А где мне взять такую песню
И о любви, и о судьбе,
И чтоб никто не догадался,
Что эта песня о тебе...
(Из песни)
Да, есть где-то в небе тайная звезда,
Она летит неведомо куда.
И свет её увидишь ты тогда,
Когда в ответ услышишь слово: "Да"...
(В. Раинчик)
Глава 1
Молодой игумен Иоанн совершал Таинство пострига. Внешне cпокойный, он был очень красив в своем игуменском облачении. Его спокойный, ласковый взгляд был сосредоточен. Он смотрел на постриженную. Ею была худенькая, высокая девушка, по всей видимости, лет двадцати. Она сидела в инвалидном кресле и время от времени поднимала на игумена свои темно-карие глаза. Сердце ее то билось в сильном ритме, то замирало от радости. Потом, когда игумен, взяв с подноса ножницы, в молитве прославил Бога, взял прядь длинных девичьих волос, сердце девушки было переполнено благодарностью и любовью к Господу. Из глаз брызнули слезы.
- Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа!..
Вскоре все было кончено. Игумен бережно поправил апостольник и скуфью, которую для удобства надели на голову новопостриженной вместо монашеского клобука с наметкой, вошел в алтарь через открытые Царские врата, которые вскоре закрылись. Свет выключили. Монастырский храм почти опустел. Остались несколько лиц монашествующих и родные новопостриженной инокини, которая сидела возле алтаря и молилась. Ее теперь звали Татианой. Она была в среде близких ей по духу людей, и это придавало ее сердцу спокойствия и радости. Рядом с ее инвалидной коляской стояла молоденькая монахиня. Она всем своим видом была похожа на Ангела-Хранителя новопостриженной.
Вскоре из алтаря вышел инок-алтарник и подошел к родне новопостриженной:
- Настоятель велел передать вам, что матушке Татиане нужно помолиться, и он просит вас оставить ее в храме, а самим ехать домой. Мы утром ее привезем. Настоятель просит вас не беспокоиться ни о чем... Вы оставите матушку Татиану на попечении самого настоятеля Иоанна и матери Нектарии. Все будет хорошо с Божьей помощью.
Мама новопостриженной хотела было возразить, но, взглянув в сторону монахинь, ничего не сказала. Лишь подумала:
"Она всегда мечтала побыть подольше в храме. Но выдержит ли она?"
Но вспомнив, как несколько лет назад они с дочерью на всю ночь ездили в храм на Пасху или встречать Рождество Христово, и с какой радостью потом вспоминала эти ночные службы её дочь-заморыш (так мама про себя звала свою младшую и больную доченьку), она успокоилась.
- Мама, у тебя ноги не устали? - с тревогой спросила Арина, старшая и любимая дочь, которая все время службы переминалась с ноги на ногу и поминутно оглядывалась то на свои больные ноги, то на ноги матери, которые тоже очень болели, но она - Марфа Алексеевна - стойко превозмогала боль. Мать была сильнее всех своих детей.
- Иди в машину. Мы сейчас придем, - тихо ответила дочери Марфа Алексеевна. Но Арина не торопилась уходить из храма. Хотя с непривычки долго стоять и от болей в ногах она прямо-таки валилась с ног, ей почему-то первый в жизни не хотелось уходить из храма. Быть может, по крепким молитвам своей матери, болящей своей сестры, которой так хотелось, чтобы все ходили в храм Божий и искали там спасения и утешение в своих скорбях.
"Аринушка, сестричка моя, иди в храм на исповедь, и все у тебя наладится, и тебе после исповеди станет легче на сердце. Господь даст тебе силы бороться со злом. Только в храме, только у исповеди к Богу спасение наше. Ведь как у святых встречаешь такое изречение: "Кому Церковь не мать, тому Бог не отец..." Так что, сестрёночка дорогая, ходи в храм..." - невольно вспомнила Арина слова своей младшей сестры, смысл которых она только что поняла.
Раньше она, слыша эти слова, почему-то обижалась на свою больную сестру и сердилась на мать, которая, видя, что в семье у дочери не все ладиться, и, на своем опыте зная, как Господь утешает и помогает, стоит лишь только побыть в храме, поисповедоватъся у батюшки, да еще и причаститься, просила ее, Арину, чтобы она чаще ходила в Церковь. Но, увы...
Сейчас Арина стояла в храме и, глядя на свою больную сестру, почти плакала:
"Плохо вы с мамой меня ругали, мои дорогие... Лень меня вперед родила. Милая сестра, к тебе наши братики да родители больше прислушивались, чем я. Они пришли к Богу через тебя. А я всегда находила себе тридцать три причины и оправдания, только бы не идти в Церковь на исповедь. Просижу дома у телевизора. Или еще затею уборку в квартире, а о душе своей не думаю... Все равно ведь все дела по дому не переделаешь".
Рядом стоял, задумчиво глядя на новопостриженную, ее папа Алексей Романович:
- Да будет воля Твоя Святая!.. Да будет воля Твоя, Господи! Помоги моей маленькой монашенке! Сколько радости-то!
Перед самым постригом брат новопостриженной сообщил, что он принимает сан священника. Об этой радости инокиня Татиана еще не знала. Сказать не успели...
Потом, уже дома, папа тихо поделился с мамой, что, когда они стояли в храме и шло таинство пострига над их младшей дочкой, тогда он вспомнил стихи их больной дочери, с детства мечтавшей о монашеском постриге. Эти стихи она написала, когда надежды на постриг не было. Он пошел в комнату больной дочери и нашел в письменном столе толстую тетрадь со стихами и, устроившись поудобнее на своем любимом диване, стал читать эти стихи:
«Однажды на праздник Успения
Видел я в храме видение:
Стоял я у алтаря, -
Напротив Иисуса Христа...
А сердце так трепетало
И обеты Ему повторяло!
Стоял я у алтаря…
В руках - крест и свеча!..
В монахи меня постригали,
А для мира сего погребали! –
"Не достоин..." - Шептали уста:
По щеке струилась слеза.
А Богородица мне улыбалась,
И душа не так волновалась.
...Стоял я у алтаря, -
Напротив иконы Христа.»
Глава 2
Подходила к концу Божественная Литургия. На клиросе пел хор из братии и сестер. Весь храм вместе с ними запел Символ православной веры, а затем и "Отче наш..."
"Слава Тебе, Господи, показавший нам свет. Свой прекрасный..." – мысленно повторил игумен Иоанн.
И вдруг яркие лучи восходящего солнца брызнули в алтарь и из алтаря через Царские врата на молящихся. Весь храм был объят светом. Все в храме было красиво и торжественно.
Игумен Иоанн взял свой игуменский посох и направился, было к выходу из алтаря, вдруг остановился. Сердце его сжалось от невесть откуда взявшейся тревоги. Он быстро взглянул в сторону монахинь.
За матушкой-настоятельницей Ефросиньей благочинной виднелась инвалидная коляска со спокойно сидящей в ней новопостриженной матушкой Татианой. Рядом все также стояла ее восприемница - монахиня Нектария.
"Все вроде в порядке" - подумал игумен Иоанн и, посмотрев в сторону братии, встретился взглядом с иеромонахом Нектарием, родным братом монахини Нектарии. Он был всего на шесть лет старше своей сестры. Высокий, широкоплечий, с прямой осанкой, он очень нравился игумену своим серьезным характером. Он чем-то напоминал ему его младшего братишку, погибшего в Афганистане.
Проходя широким шагом мимо иеромонаха Нектария, игумен Иоанн быстро вполголоса произнес:
- Отец Нектарий, будь бдительным...
Он почти тотчас же пошел следом за своим игуменом.
Игумен Иоанн шел быстрым шагом, у него было такое чувство, будто за ним давно следят. Он был уже не в игуменском облачении, а в простом монашеском подряснике и мягкой скуфейке. Одной рукой он прижимал к груди крест, а другой рукой перебирал четки, творя Иисусову молитву. Он шел за машиной, чтобы отвезти больную инокиню Татиану домой к ее родителям.
Он мог бы дать поручение своему личному шоферу, чтобы он подогнал машину; мог, как настоятель, дать послушание любому брату отвезти больную девушку, которую приходилось носить на руках, как ребенка, - и некоторым из братии и давать послушаний не нужно было, они сами по первой же просьбе, с добродушной улыбкой брали на руки больную и охотно несли ее, куда их просили.
Старались помочь занести и инвалидную коляску, но он все хотел сделать сам, как обычный послушник.
Вдруг отец Иоанн замедлил шаг.
