавшего приказ о последней контратаке, ни доктора Геббельса, ни фюрера, ни их Германии. Это и будет концом.
О близости конца можно судить по ряду признаков: Геббельс испаряется, фрицы грабят немецкие города, а Гиммлер вдруг проникся человеколюбием: 8 марта этот обер-палач издал указ о «приравнении русских рабочих в Германии к прочим иностранным рабочим». Да, когда мы стоим у Берлина, Гиммлер приказывает снять с русских бирку «Ост». Поздно! Если он даже прикажет выдать каждому рабу фунт свинины и каждой рабыне букет цветов, это ничего не изменит: Гиммлер получит свое и Германия получит свое. Три года они терзали наших девушек. Они рычали, кричали, а теперь, спохватившись, сюсюкают. Скоро отсюсюкают, скоро захрипят.
Мы ворвались в страшную тюрьму Европы. Здесь томятся люди из разных стран: миллионы и миллионы. Здесь слезами обливаются нашли дочери, наши сестры, наши любимые. Немки в городах, куда вошла Красная Армия, клянутся: «Мы их не обижали... Мы даже давали им в воскресенье кусок мяса»._ Ведьмы не хотят понять своего преступления. Я не стану говорить о тех, которые били и терзали злосчастных. Я скажу о «добрых», которые кормили рабыню, чтобы рабыня работала. Мы обвиняем немцев и немок в том, что они взяли свободных людей, граждан и гражданок Советской республики, и превратили их в рабов, в рабынь. Мы обвиняем их в том, что они смели презирать наших юношей и наших девушек. Они гоготали: «Какое на ней платье!.. Какой у нее нос!... Как она произносит немецкие слова!.. Ох, она никогда не видала пылесоса!.. Ах, она никогда не ела компота из ревеня!.. Ха-ха! Хо-хо! Дикарка! Русская!» Вот за это они отвечают и за это они еще ответят. Да, может быть Оля не видала пылесоса. Но она видала свободу. Да, может быть Вера не ела компота из ревеня, но она читала Пушкина и Толстого. Они на голову выше тех, кто над ними издевался. И за их слезы Германия прольет столько слез, что, кажется, жалкая речушка Шпрее покажется полноводной.
Много приводили рассказов освобожденных девушек: о голоде, о побоях, о тяжком труде. Я приведу стихи, сочиненные девушками. Может быть, иному эстету они покажутся беспомощными, но есть в них и сердце и поэзия. А за такие стихи стоит укротить еще один немецкий город, уничтожить еще одну немецкую дивизию!
«Сижу одна у порога И смотрю на яркое солнце.
Я вспоминаю другое солнце —
То, что сияет над Россией.
Не скучай обо мне, дорогая мама,
Я не одна, со мною всё:
Мох, поля и даже зелёный лес,
Только родных со мной нет.
Я еще жива и есть у меня голос.
Только сердце отняли, только сердца нет»..
(Зина Горшанова).
«Далеко из немецкого Гамбурга
Шлю тебе, дорогая, привет.
Как живешь ты, моя дорогая?
Напиши мне скорее ответ.
Я живу у немецкого моря,
Где садится багровый закат,
Я живу и в тоске, и в неволе.
Только птицы со мной говорят.
Я скажу про то горькое горе:
Люди злые меня увезли,
Привезли по железной дороге
Из далекой родимой земли.
Вот приехала в Гамбург проклятый,
Я смотрю — загороженный двор,
Поместили в холодном бараке
И поставили строгий надзор.
Для чего о любви я мечтала?
Для чего я свободной была?
Для чего же ты, русская мама,
Русской дочкой меня родила?».
(Вера Куликова).
«На Украине весна настала,
А я на чужбине цвести перестала.
Ой, журавко, журавко,
Что ты кричишь, безвинный? —
Как же мне не кричать —
Ведь и я на чужбине».
«Ой, мамо, мамочка родная,
Зачем на свет ты родила,
Судьбой несчастной наградила,
В страну культуры отдала?
В стране культуры презирают
И нам прохода не дают,
Нас в тюрьмы тёмные сажают
И всех нас «швайнами» зовут,
Здесь и высокие заводы,
И все машины хороши,
А только нет одной свободы
И нет кругом живой души».
«Оля, не забывай про русский народ,
Русский народ и сюда придёт.
