Она раньше практически не ругалась матом. Во-первых, она умела ругаться одним только выражением лица, во-вторых, русский язык казался ей таким богатым и красочным, что она могла послать по известному народному адресу, не прибегая к идиоматическим выражениям.
Однако в первый же год в Израиле, она обнаружила в себе новую способность. Не умея по-другому выразить шок от тех открытий, которые ей приходилось делать чуть ли не каждый день в чужой стране, у нее то и дело вылетали матерные слова, самым безобидным из которых позавидовал бы отставной запойный прапорщик. Вот и в тот день первой реакцией на произошедшее было: «Я х…., дорогая редакция». Она, учитель словесности, поймала себя на том, что ей стыдно за этот свой мысленный мат. И даже попыталась оправдать себя, что в следующий раз постарается заменить его, например, словом чумею или, на худой конец, фигею. Однако совсем скоро она снова мысленно ругалась матом, не подбирая никаких замен. А чуметь, действительно, было от чего.
Ей повезло. В первый год жизни в Израиле она получила несколько часов преподавания в частной школе для полилингвальных детей. Это была русская школа, где обучение шло на русском языке для ивритоговорящих детей. Родителей этих детей привезли в Израиль, как правило, в раннем детстве, и они еще, худо бедно, могли общаться со своей русскоязычной родней. А вот их дети, которых родили уже в Израиле, говорили и думали только на иврите и полноценно общаться со своими бабушками и дедушками, которым в силу возраста, иврит никак не светил, они не могли. Людям непосвященным это сразу понять сложно, но если вдуматься, то рвалась та связь между поколениями, которая питает человека зачастую всю его жизнь. Все мы, что называется, родом из детства: «Это бабушка меня научила. Это дедушка мне рассказал». В этих же семьях старшее поколение ничего не могло рассказать своим внукам: одни знали иврит, которого им хватало разве что купить фруктов на рынке, у других весь русский сводился к нескольким корявым словам, в лучшем случае, фразам.
Однако дети, приходящие в сентябре в начале учебного года именно с таким скудным багажом по русскому языку уже к июньскому выпускному, неплохо говорили по-русски. Она завидовала этой их детской способности ухватить язык меньше чем за год и думала: «Вот мне так с ивритом…».
Конечно, эти дети не способны были понять фразеологических оборотов типа - вставлять палки в колеса или сесть в калошу, но вполне сносно понимали русские сказки. Вот на таком сказочном материале она и завершала учебный год в этой необычной школе. Ну а какие русские сказки без Бабы Яги, Змей Горыныча или Кощея бессмертного? Вот на Бабе Яге она и погорела….
Директор, довольно пожилая еврейка из ленинградской волны репатриации, строго глядя из-под очков спросила скрипучим голосом: «Ты рассказывала детям про ведьм????». Она припомнила, что, объясняя ученикам, кто такая Баба Яга, употребила слово ведьма. И улыбнувшись попыталась сгладить накал вопроса директрисы: «Мы всего лишь читали сказку про Бабу Ягу..». Ей казалось, что сейчас все разъясниться, и холодный ужас, застывший в глазах директрисы, и ее тон, не сулящий ничего хорошего, сменится на понимающее: «А про Бабу Ягу.. А я-то подумала…». Однако этого не произошло. Лицо директрисы налилось и стало красным, очки запотели, крупные бородавки на носу, казалось, зашевелись от интенсивной мимики, седые волосы, распушились у ушей. В какой-то момент ей показалось, что эта раскрасневшаяся и растрепанная директриса сама вполне сошла бы за Бабу Ягу. Из всего ее громкого монолога она смогла уяснить для себя, только то, что поступила жалоба от группы родителей, что на уроках по развитию речи я пропагандирую насилие, что образ Бабы Яги израильскому менталитету, мягко говоря, непонятен, потому что украсть детей и держать их в своей избушке на курьих ножках – это страшное преступление. Было там еще и про то, что родители, скорей всего обратятся в полицию, что предстоит сложное разбирательство, которое может закончится закрытием школы, созданной ею двадцать лет назад. И еще про то, что русская школа уже проходила весь этот ад, отдуваясь лет семь назад за спетую на музыкальных занятиях песенку про Кузнечика. Там, оказывается, тоже была пропаганда насилия, ведь лягушка съела в итоге несчастного.
У нее было несколько этапов очумения от услышанного. В первые секунды она подумала, что это просто розыгрыш, затем, осознав, что здесь никто не шутит, ей почему пришла в голову мысль о профессоре Борисове, который преподавал в университете фольклористику и наставлял их, студентов-филологов, что учить детей русскому языку правильнее всего на сказках. Так вот ей подумалось, глядя на вспотевшее красное лицо собеседницы, что профессор–фольклорист Борисов сейчас в гробу перевернулся. Тут же поймала себя на мысли, что в гробу перевернулся, это такой штамп, за который должно быть стыдно словеснику. Ну и, ломая все штампы, подытожила: «Я х…… , дорогая редакция!».