I. Лествица
Никита сидел на песке, ожидая ночи. Ночь будет безлунная, гораздо будет бить рыбу острогою, зажегши факел. Глядя на город, на будто покрытые червонным золотом в закатном солнце купола церквей, на затихший торг, он думал о несправедливости. Вот Гришка, сын воротника Егора, страшенного мужичины, сегодня снова в новой рубахе пришел с шитым воротом. Не праздник, а он пришел. И в портах новых. А когда Никита вставил в спор слово поперек, глянул на него будто сверху, хоть ростом не боле евоного, да отпустил сквозь зубы: ты, мол, Никитка, молчи, аще даже на заплаты не хватат. Твой батянька в вечных, а мой вольный, чаво лезешь поперек больших людей, недокормыш. И еще прибавил обидное- «чудь косорылая». Ну, Никита и не спустил. Брань была лютая. Всю новую рубаху в пыли изваляли, порты порвали. Агафья, матка Гришки, прибежала к мамке, кричала, бранных слов наговорила, Никита слыхал, спрятавшись в ботве у сарая. Мамка слушала тихо, тяжело опустив руки. И так стало вдруг Никитке жалко ее, хоть плачь! Нащупал ногою голыш, да и пустил Агафье в спину…
Вот теперь и сидит, ждет ночи. Дал бы бог рыбы добыть. Али раков. Не так боязно домой вернуться. А несправедливость в его, Никитиной, голове складывалась такая. Вот, отец. Хороший человек. Ну и что, что чудин? Добрый, тихий, работящий. В тяглых. А как прожить было, когда хлеба в доме не стало? Одною корою питались, будто зайцы, солому с крыши ели. Вот и дал на себя крепость. А у Гришки батянька? Воротник. В неурочное время пришел гость[1], аль другой какой человек. Как в город пройти? Вот и звенит в карманах у него сребро. Да вечно пьян. Хоть тать- и того пустит, только плати. И где справедливость? Отчего добрым людям житья нет, а злым вольготно?
Никите шел осьмой год. В его возрасте родители уже пристраивают детишек к хозяйству, но Никитин батянька все жалеет сынка. Наломаешься еще, говорит. Погуляй покудова. Вот и гуляет Никитка. Когда разве воды принесет, иль хворосту из лесу.
Слушая всплески в камышах, он смотрел на отстраивающийся заново посад[2]. Ветерком доносило запах гари. Надысь татары приходили, пожгли посад и торг, людей побили, имение побрали и ушли, будто и не было их. Только сквозь проплешины молодой травки виднеются черная гарь, да срубы непривычно белы. Отстроится городище, вернутся гости, снова зашумит торг. Снова можно будет прибегать посмотреть на диковинных асеев[3], а то и стащить чего.
Однажды Никите посчастливилось уволочь у иноземного дядьки, покуда тот торговался с покупателем, диковинную сливу. Желтую, твердую и пахучую. Всем гуртом вертели, нюхали, смоктали, пока один посмелей, Акишка, лодочников сын, не решился, откусил кус. Вот потеха была, как его скособочило! И на что только пакость така надобна?
Мысли прервал плеск воды. Никита обернулся. От мостков-портомоен, на каких бабы белье полощут, брел по воде мальчишка с замотанной белою тряпицей головою, загребая босыми ногами.
"Эй,- крикнул Никита,- ты кто таков? Чего воду мутишь?"
Мальчишка поднял голову, посмотрел на Никиту, ничего не ответил, но и не остановился.
"Эй, тебе говорю. Оглох что ль? Не вишь, рыбу ловлю?"- озлился Никита. Тот будто и не слыхал. Таких учить надо. Никита встал с песка, угрожающе поддернул рукав.
"Ну, я те щас ухи-то растворю!" - пообещал он, сплюнув на ладони. Мальчишка остановился, спокойно глядя на буяна. И так он как-то на Никиту смотрел, что злость схлынула враз.
- Ты малахольный что ль?- Никита опустил руки.- Эй, ты слышь ли?
- Слышу, - негромко ответил тот.
- Ну, так и ступай от греха, покуда по шее не наложил. Ходют тут всякие, рыбу пугают. Кто таков, говорю?
- Князь,- просто ответил тот.
- Ха, князь! Щас вдарю- ухи поотлетают, чтоб не заливал!
Мальчишка постоял еще, потом развернулся и побрел к городу.
"И впрямь малахольный,- развел руками Никита.- Ну и ляд с тобой".