Птица к птенчику прилетит,
Птица птенчика освободит.
Оля, помни, что будет час!
Оля, помни, что помнят нас!».
(Маруся Беликова).
Я не знаю, что больше поражает в немцах — их низость или их тупость? Они думают, что если за четверть часа до развязки они снимут с рабынь позорные надписи, мы скажем: «Спасибо вам, великие гуманисты, вы украшали русских девушек не рубцами, а розами».
В январе, после начала нашего последнего и решающего наступления, Гитлер отдал приказ: «Об обращении с советскими военнопленными». Людоед лицемерно осуждает «грубое обращение со стороны охраны». Людоед рассказывает, как в лагере Болдев часовые палочными ударами подгоняют военнопленных. Поздно, поздно и еще раз поздно! Три года они били военнопленных — не палками — железными прутьями, морили голодом, закапывали живых. А теперь, видя, что подходит конец, они прикидываются сердобольными. Но скорее мы примем ночь за день, чем людоедов за людей!
Их ждут не концерты и не кукольный театр. Их ждет скамья подсудимых. Мы верили, что человек добр. Мы увидели низких и злых существ. Они были похожи на людей. Мы пережили много ночей раздумий и терзаний. Мы отстояли нашу веру. Мы знаем, что человек добр. Но мы знаем также, что немец 1945 года — это эрзац человека. Возле Эльбинга в селе Хоенвальде немец клялся, что он — «антифашист». Он подымал кулак: «рот-фронт». В его столе нашли альбом и среди пикников, молодоженов, детей — три фотографии, страшные, как три пережитых нами года. На двух — русские — повешенные, доска и надпись: «Я хотел зажечь лесопилку, подсобник партизанов». Третья фотография — еврейки, отгороженные проволокой, с большими звездами на спине — перед расстрелом. Он забыл сжечь альбом. А воскресить повешенных и расстрелянных он не мог. Он только кричал: «Я против Гитлера». Другие вовремя жгут фотографии, письма, партийные билеты. Но не сжечь им того, что в нашем сердце: мы всё знаем. И сгорят они.
Немецкий генерал Дитмар говорит своим соотечественникам: «У противников Германии нет всеми признанных целей войны». А между тем все на свете знают, почему воюют противники Германии и какие у них цели. Может быть, генерал Дитмар вспомнит о Ялте? Он ведь писал об этом городе, когда его захватили немцы. Может быть, генерал Дитмар вспомнит, что в потерянной для немцев Ялте были достаточно точно определены цели войны? Эти цели просты, как воздух, как вода, как весна. Мы пришли в Германию, чтобы ее укротить. Мы пришли в Германию, чтобы никогда больше немцы не пришли к нам. Мы пришли в Германию, чтобы наказать тюремщиков и чтобы освободить заключенных. Мы пришли в Германию, чтобы с нею покончить. И нет народа, нет честного человека, который не подпишется под этим.
Есть в последней статье Геббельса слова, которые мне кажутся вполне разумными. Я даже не понимаю, как мог колченогий по обмолвке сказать правду. Геббельс пишет: «Когда развязка созрела, она наступает». Развязка долго зрела: годы мы дрались, сжав зубы. Мы тогда не говорили о развязке. Мы говорили, что нужно отстоять вот этот холм пли взять вот ту рощицу. Наши герои умирали, не увидев победы. Теперь Победа в наших боевых порядках. Не рощица перед нами — Берлин. Развязка созрела на залитых кровью полях России. И развязка наступает. Ничто ее не отвратит. Чадят «котлы» — от Кёнигсберга до Кобленца. Маршируют пленные немцы от Померании до Рейнской области. Немецкие газеты сообщают, что фюрер «посетил участок фронта, наиболее близкий к Берлину». Ему не пришлось далеко ездить. А ведь он был когда-то в Можайске, этот гнусный комедиант... Зачем же он приехал к Одеру? Это не противотанковый «еж», это только битый ефрейтор. Он не спасет ни Берлина, ни Германии, пи себя.
«По ночам мне всё время мерещится, что кто-то стучит молотком над головой, — пишет нервная немка из Хайденхайма. — Что это — галлюцинации?..». Нет, это История сбивает большой гроб — для Гитлера, для его приспешников, для вешателей, для завоевателей, для разбойной Германии.
Развязка созрела и развязка наступает.