"Прямо, как "дух" в Афгани, следит из-за угла..." - мелькнуло у него в голове. Но он спокойно достал "сотик" и набрал номер.
Трубку взяла мама инокини Татианы:
- Батюшка!.. Здравствуйте! Когда вы нашу доченьку привезёте? Как она там? Нам даже не верится, что она у нас теперь монашенка. Она так мечтала, она так хотела этого пострига. День и ночь спала и видела этот постриг. Она так мечтала с детства о монашестве... Мы так вам благодарны...
Слушая торопливую речь Марфы Алексеевны, игумен Иоанн улыбнулся.
- Матушка, звоню с "сотового". Матушка Татиана еще в храме. Все нормально, слава Богу! Мы выезжаем.
Он едва успел выключить телефон, как краем уха услышал, как кто-то нажал на курок. Он повернулся в ту сторону, откуда чутьём бывалого воина ожидал выстрел. Тот прогремел в следующую секунду. Игумен Иоанн мгновенно узнал стрелявшего.
Это был его бывший товарищ по разведкам, который при первой же опасности трусливо предал свою Родину, друзей, товарищей и, сбежав к "душманам", воевал теперь против своих же однополчан, переодевшись в "душманскую" одежду. Но его многие узнавали, как ни старался он быть неузнанным, как ни маскировался... Его походка, манеры, а самое главное - его голубые глаза, выдавали. От его рук многие наши были или убиты, или тяжелоранены. А многие из-за него еще и попали в плен. А это было самое страшное.... Многих этот предатель-наемник хладнокровно пытал и убивал.... Все думали, что он никогда не вернется. Но он потом каким-то образом умудрился вернуться к своим, якобы побывавшим в плену.
- Так это ты стрелял в нас, предатель? - набросились все на него, и, хотя он отнекивался, мол, что вы братцы, я не воевал, а был в плену, из которого чудом вышел; а тот снайпер, который был якобы похож на него, он этого не отрицает, потому что пытал его... Короче, предатель прикинулся дурачком и "вышел сухим из воды". Ему, конечно, никто не поверил, а так как комбат приказывал не трогать его во избежание самосуда, то все просто оставили его в покое. Но в душе все ненавидели его... Уж больно хитрый он был. В бой он больше не ходил. Ссылался на "рану", которую он якобы получил, находясь в плену…
- Тем лучше, -говорил комбат, - если он один раз предал, то может и в другой раз это сделать...
Но раз ему все-таки пришлось пойти в бой. Так он залег на землю... Михаил, так звали в миру игумена Иоанна, закричал на него:
- Егор, ты чего лежишь, как мертвый? Бери автомат и стреляй в "духов". Сколько они наших парней-то перегубили.
- Я боюсь... - ответил Егор, и вдруг Михаил увидел в его руке мусульманские четки и край "душманской" одежды, по его мнению, то был материал для чалмы, который Егор тщательно прятал за пазухой во время боя, а после - как ни искали ребята, не нашли никакого материала, ни четок.
- Да я своими глазами видел и хотел сам их отобрать у Егора, а потом всем показать, но вылетел снайпер, и мне было уже ни до этих вещей... – говорил Михаил.
Зная, что Михаил никогда не врет, ребята верили ему. Но "духовских" вещей так и не нашли.
Вскоре "верхушка" наградила Егора высшей премией, и он, получив "звезду", уехал на гражданку, якобы по очень плохому состоянию здоровья, не получив ни единой царапины (!).
На гражданке Егор стал заниматься какими-то странными "делами". Некоторых, прибывших домой "афганцев", не смогших найти себе работу, он устраивал на работу. Многие, осмотревшись, понимали, что это за "работа", и уходили с нее, рискуя своей жизнью, а то и жизнью своих близких. Его звали Егором Гладких, по прозвищу "Меткий". Это была трусливая и неуравновешенная натура. А трус, как известно, хуже всякого бандита.
Руки его тряслись. Он немного промахнулся. Игумен Иоанн был ранен. Его спас священнический крест. Если бы не он, то пуля прошла бы прямо в сердце.
- Ты чего это Мишка, попом-то заделался?
- Так Господь распорядился! - держась левой рукой за грудь, спокойно отвечал игумен Иоанн. Поверь мне, я счастлив, что вырвался из этого мира, в котором нет ни справедливости, ни добра, ни настоящей любви. Служить Господу и служить ближним во имя любви к Нему - это истинное счастье.
- Ну, какие красивые словечки, Михаил! - с усмешкой протянул Егор. - Вот ты мне и попался... Как... - Егор истерично хихикнул,- как черный и мокрый ворон.... Сейчас я тебя пристрелю, и ты предстанешь перед Всемогущим Аллахом, и... - Егор опять хихикнул,- не знаю уж, какую песню ты запоешь про своего Распятого! Интересно, спасет ли тебя твоя вера в Распятого?..
"Господи... Пресвятая Богородица! Хоть бы никто не вышел..." - мысленно взмолился игумен Иоанн:
И вдруг он увидел иеромонаха Нектария, который тихонько, бесшумно приближался к бандиту.
- Ну и ну!.. Дорогой Мишенька, давно я хотел поговорить с тобой...
- Да о чем же?.. - спокойно спросил игумен Иоанн. - Я, конечно, не против, только убери оружие.
- Нет уж, дорогой мой, - ухмыляясь, проговорил Егор,- скажи, а ты что испугался что ли?.. По-моему, Михаил, ты никогда никого не боялся.
- Я боюсь одного только Бога... - спокойно сказал игумен Иоанн, и, наклонив свою голову, продолжал - Я знаю, что ты давно хочешь убить меня, но что хочешь ты мне давно сказать? Ведь я это чувствую уже несколько лет.
Егор засмеялся.
- Да, ты угадал, Михаил... Я хочу тебя убить морально, и для этого я давно охочусь за тобой.... А потом хочу посмотреть, как Аллах моей рукой убьет тебя... Спасет ли тогда тебя твоя вера в Распятого?! А ну-ка, встань передо мной на колени, как твой Сашка...
Вдруг игумен Иоанн со словами: "Если Господу Богу моему будет угодно, я останусь жить, и послужу Ему еще," - неожиданно для Егора, быстро вырвал из его рук пистолет, переломил его, как игрушку, ударив об колено, отбросил его от себя. Он сделал это так быстро и хладнокровно, что Егор немного растерянно смотрел на игумена Иоанна. Потом он потянул руку за пояс, намереваясь достать нож, и в это время отец Нектарий громовым басом прокричал в самое ухо бандита:
- Дерзайте, люди Божьи! Кто Бог Велик, яко Бог христианский!
В этот момент иеромонах Нектарий с силой ударил ребром ладони по шее бандита, и тот повалился на землю, как подкошенный.
- Кажется, усмирил... - вопросительно посмотрел он на игумена.
Игумен Иоанн, несмотря на сильную боль, улыбнулся по-детски открытой и простой улыбкой и перекрестился:
- Слава Богу! - вздохнул он. - Усмирил, усмирил... Отец Нектарий молодец. А то неизвестно, сколько бы вреда причинил мой бывший однополчанин?.. Связать бы его надо по рукам и ногам.
Не замечая, что он весь в крови, игумен Иоанн, встав на колени, стянул руки Меткому его же ремнем, который вынул из джинсов. Потом, сняв свой пояс, он также быстро стянул им ноги бандиту. Отец Нектарий молча помогал своему игумену.
Тем временем сбежались все из братии и сестер. Матушка благочинная Елена бежала, прихватив с собой огромную дубинку. Где она только ее достала?!
- Неужто и вправду покушение на нашего игумена Иоанна? - на бегу причитала она.
Прибежав на место происшествия, она всем своим грозным видом испугала Меткого, который, очнувшись, открыв глаза, увидел матушку Елену с дубинкой. У него зазвенело в ушах, и он не отвечал ничего монахам и благочинной Елене, только испуганно таращил на нее свои глаза.
Были вызваны милиция и "скорая", которые были еще в пути.
Раненого игумена отвели в его покои, и монахи с медицинским образованием оказали ему первую медицинскую помощь, и попросили лечь, несмотря на то, что он был очень сильным и мужественно терпел боль. Но он потерял много крови, и поэтому начинал слабеть.
- Мне предстоит, по-видимому, операция. Пулю вынуть. Один Бог знает, выживу я или умру... - сказал игумен Иоанн иеромонаху Нектарию, который все время находился возле него, и прибавил: Эх, не выполнил я послушания Божьей Матушки, не увез инокиню Татиану к ее родителям... Я виноват перед Нашей Заступницей... Матушка, прости меня, грешного!.. - повернувшись к иконе Богородицы "Скоропослушницы", тихо сказал игумен Иоанн.
