Этот день — 10 марта 1985 года — не сохранился в исторической памяти. И напрасно. Смена вех происходит именно так — почти буднично.
В 19 часов 20 минут Генеральный секретарь ЦК КПСС скончался. Объявили об этом, по традиции, не сразу, но на телевидении отменили развлекательные передачи и запустили череду чинных симфонических концертов. С главой государства в СССР прощались великолепной музыкой — в которой можно было расслышать шаги вечности, героику человеческого земного пути и веру в светлое будущее.
По имени Кучер: правление Константина Устиновича Черненко
Смерть Константина Устиновича Черненко в народе восприняли в анекдотическом духе. Это скверно. Провожать человека, а в особенности — заслуженного и почти ничем не запятнанного — следует с почтением. А тут — сплошные смешки: “Вы, наверное, будете смеяться, но нас опять постигла тяжёлая утрата”.
Черненко, видимо, не был суеверным человеком — и потому пребывал на должности Генерального секретаря ЦК КПСС ровно 13 месяцев. За время правления Константина Черненко успели избрать и “советским президентом” — Председателем Президиума Верховного Совета СССР. И даже наградили третьей звездой Героя Социалистического Труда — без юбилея, да и без особого повода. Такой прыти не позволял себе даже Леонид Ильич… По этим фактам можно предположить, что покойный был человеком нескромным и честолюбивым. Но это не так. Его возвышала система, работавшая по инерции, а сам Константин Устинович (Кучер, как фамильярно называли его за глаза умники-советники) являл собой классический пример осторожного партийного деятеля, не любившего слишком высоких прыжков, слишком громких разговоров и слишком ярких прославлений. Его козырем была близость к партийному офицерству (а вовсе не только к генералитету!). Он не успел отдалиться от житейского “чернозёма” и всё ещё помнил об азбуке социализма. Была у Константина Устиновича и отдушина — он любил школу. И старался помогать всеобучу не только лозунгами. При Черненко учителям хотя бы слегка повысили зарплату. У нас ведь после сталинских времён доходы производственников росли в 2–3 раза быстрее, чем скромные жалованья тех, кто сеет “разумное, доброе, вечное”. Показательно, что Черненко поручил “школьную реформу” самому энергичному члену Политбюро — первому заместителю Председателя Совета министров Гейдару Алиеву, ещё недавно возглавлявшему солнечный Азербайджан.
Но и слабых мест у Черненко было хоть отбавляй. И дело не только в возрасте и болезнях. Его предшественник — Юрий Андропов — тоже не мог похвастать моложавостью, а список болезней у него был повнушительнее. Но главное — Черненко всю жизнь пребывал на третьих ролях. Он слыл честным партийным бюрократом и не имел отношения к великим свершениям страны. Ни к победе в Великой Отечественной, ни к прорыву в космос, ни к созданию мощной военной промышленности, ни к расцвету могущественной спецслужбы… Даже к успехам партийной дипломатии он, в отличие, скажем, от Михаила Суслова, не пристроился. Страна впервые получила лидера без лидерской судьбы, без лидерской осанки, без ореола успеха. Когда человек мало на что способен — его называют “сильным орговиком”. Так происходит и в наше время. Вот и к Черненко относились именно так. Это был настоящий апофеоз коллективизма: крупные управленцы щедро (быстрее, чем Брежнева и Сталина в их время!) наделяли Константина Устиновича должностями и регалиями, но никто не считал его вождём.
Он оставался одним из миллионов — в простом коверкотовом пальто, демократичный, не заносчивый, думающий о людях. Вылитый положительный партийный секретарь комбината из соцреалистического романа или фильма. Только его приятный баритон слабел от хронических хворей…
Между тем, Горбачев приближал приход к власти, набирая очки. Главное — ему удалось сойтись с влиятельнейшим Дмитрием Устиновым. Это был мощный противовес в борьбе с Тихоновым. Чем приглянулся суетливый ставрополец трудоголику Устинову — трудно сказать. Но 20 декабря 1984 года Устинов умер — и Горбачеву остро понадобилась поддержка другого старожила Политбюро, классика мировой политики Андрея Громыко. Поначалу наш министр иностранных дел относился к Горбачеву скептически. Михаил Сергеевич в ранге секретаря ЦК и кронпринца нанёс визит в Лондон. Западная пресса захлёбывалась в восторгах. Посол СССР в США Анатолий Добрынин направил в МИД аж две телеграммы о том, как американская журналистика благосклонна к Горбачеву. По воспоминаниям Горбачева, Громыко устроил Добрынину нахлобучку:
— Вы же такой опытнейший политик, умудрённый дипломат, зрелый человек… Шлёте две телеграммы о визите парламентской делегации! Какое это вообще может иметь значение?