На небе меж тем появились первые звезды, пора было разложить костер, да начинать рыбалку.
.....................................................................................................................................
"Эй, Никита, ты куды задевался?"- послышался издали голос отца.
Никита встрепенулся, и сокол сорвался с камня, выронив добычу, взвился ввысь, встал в круг и, не торопясь, поплыл по ветру к лесу. Никита даже плюнул с досады, на глаза навернулись злые слезы. Сколь времени он подбирался в высокой некошенной траве к этому соколу с волосяным силком, боясь поколебать былинку, дыша вполдуха, весь вымок от утренней росы. И когда до добычи оставалось на один бросок, отец позвал. Эх, жизня! За такого сокола на торговище можно было б чего угодно сменять! Хошь рубаху, хошь порты, хошь сапоги. Да что сапоги, взаправдашний харлужный[4] нож.
Никита чуть не кажный день бегал на кузнецкую слободу. Бродил, покуда не погонят, приглядывался к работе мастеровых, когда и свезет подержать в руках сырец приготову меча или ножа. Боле прочих вертелся у крайней в слободе кузни старика-Матвея, мастера оружейного. Он хороший, Матвей. Он уж стар. А помощников нету. Сына татары убили, невестка в моровое поветрие померла. Внука на шее осталась. Вот и тож, как отец, запродался. На боярина горбатится, чуть не за корм. А сокола можно асеям-купцам запродать. Иль сменять. И купить у Матвея нож. Выточать из березы рукоять, из кож справить ножны… И вот! Улетел нож. Эх!
Никита меж тем подошел к отцу.
"Ты где шляешься, пострел?- строго прикрикнул он.- Гляди, солнце уж высоко, а мы и половины не скосили! Нагорит нам! Берись, покудова роса не просохла".
Никита накинул на плечи тряпицу, чтоб не спалило солнцем, встал позади отца, и пошло: вшшши- замах, шаг, вшшши, замах, шаг… Сладко пахло свежескошенной травой и хвойным лесом, весело трещали кузнечики, радуясь утру, высоко в небе пели птицы.
Когда дошли до края луговины, солнце уже встало из-за леса, подсушило траву- не косьба, а морока одна. Опять не успели. Опять ключник, отец Варсонофий, служка монастырский, будет топать ножонками, сучить сухими кулачками, кричать визгливо.
Обтерев косу пучком травы, отец присел на краю канавы, потер натруженную спину. Никита присел рядом. Солнышко начало припекать.
- Ать,- позвал Никита.
- Чего тебе?- отозвался отец.
- Ать, а отчего мы токмо такою работой маемся?
- А какою тебе надо?- усмехнулся он в бороду.
- Ну, вот… Вот, бобровники. Хорошо живут. Али кузнецы,- вспомнил он Матвея. Никита тряхнул головой, нахмурился.
- А ты думашь, легка работа у них, у кузнецов-то? Помахай ко молотом день-деньской.
- Тять, а пусти меня оружейному делу учиться, - вдруг, сам от себя не ожидая, брякнул Никита.
- Чаво? Да хто ж тебя возьмет- то? Нужон ты кому, - отец дал Никитке подзатыльник.- Сиди уж, кузнец!
- Пусти!- упрямо повторил Никита.- Я сгожусь! Не хочу весь век тянуть монастырю.
Отец внимательно поглядел на Никиту. Тот насупил бровь, выставил вперед губу упрямо.
- То не просто,- наконец проговорил отец раздумчиво.- Ты хоть и не тяглый, а все ж у игумена спрошаться надо. Отпустит ли? Да и кто возьмет тебя в ученики-то?
- Я упрошу. Пусти, тять!- Никита бросил дуться, с надеждой смотрел на отца. Тот шутливо толкнул сына кулаком в грудь, засмеялся.- Пошли. Поздно уже. Покуда до града дойдем, уж к полудню дело будет. А про кузню не думай даже, забудь.
- А кем жа быть мне, тять. Так лямку и тянуть во всю жизнь?
- Бог знает, что станется,- улыбнулся отец, потрепав Никитку по вихрам...
[1] В данном случае гость- купец.
[2] Посадом называлось поселение за стеной города. Сам город- это пространство внутри городы (крепости), называемой детинцем, позже- кремником (кремлем). Посад делился на слободы, часто именуемые по роду занятий населявших их ремесленников.
[3] Асей- иностранец.
[4] Харлуг (харалуг)- русский булат.