- Давайте, мы увезем! - с готовностью отозвался юный иеромонах. - Пошлите меня! Я умею ездить на машине. Права имею.
- Нет, отец Нектарий тебе отсюда нельзя уезжать.... Да и к тому же ты, как свидетель всего, что здесь произошло, понадобишься сотрудникам МВД, которые сейчас сюда приедут и долго, будут ходить по монастырю. Ты от них устанешь. И помолиться-то тебе будет некогда. Пока меня не будет - ты остаешься, наместником, слышите?.. - спросил игумен Иоанн, стоявшего рядом монаха Павла, и добавил строго: Чтоб порядок был!.. Оставляю вас всех на Матерь Божью! Молитесь Ей... Она у нас Игуменья, и Мать, и Заступница...
-- Инок Серафим далеко? - вдруг спросил игумен Иоанн.
- Должно быть, недалеко.... Благословите позвать его вам? - быстро спросил монах Павел.
- Бог благословит.... Постарайтесь найти его как можно скорее.... До приезда "Скорой" и MBД. Пожалуйста, скажите, что он мне очень нужен.
Монах Павел бегом бросился в коридор...
Прислушиваясь к тихим шагам монахов, игумен Иоанн спокойно и ласково смотрел на братию. Два монаха, имевшие в миру медицинское образование, дежурили около него... Иеромонах Нектарий стоял на коленях у одра своего настоятеля и ни на минуту не отходил от него.
- Жалько мне всех вас, родные мои... - тихо сказал игумен Иоанн. - Помоги вам Господи!.. Тебе, отец Нектарий, хлопот будет очень много, но ты молись и не унывай...
- Благословите... - попросил иеромонах Нектарий.
- Бог благословит тебя!..
- А может, не надо было того парня оглушать? - робко спросил иеромонах
Нектарий.
- Ах, ты об Егоре Гладких, да?.. Ну, а как ты думал его взять голыми руками?.. Это такую-то "птицу"... Да ведь, можно сказать, что мы его взяли голыми руками... Как мы его "брали", "афганцы" бы остались довольны тобой…
- Я заметил ваше возмущение, когда этот человек стал говорить вам про какого-то Сашу...
Игумен Иоанн помолчал немного, а потом с дрожью в голосе сказал:
- Это про моего брата... Ты очень на него похоже... Его убили в Афганистане...
- Батюшка, простите меня, что спросил вас об этом. Мне не надо было спрашивать.... Ведь это было в вашем прошлом.
- Бог простит!..
За дверью, в коридоре, послышались торопливые шаги. Вошли монах Павел и инок Серафим.
"Не скорая"! - облегченно вздохнул игумен Иоанн. – "Слава Богу!.. Значит, успею..."
- Отец Павел, ты останься за дверью и никого пока не впускай. О приезде "скорой" сообщишь, хорошо?! - тихо, но уверенно попросил игумен Иоанн.
- Батюшка, благословите!.. - тихо ответил монах Павел и скрылся за дверью.
- Бог благословит!.. - тихо ответил игумен Иоанн и посмотрел на инока Серафима, который так и оставался стоять у двери.
Это был человек лет 29-32, выше среднего роста, с большими выразительными карими глазами. Стройный и строгий инок...
- Отец Серафим, к вам просьба - отвезите больную новопостриженную инокиню Татиану к ее родителям. Вон там на столе ключи от машины. Возьмите. Я знаю, что вы знаете матушку Татиану, и поэтому вам и доверяю...
- Благословите! - тихо промолвил инок Серафим. Взяв ключи, подошел под благословение.
Игумен Иоанн, благословив инока, задумчиво сказал:
- Бог благословит тебя!.. Инокине Татиане передай мое поздравление и благословение. А когда скажешь, что меня увезли в больницу, сразу скажи ей так:
- Отец Иоанн велел передать тебе, матушка, чтобы ты вспомнила слова, которые вы с ним читали у схиигумена Саввы: "От меня это было..."
"Думал ли ты когда-либо, что все, касающееся тебя, касается одинаково и Меня? Ибо касающееся тебя касается зеницы Моего ока... Ты дорог в очах Моих и многоценен, и Я возлюбил тебя. А поэтому для Меня это составляет особую отраду - воспитывать тебя.
Когда искушения восстанут на тебя и вдруг придут, как река, Я хочу, чтобы ты знал, что - ОТ МЕНЯ ЭТО БЫЛО!
Что твоя немощь нуждается в Моей силе и что безопасность твоя заключается в том, чтобы дать Мне возможность бороться за тебя.
Находишься ли ты в трудных обстоятельствах среди людей, которые не понимают тебя, которые не считаются с тем, что тебе приятно, которые тебя отстраняют, - ОТ МЕНЯ ЭТО БЫЛО!
Я - Бог, располагающий обстоятельствами. Ты не случайно оказался на своем месте: это то самое место, которое Я тебе назначил.
Не просил ли ты, чтобы Я научил тебя смирению? Так вот, смотри: Я поставил тебя как раз в ту среду, в ту школу, где этот урок изучается. Твоя среда и живущие с тобой только выполняют Мою волю.
Находишься ли ты в денежном затруднении, тебе трудно сводить концы с концами, - ОТ МЕНЯ ЭТО БЫЛО!
Ибо Я располагаю твоим кошельком, и Я хочу, чтобы ты прибегал ко Мне и был бы в зависимости от Меня, Мои запасы неистощимы. Я хочу, чтобы ты убедился в верности Моей и Моих обетований, да не будет того, чтобы тебе могли сказать о нужде твоей: "Вы не верили Господу Богу вашему".
Переживаешь ли ты ночь скорбей, ты разлучен с близкими своими, - ОТ МЕНЯ ЭТО БЫЛО!
Я - Муж скорбей, Изведавший болезни. Я допустил это, чтобы ты обратился ко Мне и во Мне мог найти утешение вечное.
Обманулся ли ты в друге своем, в ком-нибудь, кому ты открыл свое сердце, - ОТ МЕНЯ ЭТО БЫЛО! Я допустил этому разочарованию коснуться тебя, чтобы ты познал, что лучший Друг твой есть Господь. Я хочу, чтобы ты приносил все ко Мне и говорил бы Мне.
Наклеветал ли кто на тебя, предоставь Мне это дело и прильни ближе ко Мне, Убежищу твоему, чтобы укрыться от пререкания языков. Я выведу, как свет, правду твою и справедливость твою, как полдень. Разрушились планы твои? Поник ли ты душою и устал? - ОТ МЕНЯ ЭТО БЫЛО!
Ты создал свои планы и принес их Мне, чтобы Я благословил их, но Я хочу, чтобы ты предоставил Мне распоряжаться обстоятельствами твоей жизни, и тогда ответственность за все будет на Мне, ибо слишком тяжело это для тебя, ты один не можешь справиться с ними, так как ты только орудие, а не действующее лицо.
Посетили тебя неудачи житейские, неожиданные, и уныние охватило сердце твое, - ОТ МЕНЯ ЭТО БЫЛО!
Ибо Я хочу, чтобы сердце твое и душа твоя были всегда пламенными пред очами Моими и побеждали именем Моим это душевное малодушие.
Не получаешь ли ты долго известий от близких и дорогих тебе людей и по своему малодушию и маловерию впадаешь в отчаяние и ропот, знай, что -
ОТ МЕНЯ ЭТО БЫЛО!
Ибо этим томлением духа Я испытывал крепость твоей веры, непреложность обетования, силу дерзновенной молитвы твоей о сих близких твоих, ибо не ты ли вручил их покрову Матери Моея. Пречистыя, не ты ли некогда возложил заботу о них Моей промыслительной Любви?
Посетила тебя болезнь тяжелая, временная или неисцелимая, и ты оказался прикованным к одру своему, знай, что - ОТ МЕНЯ ЭТО БЫЛО!
И Я хочу, чтобы ты познал Меня еще глубже в немощах своих телесных и не роптал за сие ниспосланное испытание, не старался бы проникать в Мои планы спасения душ человеческих различными путями, а безропотно и безвольно преклонил бы выю (шею) под благость Мою о тебе.
Мечтал ли ты сотворить какое-либо особенное дело для Меня, а вместо того ты слег на одр немощи и болезни – ОТ МЕНЯ ЭТО БЫЛО!
Тогда бы ты был погружен в свои дела и Я не мог бы привлечь мысли твои к Себе, а Я хочу научить тебя самым глубоким мыслям и урокам. Моим, что ты на службе у Меня. Я хочу научить тебя сознавать, что ты - ничто.