Андрей Андреевич не ценил дипломатию бессмысленных улыбок. Действительно, есть ли прок в политическом флирте, если никакого политического результата для государства вояж Горбачева не принёс и не мог принести! И всё-таки, получив известие о смерти Черненко, Горбачев и Громыко, при посредстве активного секретаря ЦК Лигачева и Евгений Примакова, условились о приватной встрече незадолго до заседания Политбюро. Горбачев прилежно вспоминал о той встрече, на которой Громыко был суховат, немногословен, но многозначителен:
— Андрей Андреевич, надо объединять усилия: момент очень ответственный.
— Я думаю, всё ясно.
— Я исхожу из того, что мы с вами сейчас должны взаимодействовать.
В итоге на роковом заседании Политбюро Громыко первым взял слово и выдвинул кандидатуру Михаила Сергеевича. Он же представлял нового Генерального секретаря всему ЦК. Для Громыко (да и не для него одного) решающей была молодость Горбачева и его цветущий вид. Незадолго до смерти Черненко Михаилу Сергеевичу исполнилось только 54 года. Громыко прямо говорил: мир нас не поймёт, если в третий раз великую державу возглавит лежачий больной: “Когда заглядываешь в будущее, а я не скрою, что многим из нас уже трудно туда заглядывать, мы должны ясно ощущать перспективу. А она состоит в том, что мы не имеем права допустить никакого нарушения нашего единства. Мы не имеем права дать миру заметить хоть какую-либо щель в наших отношениях”.
В Политбюро — как и в ЦК, как и в любой партийной ячейке — был закон: перед тем, как решение принято — могут быть споры, интриги, перетягивание каната вплоть до диверсий. Но, когда окончательный расклад становился ясен — меньшинство складывало оружие и присоединялось к победителям. Именно поэтому на решающем заседании Политбюро 11 марта Горбачева сквозь зубы похваливали даже убеждённые противники, начиная с Тихонова. Свои партии в этой симфонии, как мы уже знаем, надеялись сыграть Гришин и Романов. С очевидным скепсисом относились к Горбачеву Алиев, Долгих и Кунаев. Всех их в скором времени новый Генеральный секретарь отправит в отставку.
В итоговом обсуждении кандидатуры нового Генерального секретаря, после первого и решающего выступления Громыко, каждый из членов Политбюро был вынужден поддержать Горбачева. Скривиться, но поддержать. “Мы предрешили этот вопрос, договорившись вчера утвердить Михаила Сергеевича председателем комиссии по похоронам”, — изрёк Гришин. “Это первый из секретарей, который хорошо разбирается в экономике”, — вопреки своим предыдущим словам заметил Тихонов. “У него за плечами не только большой опыт, но и будущее”, — вставил Долгих. “Выдвижения Горбачева — такого решения ждёт сегодня вся наша страна и вся наша партия”, — так сформулировал Шеварднадзе. А Лигачев (уж он-то искренне ликовал возвышению “дорогого Михал Сергеича”!) сфокусировался на главном: “У него в запасе ещё очень много интеллектуальных и физических сил”.
Не менее важной оказалась поддержка председателя КГБ СССР Виктора Чебрикова. Памятуя о недурных отношениях Горбачева с покойным Андроповым, Чебриков явно взял Михаила Сергеевича под свою защиту. По большому счёту, именно этот фактор исключил из борьбы Романова. И мартовские дни прошли для Советского Союза на удивление спокойно. Ни 10 марта, когда в Политбюро ещё шли споры, ни 11, ни 12 в Москве не вводили комендантский час, и жители города не замечали ни танков, ни энергичных действий людей в штатском.