Некоторые из лучших соратников Моих суть те, которые отрезаны от живой деятельности, чтобы им научиться владеть орудием непрестанной молитвы.
Призван ли ты неожиданно занять трудное и ответственное положение? Иди, полагаясь на Меня. Я вверяю тебе эти трудности, ибо за это благословит тебя Господь Бог твой во всех путях твоих, во всем, что будет делаться твоими руками.
В сей день даю в руку твою этот сосуд священного елея, пользуйся им свободно, дитя Мое!
Каждое возникающее затруднение, каждое оскорбляющее тебя слово, каждая помеха в твоей работе, которая могла бы вызывать в тебе чувство досады, каждое откровение твоей немощи и неспособности, - пусть будут помазаны этим елеем.
Помни, что всякая помеха есть Божие наставление.
Всякое жало притупиться, когда ты научиться видеть во всем Меня, что бы ни коснулось тебя.
А потому и положи в сердце свое слова, которые Я объявил тебе сегодня - ОТ МЕНЯ ЭТО БЫЛО! Ибо это не пустое для тебя, но жизнь твоя!
Что же мне, недостойному, сказать на все это?
Остается только повторить слова апостола Павла: "Все из Него, Им и к Нему. Ему слава во веки. Аминь".
Глава 3
Когда инокине Татиане сообщили обо всем случившимся, она сначала побледнела, так что все, кто ее окружал, с тревогой смотрели на нее.
- Его только ранили, - поспешила сказать матушка Нектария.
- Я поняла, матушка! - с трудом выговорила инокиня Татиана. - И догадываюсь, кто это покушался на батюшку Иоанна.
- Сейчас он как? - спросила она инока Серафима.
- Когда я уходил от него, он держался хорошо, - серьезно и в то же время как-то по-братски ласково глядя инокине Татиане в глаза, ответил он.
- Матушка, разреши мне помолиться за нашего игумена, - обратилась с просьбой к своей восприемнице инокиня Татиана.
- Только немножко... - тихо ответила матушка Нектария и, опустившись рядом с инвалидной коляской на колени, глядя на новопостриженную, проговорила, - матушка, да ты не переживай, Господь всё управить.
Подбежала инокиня Мария, красивая, большеглазая, молодая женщина, почти девушка.
- Матушка Татиана, не переживай, Господь всё видит и всё управить, как Ему угодно, - сказала она мелодичным голосом, опустившись перед инвалидной коляской на колени.
- Спаси тебя, Господи, матушка Мария, - посмотрев на инокиню, тихо сказала больная инокиня Татиана и, повернув голову к своей восприемнице, попросила:
- Давайте помолимся Господу и Его Пречистой Матушке за нашего игумена Иоанна.
Все погрузились в безмолвную молитву. Тихо подошедший иеромонах Нектарий встал позади всех, грустно наклонив голову. Он только что сопровождал игумена Иоанна в больницу и вернулся. Игумен Иоанн назначил его временно наместником, и иеромонах Нектарий очень переживал и тяготился этим назначением.
Матушка Нектария, оглянувшись, увидела своего брата. Она тихо встала и подошла к нему.
- Ты из больницы? - тихо спросила она.
- Да. Ему по дороге было плохо, - так же тихо ответил иеромонах Нектарий.
К ним присоединилась настоятельница Евфросиния.
- Вы, батюшка, из больницы? Как наш игумен Иоанн?
- Ему предстоит операция. Только что я звонил в больницу, и мне сказали, что нужна кровь. Я сейчас поеду обратно туда. Он послал меня, чтобы сказать вам об инокине Татиане, чтобы вы ей не отказывали когда, она захочет побыть в монастыре. Сейчас ее немедленно нужно отвезти домой. Я уже позвонил ее родителям и объяснил причину задержки. Они ее ждут.
- Батюшка, а какая у игумена Иоанна группа крови? - спросила монахиня Нектария своего брата.
- Потом скажу, - робко ответил он.
- Сейчас нужно собрать инокиню Татиану, - сказала настоятельница Евфросиния. - Мать Нектария, вы сорок дней поживете с инокиней Татианой.
- Через неделю я приеду со святыми дарами и вас исповедую, - сказал иеромонах Нектарий и, перекрестившись на Распятие, бросился, было в притвор к выходу, но вернулся к сестре и, благословив ее, сказал:
- Знаешь, у меня есть для матушки Татианы хорошая новость.
- Какая? - удивленно спросила матушка Нектария.
- Ее брата Алексея вчера рукоположили в священники. Скажите об этом ей обязательно, - сказал иеромонах Нектарий, обращаясь уже и к настоятельнице.
- Слава Тебе, Господи!- воскликнула, перекрестившись на святые иконы, монахиня Нектария.
Настоятельница, скрывая добродушную улыбку, перекрестилась:
- Помоги ему, Господи, в несении тяжкого креста священства!.. Ну, пойдем, мать Нектария, сообщать новость.
- Батюшка Нектарий, - тихо позвала инокиня Татиана, узнав иеромонаха Нектария по голосу.
Но иеромонаха Нектария "атаковали" сотрудники из МВД:
- У вас в монастыре пытались убить вашего настоятеля. По-вашему, какие цели преследовал убийца?
- У нас никто никого не убивал, - почти сквозь слезы громко отвечал иеромонах Нектарий, протискиваясь к выходу. - Да, в конце концов, дайте мне пройти. Мне сейчас срочно нужно ехать больницу.
Наконец иеромонах Нектарий стремглав выбежал из храма.
- Нужно торопиться, - прошептала настоятельница Евфросиния.
Взглядом приказав иноку Серафиму взять больную инокиню Татиану на руки, настоятельница прошла к дверям, открыла их. Матушка Нектария проворно подобрала заколкой длинные волосы новопостриженной инокини, а инок Серафим подняв больную инокиню на руки осторожной, но твердой поступью пошел к машине. За ним шла монахиня Нектария.
- Матушка, скажите, а почему у вас так - рядом мужской монастырь и женский? -задал, было, вопрос один из милицейских работников.
- Чтобы скучно не было, - спокойно ответила монахиня Нектария.
- Правильно, а иначе не поймут, - улыбнувшись, сказала настоятельница Евфросиния.
- Матушка, вы провожать нас будете, да? - спросила монахиня Нектария.
- Да уж провожу до машины.
- Батюшка, я тебя забыла перекрестить, чтобы тебе было не так тяжело меня нести, - говорила между тем инокиня Татиана отцу Серафиму.
- Ничего страшного, матушка Татиана, мне Господь дает силы носить немощных и больных, как ты! За то какую награду готовит Господь тем, кто ухаживает за больными, если только уход бывает без ропота. И, еще вот что... Старайся не роптать на болезни, ты этим себя спасешь, и того, кто за тобой ухаживает. Я у святых отцев прочитал это, что тот человек, который за больным ухаживает, если только ухаживает без ропота, а больной терпит свои болезни без ропота, то они оба получат, венцы. Больной своим терпением болезней тянет в Рай того, кто за ним ухаживает безропотно.
Инок Серафим говорил, говорил, а сам шел к машине. За ним поспевала монахиня Нектария. Чуть поодаль шла настоятельница Евфросиния.
- Ну, как надумаешь, матушка Татиана, так приезжай к нам в монастырь, -сказала настоятельница Евфросиния.
"Как привезут, так и приеду!" - мысленно ответила инокиня Татиана. - "Вы здоровые люди, куда захотели - пошли, и никого просите, чтобы отнести и привезти. Вы не знаете, какое это счастье - ходить на своих ногах!.. Эх, были бы у меня ноженьки нормальные. Тогда я бы никого не прося, встала бы и пошла бы в храм".
- Матушка Татиана, слышишь?! - прервал ход мыслей голосок монахини Нектарии, - у нас новость для тебя. Вчера твоего брата рукоположили в священники,- тебя в это время постригали в рясофор! Мама тебе подробно расскажет. Он позвонил поздно, когда тебя облекать стали... Велел тебя поздравить.
- О, Господи, слава тебе! - радостно воскликнула больная инокиня Татиана. Все заулыбались при виде этой чистой и искренней радости.
Глава 4
Игумен Иоанн лежал после операции в реанимации. В его мозгу проносилось обрывки воспоминаний из его прошлого, всё проносилось, как на кинопленке, заставляя сердце и душу трепетать, плакать, стонать. То ему казалось, что он опять в Афганистане, и его преследовали кошмары Афганской войны. Перед его мысленным взором пронеслась его недолгая, но нелегкая жизнь, и игумен Иоанн кое-где увидел свои проступки, каких он раньше не замечал. Время от времени у игумена Иоанна прорывалась в мозгу Иисусова молитва:
"Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного!.. Дай мне время для покаяния. Но да будет вопя Твоя Святая".
За один миг в его мозгу пронеслось воспоминание тысячи лиц, знакомых и незнакомых, виденных только один раз в жизни. Живыми и отошедшими в мир иной. И со всеми он мысленно разговаривал, просил прощения или утешал. Кто-то подошел и склонился над ним. Вдруг он потерян сознание. Наступила полная темнота... Внутри всё сжалось... И тут произошло нечто непостижимое для нашего человеческого ума.
Игумен Иоанн увидел, что он стоит возле кровати, на которой лежал молодой мужчина, похожий на него. Около него бегают и суетятся медсестры и врачебный персонал.
Игумен Иоанн не сразу понял, что лежавший на кровати был он сам, то есть он видел свое тело глазами его бессмертной души. Он стоял рядом со своим телом, не чувствуя никакой боли, ощущая одну легкость. Стоял рядом, а его никто не замечал.
Это была минута клинической смерти.
Он растерянно оглянулся и увидел свою мать,
Она стояла в стороне и смотрела на кровать, около которой было много врачей, и шла суета. Медсестры устанавливали капельницы, делали уколы и ставили еще какие-то приборы.
- Мама! - Игумен Иоанн бросился на колени перед своей матерью. - Мама, прости меня!
Не смея обнять свою родную мать, он только коснулся губами её руки, и, почему-то вспомнив о своем брате, игумен Иоанн повторил:
- Мама, прости меня, что не уберег я своего младшего братишку.
- Его и тебя, Мишенька, уберегла Сама Царица Небесная, - тихо проговорила мать. - Если бы не Она и мои грешные молитвы к Господу, вы бы сейчас не ходили в одном чине... Возвращайся назад, сынок, и найди своего брата. За тебя горячо молятся.
Сказав это, она вышла в больничный коридор, игумен Иоанн, творя Иисусову молитву, пошел за ней. У скамейки он увидел отца новопостриженной инокини Татианы и иеромонаха Нектария, по щекам которого текли слезы.
- Мы сделали всё возможное, - говорил главврач, - он потерял слишком много крови, наступила смерть вследствие остановки сердечного ритма и падения давления. Не пойму только, в чем причина остановки сердца у такого молодого и здорового человека? Мы ведь все предусмотрели, – задумчиво сказал главврач и ни на кого не глядя отошел.
- Что я скажу своей дочери? Она ведь и так больная. Реветь будет ведь, как по своему брату... И, выдержит ли сердечко?.. Нет, ничего не скажу! – решительно проговорил Алексей Романович.
- Но ведь рано или поздно все узнают, и инокиня Татиана тоже узнает, - сквозь слезы тихо сказал иеромонах Нектарий, - и потом... говорить неправду - это грех, большой грех. Знаете, почему диавол пал, потому что он соврал… Господи, Господи помоги игумену Иоанну... Верни его нам... Он еще нам нужен. Но, да будет так, как Ты хочешь… - отец Нектарий не договорил, уронивши голову на руки, он зарыдал.
- Ну, вот этого еще не хватало... - добродушно проворчал Алексей Романович. - А я-то думал, что монахи не такие, как мы... Сильные духом.
Но иеромонах Нектарий уже не слушал Алексея Романовича. Он ни на кого не глядя, опустился на колени против палаты, в которой лежало тело игумена Иоанна, и стал горячо молиться.
- Господи, если можно, оставь нам батюшку Иоанна. Матушка наша, Царица Небесная, пожалуйста, верни нам игумена Иоанна. Да будет святая Воля Твоя, Боже наш, Тебе всё возможно, а не нам, - молился иеромонах Нектари. Молился он по-детски просто, тихо отбивая земные поклоны, так что Алексей Романович, глядя на него, встал на колени и начал тоже делать земные поклоны, правда, не так ловко, как это выходило у юного иеромонаха.
Игумен Иоанн между тем стоял у двери палаты, но его никто не мог видеть, но вдруг он почувствовал, что Господь открыл иеромонаху Нектарию его духовное зрение, и он один его видит, даже перестал молиться.
Да, иеромонах Нектарий просто стоял на коленях и ни то испуганно, ни то растерянно смотрел, как казалось со стороны, в одну какую-то точку; но он смотрел на игумена Иоанна. Губы юного иеромонаха побелели, но он мысленно не переставал творить Иисусову молитву.
Заметив испуг иеромонаха Нектария, игумен Иоанн подумал: "Он, наверное, думает, что если он видит меня таким... то..." И вдруг игумен Иоанн понял, что если он сейчас не вернется назад в свое прежнее состояние, то уже никогда не сможет вернуться, только при звуке трубы ангела при всеобщем воскурении из мертвых, перед страшным судом Господним. Игумен Иоанн сейчас, как никогда, почувствовал потребность к таинству покаяния.
"За гробом нет покаяния, там - всяк получает воздаяние за свои дела, мысли и прожитую жизнь.".
"Даже за мысли!.. О, Боже Иисусе Христе, я бы многое отдал, чтобы вернуться и исповедью облегчить свою бедную душу'', - подумал игумен Иоанн и, повернувшись, вошел в палату, подошел к кровати, на которой лежало его тело.
"За гробом нету покаяния, помни об этом, Миша..." - вспомнил он голос больной инокини Татианы, у них обоих был один духовный отец, и она, иногда не подозревая об этом, повторяла слова своего духовного отца. "Господи, Иисусе Христе, Боже наш! Не готов, не готов я идти к тебе на встречу! Прошу Тебя, молю Тебя дай мне малое время, для того чтобы я мог еще покаяться..."
Не успел игумен Иоанн кончить свою молитву, как увидел сверху какой-то странный свет.
Подошла медсестра и стала вводить через шприц какое-то лекарство. Вдруг игумен Иоанн почувствовал сильную боль во всем своем существе и от боли зажмурился и застонал.
- Ага, одыбал... - добродушно сказала медсестра,- давай, давай, выкарабкивайся, батюшка.
Отец Иоанн открыл свои телесные глаза и попытался улыбнуться медсестре.
"Слава тебе, Господи! - подумал он, тяжело дыша. - Теперь начну жить по-другому..."
Глава 5
В дверь палаты постучали.
- Войдите!.. - ответил на стук игумен Иоанн.
- Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас, - тихо промолвил за дверью иеромонах Нектарий.
"Ах, вот кто ко мне пришел, сам отец наместник!" - подумал игумен Иоанн и по монастырскому обычаю ответил:
- Аминь.
Вошел иеромонах Нектарий, радостный, радостный, такой радостный, что, глядя на него, игумен Иоанн почувствовал в своем сердце прилив жизнерадостности.
А молодой иеромонах подошел к кровати, опустив пакет с передачей на пол, взяв у игумена Иоанна благословение, улыбаясь, поднял пакет, повернувшись к тумбочке, стал выкладывать из пакета все, что нужно для восстановления сил человеку, который перенес операцию и потерял много крови.
Бутылка молока, банка сметаны, яблоки, томатный сок, банка морской капусты, банка салата, монастырского приготовления, нарезанный кусками и сложенный пирамидой пирог с квашеной капустой и... опять томатный сок.
- Вам прислали целых три пакета томатного сока, - сказал иеромонах, доставав последний предмет продукта
Игумен Иоанн тихо рассмеялся.
- Ну, уж третий лишний... Я знаю, кто любит такой сок и думает, что и я тоже люблю его. Вам дала рекомендацию отнести мне томатный сок инокиня Татиана?
- Да, это она попросила передать вам один пакет, который купила ее мама.
- А остальные?..
- Из монастырей, мужского и женского...
- Как вы там? Все живы?
Иеромонах Нектарий сел на стул возле кровати игумена Иоанна.
- Слава Богу, все живы и здоровы.
- Справляешься?
- С Божьей помощью, - утвердительно кивнул головой иеромонах Нектарий, - слава Богу!..
Игумен Иоанн, посмотрел на пирог и спросил:
- Может, чаю попьём с пирогом? Интересно, кто его стряпал?
- Я!.. - с серьезным видом ответил иеромонах Нектарий и, приподнявшись со стула, спросил: - Благословите подогреть воду в чайнике?
- Бог благословит. С Богом! - тихо ответил игумен Иоанн и также тихо проговорил:
- То ли оттого, что ты всю ночь провозился с этим пирогом, а потом, наверное, служил Божественную литургию, разговор у нас с вами отец наместник почему-то не клеится, - полушутя добавил игумен Иоанн.