Горбачевская весна
Чуть позже Громыко занял формально важнейший пост в стране — стал председателем президиума Верховного Совета СССР. Обеспечил себе эффектную строчку в энциклопедической статье. Но к тому времени он уже сожалел о своей сделке с Горбачевым. Ведь кресло министра иностранных дел занял вовсе не громыковский выдвиженец — Эдуард Шеварднадзе. И Громыко — великого канцлера — напрочь отодвинули от внешней политики. Перейти в открытую оппозицию он не мог — не тот характер. Но к художествам Перестройки относился скептически. И даже знаменитую статью Нины Андреевой “Не могу поступаться принципами” поддержал — в надежде, что с этого “манифеста антиперестроечных сил” начнётся пересмотр горбачевской стратегии. Громыко ошибся в главном: он рассчитывал сохранить влияние в Политбюро — в статусе одного из старейших членов этого ареопага — и не просчитал, что Горбачев попросту превратит этот орган в “факультет ненужных вещей”. Это, пожалуй, был самый решительный шаг в его карьере — с “брежневскими стариками” он расправился беспощадно, хотя и бескровно. Ходили слухи об афоризме Громыко: “У него улыбка ангела, но зубы дракона”. А чуть позже — и более объективный приговор от того же Андрея Андреевича: “Не по Сеньке шапка Мономаха”. Потому что Политбюро Горбачев девальвировал, но ничего нового и действенного не создал. Остался без аппарата управления. Но это было позже.
А в те весенние дни Горбачев сразу отказался от некоторых “замшелых” ритуальных примет “культа личности Генерального секретаря”. Он не носил орденов. И, в отличии от Черненко, не стал себя поспешно награждать — даже к юбилею. На собраниях упразднили славословия “Генеральному секретарю ЦК КПСС лично”. Правда, портреты и изречения молодого лидера быстро появились на всех главных перекрестках крупных городов. К тому же энергичный Генеральный секретарь в неизменной шляпе полюбил встречи с населением, которое — под телекамеры — давало наказы, одобряющие политику партии.
Горбачёв умел говорить без бумажки, недурно реагировал на сравнительно неожиданные вопросы. Это многим пришлось по душе. Но самовлюблённость родилась раньше его — и это тоже сразу бросалось в глаза. К тому же, он был отчаянным демагогом, а это нравится далеко не всем.
Уже через месяц будут произнесены главные слова горбачевской эпохи — ускорение, перестройка, чуть позже — гласность, чуть раньше — меры по преодолению пьянства и алкоголизма. С той весны — странное время! — водка за пять лет стала продуктом элитарного потребления.
В том же году в репертуаре певца Льва Лещенко появилась песня “Свежий ветер”:
Если глубже дышится и легче,
Если зорче завтра я иду,
То не зря расправил плечи
День обычный поутру.
Потому что все на свете
За дела свои в ответе
Если дует свежий ветер,
Это значит быть добру!
Эти стихи написал Анатолий Гаврилович Ковалев, высокопоставленный дипломат громыковской школы, вскоре ставший первым заместителем нового министра иностранных дел СССР — Эдуарда Шеварднадзе. Думаю, Ковалёв не хитрил. В те дни даже ушлых политиков захватила романтика горбачевской весны. А в журналистике на несколько лет застрял подрумяненный штамп “свежий ветер перемен”.
Что это означало? Поначалу — как в известном комсомольском анекдоте. Уходит на повышение секретарь ВЛКСМ — и оставляет наследнику три конверта. Первый вскроешь, когда в первый раз станет трудно. Второй — когда станет совсем невмоготу. А третий — через год-другой, когда проблемы окончательно возьмут за горло. Проходит месяц. Трудно. Новый секретарь вскрывает конверт, а там записка: “Вали всё на предшественника”. На целый год этого занятия хватило. Но через год стало ясно, что тучи снова сгущаются. Вскрывает он второй конверт, а там: “Выступай с инициативой!”. И снова секретарь последовал совету и снова помогло. Года на два подействовало. Но потом наступило время третьего конверта. А уж там — неумолимый совет: “Готовь три конверта”.
Примерно так у Горбачёва и получилось.
Арсений Замостьянов, заместитель главного редактора журнала “Историк”
Специально для Fitzroy Magazine
Ещё больше интересных статей на нашем сайте