- Отец Иоанн, простите, но я не могу забыть тот день, когда вам делали операцию. И я видел нечто такое, что укрепило мою веру в Бога и в бессмертие души, - проговорил иеромонах Нектарий, в то время он ходил по палате, включал электрочайник.
- Постойте, отец Нектарий, а Алексей Романович видел то, что видел ты?
- Нет!..
- Видишь, ЭТО было открыто Господом только тебе... Ты никому не рассказывал о том, что ты видел?
- Нет, только сбивчиво Алексею Романовичу. Это плохо? - спросил юный иеромонах, взглянув в глаза игумену Иоанну.
- С одной стороны, ничего плохого в этом нет, так как Алексей Романович пришел к вере в Бога совсем недавно, и то, что ты ему рассказал, может послужить к укреплению его веры в бессмертие души, это для него очень хорошо. Но с другой стороны... - игумен Иоанн беспомощно развел руками,- Алексей Романович уже в пожилом возрасте, и он может кому-то рассказать это от чистого сердца, вот, мол, монахи такие... удивительные люди. А нам это зачем? Ни к чему. Особенно, мне.
- Ну, да ладно, будем надеяться, что матушка Татиана с Божьей помощью вразумит своего отца. А может, дай Бог, Алексей Романович совсем это не понял, что ты ему толковал... - с улыбкой сказан игумен Иоанн, желая успокоить юного иеромонаха
- Ты ее исповедовал и причащал давно? - вдруг спросил игумен Иоанн.
- Позавчера, - серьезно ответил иеромонах Нектарий. - На исповеди много жаловалась, что не может забыть ту первую встречу с Егором Гладких. Она видит кошмарные сны. Мать Нектария потихоньку мне шепнула, что матушка Татиана во сне раз звала вас по имени. В тот день, когда вам было очень плохо, она долго молилась, а потом по послушанию только легла спать и в беспокойном сне звала вас: "Отец Иоанн! Отец Иоанн не умирайте, только не умирайте". И еще просила Господа и Божию Матерь, чтобы они помогли вам поправиться.
Игумен Иоанн, задумчиво проговорил:
- Отец наместник, иногда утешить и исцелить можно словом и рукой, ну, например, просто погладить рукой; а иногда можно одним словом убить человека... Матушка Татиана исповедуется через нас Богу, и иногда лучше ничего не говорить, а просто положить свою руку на ее головку, - она почувствует ваше сочувствие и немного успокоится.
- Я так и делаю... Она просится в монастырь, то есть она-то молчит, но я и моя сестра чувствуем, что душой она стремится в монастырь.
- Отец Нектарий, а о Егоре Гладких что-нибудь слышно?
- Ничего не известно, - ответил он.
- Да... - протянул игумен Иоанн.
Ему очень хотелось рассказать иеромонаху Нектарию всю свою непростую и нелегкую жизнь, но он, взирая на его молодость, не решался нарушить его душевное равновесие. Почем знаешь, вдруг от всего услышанного иеромонах Нектарий вдруг соблазнится о нем, своем игумене, которого ставил себе в пример как опытного в духовной жизни монаха. Но не только это одно заставляло игумена Иоанна подавлять в себе желание к откровенному рассказу о себе. Он опасался за душевный мир юного иеромонаха и боялся, что после всего услышанного в нем всколыхнутся не только его воспоминания о своей мирской жизни, но и вспомнятся страсти, и, кто знает, не будет ли его рассказ причиной новых страстей, которые могут возникнуть в душе молодого иеромонаха.
Вдруг иеромонах Нектарий подвинулся и, посмотрев в глаза игумену, тихо спросил:
- Батюшка, вас что-то тревожит?
- Я хотел бы исповедоваться или, скорее всего, мне нужно рассказать прямо сейчас всю свою жизнь. А у меня просто не хватает духу... – чистосердечно признался игумен Иоанн. - Ведь ты так молод.
- Мы, монахи, должны друг у друга исповедоваться, вы же это прекрасно знаете. У вас поблизости нет вашего духовника, так я тоже могу вас выслушать, если у вас есть желание исповедоваться за всю жизнь. Правда, у меня нет с собой облачения, - так это ничего... - сказал иеромонах Нектарий, потом тихо прибавил: - Никогда не интересовался, а сегодня вот позвольте вам задать вопрос, отец Иоанн, а сколько вам лет?
- Тридцать шесть. Да, за эти годы может произойти много дел... Отец наместник, тебе скоро двадцать пять лет, но у тебя жизнь делится, так сказать, на три этапа.
- Я должен вас поправить, батюшка, не на три, а на два. У меня первый этап жизни был, когда я жил без Бога, а второй - когда стал жить с Богом, с которым я и по сей час живу, а третий будет за гробом, - спокойно сказал иеромонах Нектарий.
- Отец Нектарий, а у вас никогда не было сомнения в существовании Бога? - быстро спросил игумен Иоанн.
- Слава Богу, этого у меня не было.
Игумен Иоанн долго сидел молча, опустив глаза. Перед его мысленным взором проходила вся его жизнь. Наконец, он заговорил:
- Родился я и вырос в деревне Олха. Детские и школьные годы мои протекали, как и у всех деревенских ребят. У меня был младший брат Александр, с которым я никогда не разлучался. Отца у нас не было, - он рано и скоропостижно умер, как сказали нам с братом, от наговора. Но этому мы не придавали значения. Мать говорила, что наш отец много работал в колхозе, и возможно, у него была какая-то болезнь, которую он, быть может, скрывал от всех, а может, и вовсе ничем не болел, а вот был готов к тому, чтоб Господь призвал его, и Господь призвал его к себе. Мы, конечно, много горевали по нем, особенно, мать, мы ведь еще почти ничего не понимали, так как были маленькие, особенно Саша, который только-только начал ходить. Я был ему и батька, и братка везде и всюду. Кто-то нас в нашей деревне любил, а кто-то и побаивался. Мы всегда стояли за справедливость, особенно, Александр. Не мог терпеть, если кого-то обижали. Даже врагов щадил, если видел, что несправедливо относятся. Даже там... в Афганистане. Так уж вышло, что и в армию нас забрали вместе, немного подучили, и... направили в Афганистан. Мама мне, как старшему, наказывала: "Мишенька, береги Сашу". Но, не уберег я своего братишку. За то чувствую себя виновным перед нашей мамой на веки...
Тут игумен Иоанн закрыв лицо руками, тихо проговорил:
- Прости меня, моя родная, что в ту ночь я не был рядом с Сашей, мне надо было как-нибудь отпроситься, чтобы стоят рядом с братишкой. Но служба, есть служба... Потом мне сообщили, что на тот пост напали "душманы" и угнали в плен всех ребят, из которого никто не вернулся живым. О, если бы ты только знал, Нектарий, к кому я только не обращался, прося походатайствовать, но все было тщетно. Вскоре, куда-то исчез Егор Гладких. Хватились его не сразу. Несколько дней спустя приходят к нам несколько человек "душманов" на переговоры, предлагая нам одного из наших ребят на обмен двух боевиков, которых мы задержали незадолго до того нападения, после которого пропал мой Сашка.
Сначала с ними вел переговоры наш командир. Он через переводчика потихоньку стал выспрашивал, кто из наших ребят принял ислам добровольно, а кто не по своей воле, и были казни, и сколько наших ребят осталось в живых. Конечно, "душманы" не из тех, кто развешивает уши и чистосердечно отвечает на вопросы, но все же, командир терпеливо добивался своего, и кое-что можно было понять из их разговора. И тут ввязался я, и все испортил. Я стал требовать освобождения своего брата. Бандиты переглянулись и ответили, что такого у них нет. Я пригрозил, что если не отпустят моего Сашу, то пойду и сотру с лица земли их штаб. Они быстро заторопились обратно, не захотев больше с нами разговаривать. Перед обменом, они завязали нашему русскому парню лицо тряпкой, так что мы не могли сразу узнать, кого отпустили. Когда он подошел совсем близко и мы сняли с него повязку, то обнаружили, что это был Женя Иванов, давно попавший в плен и сошедший с ума. Он был не нашего полка, я невольно оглянулся на "душманов", которым выпустили двоих пленных боевиков. Глядя на нас, они открыто смеялись. Это так меня разозлило, что я, забыв об опасности, пошел к "душманам", держа наготове автомат. Видно было, что они струсили и, заорав: "Гроза, Гроза идет", - залезли в машину и укатили восвояси. Ну и влетело мне потом от командира! Он был испуган моей глупой отвагой, что я, рискуя жизнью, пошел на "душманов", правда, не стрелял из автомата.
- Значит, "душманы" вас так боялись, что дали вам прозвище "Гроза"? - тихо спросил иеромонах Нектарий.
- Да, - ответил игумен Иоанн, - для них я был "Грозой", потому что не боялся своей смерти. Меня отправляли на самые тяжелые операции, и я выполнял задание, не получив не одной царапины. Я шел под свист пуль, и ни одна из них не задела меня; на поле боя, бывало, рядом рвутся гранаты, а Господь меня охранял. Шел даже по минам, не зная этого, и остался цел и невредим. Товарищи удивлялись этому и добродушно подшучивали:
- Ты что Парфенов, заколдованный, что ли? По минам бегаешь, и они не обращают на тебя внимание; пульки не задевают тебя, пролетают мимо; взрывов ты не боишься... Выходишь из любого боя целым и невредимым.
Это меня охраняет Бог по молитвам моей мамы, - всегда серьезно отвечал я своим товарищам на их шутки.
И многие невольно задумывались над моими словами.
Глава 6
И вот, несколько дней спустя, когда мы еще не отдали Женю Иванова в его полк, в котором его все считали уже давно умершим, даже послали его родителям "похоронку", в которой он пребывал "Без вести пропавший", - не без грусти продолжал свой рассказ игумен Иоанн. - Вдруг появился Егор Гладких. Он разыграл из себя жертву. Да, да! Сочинял какие-то "байки", как ему удалось организовать побег. Но в этих "байках", как именовали ребята Егоровы рассказы про побег и про то, что в плену он натерпелся всяких пыток, сквозила неискренность, и никто ему тогда не поверил. Я видел, что он вернулся здоровым и невредимым, и стал еще больше наблюдать за ним. Все давно поняли, что Егор вступил в ислам, один я только сомневался в этом и не хотел верить этому факту. Но два случая заставили меня насторожиться еще больше.
Как-то проходил я мимо той комнаты, где мы поместили Женю Иванова, который немного стал успокаиваться, вдруг слышу нерусскую речь.
"Откуда тут взялся "дух"?" - подумал я.
В первую минуту у меня был порыв: вышибить дверь и на месте пристрелить сидевшего в одной комнате с Женькой какого-то "душмана", как вдруг я узнал голос Егора, что-то вполголоса говорившего Женьке на ломаном арабском языке.
Я тихонько подошел к двери и стал слушать.
- Тебя домой никто не отправит, тебя там давно считают не жильцом на этом свете и давно тебя отпели и поминки справили. А здесь ты сидишь только потому, что все тебя приняли за шпиона.
Женя, видимо, стал немного приходить в себя и поэтому разговаривал с Егором, но сколько страха было слышно в его голосе, что я даже удивился. Почему Женя так боялся Егора Гладких?
- А если я скажу, что я не шпион, а ты... - тут он не договорил, потому что его перебил Егор.
- Замолчи!..
По всей видимости, он чем-то ударил Женку, так что он зарыдал.
- Никто тебе не поверит, слышишь? Так вот... - сказал Егор, вставая со стула. - Я вот принес тебе веревку - это самый лучший для тебя выход. Ты только покрепче привяжи конец петельки к оконной ручке, да не забудь надеть на шею петельку, прыгни с подоконника, и ты меня больше никогда не увидишь. - сказал Егор уже на русском языке и прибавил, направляясь к выходу: Видишь, как все очень просто. Ну, пока, приятель!
Важно выйдя из комнаты в коридор, Егор заметил меня только тогда, когда стал закрывать дверь.
Я, встав у двери, прижался к стене.
- Так какие подробные рекомендации покончить с собой ты сейчас давал Женьке? - спокойно спросил я Егора. - А ну, повтори сейчас же, - приказал я, грозно глядя ему в глаза:
- Ну что вы, товарищ Парфенов, о каких рекомендациях покончить с собой вы говорите? Я ничего подобного не говорил. Вам послышалось, - с наглым видом ответил Егор.
- И ты думаешь, что я ничего не понял из того, что по-арабски горланил Женьке? - сказал я, наступая на него.
Егор, побледнев, сказал, пятясь от меня: .
- Да вы что, да вы что? Я по-арабски ни слова не знаю...
- Да брось...
Вдруг из комнаты, в которой находился Женя, послышался грохот подающего стула.
Я стремглав бросился в комнату, подбежал к окну, срезал веревку и, сбросив с головы несчастного парня петлю, стал приводить его в чувства. Я спас его, с Божьей помощью.
Егор хотел, было, сбежать от меня, но потом подошел ко мне и стал помогать мне, бросая на меня злобный взгляд. Уже тогда-то он возненавидел меня.
Помню, когда я возился с Женькой, он откровенно сказал мне, что, быв в плену, он видел моего брата. Но потом, когда я, встретив его, переспросил о том, что он говорил мне о моем брате, Егор отрекся, и я никак не мог заставить его сказать, что-нибудь о брате. Ой как жалел я, тогда, что не подумал расспросить его подробно о брате. Тогда я задал ему только единственный вопрос;
- Он жив?
На этот вопрос Егор ответил мне утвердительным кивком головы, и меня это вполне удовлетворило, и я опять занялся Женькой.
Когда Женя пришел в себя, он стал кричать, увидев Егора, и его крик был скорей похож на плач измученной и отчаянной души:
- Уйди, прошу тебя... Ой, уйди, предатель, - кричал Женя, - Ребята, ребята... Ой... он -"душман"... Волк в овечьей шкуре...
Мы оба с Егором вытаращили глаза. Я - от удивления, а он - от неожиданности. Я еле сдерживал бедного парня, чтоб он не кинулся на Егора. Потом Егор, внезапно покраснев, бросился прочь. И после этого Женя обмяк и стал плакать, как дитя.
На крик сбежались наши ребята. Они стояли, беспомощно глядя на Женю. Валявшая на полу петля и мой нож, красноречиво говорили о том, что Женя хотел покончить жизнь самоубийством, да я спас его. А что кричал он, многие даже не поняли, а которые и поняли, сочли за пустые слова, обращенные ко мне, - ведь я не стал рассказывать подробности и про Егора,- так что ребята сочли все за истерику больного человека. Мы уложили Женю в постель. Я был так потрясен, что забыл, куда был послан, долго сидел возле Женьки. Наверное, у меня был такой расстроенный вид, что один из товарищей, потрепав меня по плечу, сказал с сердечным участием:
- Не бери в голову, слышишь?! У нашего бедняги Женьки совсем "крыша" поехала, и он каждый столб принимает за "душмана".
Женю вскоре увезли в его часть, а оттуда отправили первым самолетом на гражданку, домой, где его встретили бедные родители, которые считали его погибшим. Сбою мать Женя узнал сразу. Потом его положили в психбольницу, где он прошел курс лечения. Все бы пошло на поправку, если бы не один несчастный случай.
Во время сенокоса Женя упал и получил травму позвоночника, остался на всю жизнь инвалидом первой группы.
Я навещал его, когда прибыл на гражданку. Он узнал меня не сразу. Тяжело мне было его видеть в инвалидном кресле. Он мне откровенно признался, что если бы знал, что станет инвалидом, то лучше бы и вправду погиб там, в Афганистане.
Еще он мне сказал, что с отчаяния чуть было опять не повесился, но вдруг опомнился, почувствовав внезапно отвращение к самому себе, выругав себя, бросил петлю в дальний угол, решив больше ни за что не поддаваться самому себе.
- А почему ты решил, что мысли о самоубийстве твои собственные? - спросил я.
- А чьи же?
Я тогда только начал ходить в храм, но многое мне самому было еще не ясно, и я толком не смог объяснит Жени, откуда у него такие мысли.
Ведь бесу раз поддайся, он еще будет подталкивать тебя на самоубийство, или еще на какой-нибудь грех.
Глава 7
- А через неделю мы пошли в бой, - продолжал свой рассказ игумен Иоанн. - Не знаю, как и почему, но Егор Гладких, оказался, рядом со мной. Наверное, так всегда бывает; слабый и трусливый норовит' спрятаться за спину сильного. Тогда-то я вдруг увидел у Егора "душманскую" чалму, которую он тщательно прятал у себя за пазухой, а в руке - мусульманские четки.
Я собирался, было, отобрать эти вещи и потом показать ребятам в доказательство того, что Егор стал мусульманином, но в это время начался обстрел снайпера, и мне было не до Егора, который совсем не участвовал в бою, а как бы выжидал чего-то. Может быть, исхода боя, а может, чего-то еще. Мне так и хотелось связать ему ноги. Я все посматривал в сторону Егора, как вдруг с неприятельского фронта закричали что-то в нашу сторону, а так как я хорошо выучил арабский, то мне удалось разобрать только одно слово: "Меткий!".
- Это не тебя ли кричат? - повернулся я с вопросом к Егору Гладких, но тут обнаружил, что его возле меня нет:
Через некоторое время Егор вдруг появился около меня, как ни в чем не бывало.
- Где тебя носит? - набросился я на него.
В это время к нам подошел комбат и сказал, что я ему нужен как переводчик, так как я знал три языка и арабский изучил в короткий срок. Я пошел за комбатом и весь вечер проторчал у телефона, переводя генералу несвязную речь "душманов". Они держались на высоте, разговаривали дерзко и вызывающе высокомерно. Порой у меня не хватало терпение, и я ругался, но комбат тут же усмирял меня:
- Парфенов, разговаривайте с ними по-человечески, хоть они и "душманы".
К себе на койку я пришел ночью. Всю эту ночь я почти не сомкнул глаз. Мой сосед сел на своей койке спросил меня:
- Михаил, что не спишь?
- Не могу... - ответил я.
- Я тоже... - вдруг признался он и предложил мне традиционное средство снятия стресса в Афганистане, особенно, после боя - стакан водки, но я отказался.
Встав, я прошелся по комнате, потом опять вернулся к своей койке и сел напротив своего товарища. Нервы мои были на пределе. Никто уже, как выяснилось позже, в комнате не спал. Мой сосед, которого звали Артём Тополь, а по прозвищу "Бревно", хороший парень, с чутким и нежным сердцем, в эту ночь стал мне самым преданным и близким другом.
- Мишь, что с тобой? Ты сам не свой какой-то, - тихо спросил Артём:
- Ты знаешь, Артём, я вот хочу тебя спросить: что бы ты сделал и как бы ты поступил, если бы ты вдруг узнал, что среди наших парней один - предатель, "душманский" лазутчик? Пошел бы к комбату, но у тебя нет никакого доказательства... Как он тебе поверит?! Скажет еще: "Да иди ты, дорогой, проветри башку. На честного человека зря "бочку" катишь, что предатель".
- Я бы никуда не пошел, - с невозмутимым видом ответил Артём.
- Так что ты за то, чтоб я оставил в покое этого шпиона? - тихо спросил я.
-Ну да!
Я не нашелся, что сказать, потому что в моем мозгу неслись мысли о том, что же это будет, если оставить все вот так... Егор Гладких и так уж порядком распоясался, что стал в открытую смываться к "душманам", когда те его звали, не говоря о том, что не принимал никакого участия в боевых действиях. А история с Женей Ивановым, невольным свидетелем которой я стал, случайно подслушав, как измывался над Женей Егор Гладких, - выбил меня из обычной колеи.
- Знаешь, - вдруг тихо сказал Артём, - это я тебе так говорю, чтобы ты немного успокоился. Честно говоря, я бы при встрече того отморозка размазал бы по стенке. Ведь я понял, о ком ты сказал. Я сам видел этого лазутчика. Кажись, он нашего Андрея Федюшкина тяжело ранил.
- Даты что?!
- Это он, когда сидит в окопах, тебе пыль в глаза пускает, что он не принимает никакого участия в бою, а сам то одного, то другого подстрелит, да так незаметно, что думаешь: "А! Шальная пулька зацепила". А уж когда этот "Меткий" находился у "душманов", то он чувствовал себя в своей тарелке, и тогда он, нахлобучив чалму, стрелял уже не таясь. Я сам это видел...
- И я... - тихо сказал кто-то и вздохнул.
- И я тоже видел, - послышалось уже с другого конца комнаты.
И тут кто-то включил свет, и оказалось, что никто давным-давно не спит, и все, кто до моего прихода спали в комнате, проснулись и слышали наш разговор с Артёмом.
Ребята повскакивали со своих коек и собрались около нас. Кто трепал меня рукой по голове, успокаивая, кто похлопывал по спине.
- "Гроза", как велишь: казнить или миловать предателя? - спросил кто-то, и прибавил. - Ну, мы конечно, не "душманы", чтоб казнить. Мы только можем как следует проучить.
Так и порешили - немножко попугать, а так как Гладких был трус, то этого было достаточно.
Но, увы, проучить нам его тогда не удалось. Начальство почувствовало что-то неладное, и во избежание самосуда, выслало Егора Гладких в СССР, за несколько дней наградив его "звездой", за невесть какие подвиги. С этой "звездой" он ходил все время в сопровождении комбата, которому как-то втерся в доверие и снискал его покровительство, да так, что при нем вел себя вызывающе нагло, и все рассказывал байки о своих "мытарствах" в плену у "душманов" и о своих ранениях, которые он, якобы получил.
При его отъезде провожал его "покровитель" комбат, да несколько ребят.
- Михаил, мы с тобой еще встретимся, и не раз, - сказал мне Гладких, пробегая мимо меня.
- И, действительно, спустя несколько лет мы встретились с Егором Гладких. Я тогда в полной мере узнал, какой больной психически оказался он уже потому, как он меня тайно преследовал, - с глубокой грустью сказал игумен Иоанн и на несколько секунд замолк, глубоко погруженный в свои воспоминания.
Иеромонаха Нектария мучили вопросы. Эти вопросы умножались по мере продолжения исповеди отца Иоанна, но он боялся прервать эту исповедь своими вопросами и поэтому тихо сидел, стараясь как можно менее обнаруживать свое присутствие, глядя на отца Иоанна своими большими, широко распахнутыми глазами.
Глава 8
Потом после окончания срока службы, взбрело нам с Артёмом поступить в военный мединститут. Мы оба -поступили. За годы учебы не произошло ничего особенного. Учились мы хорошо, особенно, Артём. После окончания мы приехали в ту же часть, в которой когда-то служили. И тут-то нас и настигла беда за бедой...
Ночью к нам с неприятельского "стана" было подброшены два человеческих трупа. Кто это были, опознать было невозможно, особенно, того второго. Судя по обрывкам одежды первого, он был наш. А вот кто был второй? Но вот мы с Артёмом решили еще раз провести тщательный медосмотр. Первым оказался наш младший лейтенант, который пропал без вести несколько месяцев назад до нашего возвращения в часть. Нам уже сообщили об этом и выдали на руки все данные о нем. После его опознали его товарищи. А второго никто не смог опознать. Но была одна особенность, на которую мы сразу не обратили внимания. У этого трупа был сильно сжат кулак левой руки, как будто тот парень что-то перед смертью сжимал в своей руке так сильно, что, похоже, боялся, что это что-то отнимут у него и после смерти. Наши предположения были не напрасны. Внутри ладони мы нашли маленькую, чуть побольше обычного спичечного коробка, иконочку. Когда Артем омыл ее водой и с интересом стал рассматривать, а потом вдруг подошел ко мне, быстро потянул за шнурок и вынул из-за пазухи мою иконку, висевшую на моей шее, и быстро приставил иконки вместе, он тихо вздохнул.
Взглянув на иконки, я пошатнулся. Сомнения не было... Обе иконки были очень старинной работы. Ими благословила нас с братом наша мать, отправляя нас в армию. На обратной стороне отец начертал глубоко наши с братом инициалы и велел матери отдать нам, когда мы вырастем, если он не доживет до этого дня. Так мне благословили образок Господа Вседержителя, а брату - Богородицы "Владимирской". Нам подобные вещи нельзя было открыто носить, так мы всякими способами образки прятали, зашивали в свои гимнастерки или клали незаметно в портянку, когда надевали сапоги. Это потом, когда я стал работать, я повесил образок на толстый шнурок и носил его всегда на груди.
Артём все понял, но все же тихо спросил меня:
- Ты думаешь, что это твой брат?
- Поверни иконку. Если там что-то написано, то это Александр, - взявшись за голову, сказал в ответ я.
- Гм... - пробормотал Артём, повернув в руке образок.
- Ну что? - спросил я глухим голосом.
Но Артём, ничего не ответив, вдруг положил иконку на стол, с решительным видом обработал свои руки, подошел ко мне, ни слова не говоря, кивком головы приказал мне сесть на стул, потом также молча взял у меня для анализа кровь, спокойно и решительно отошел в угол, где у нас была лаборатория. Через некоторое время он подошел к трупу. Мне вдруг стало дурно, и я вышел. И это мне-то стало дурно! Мне, пережившему все ужасы этой войны, кроме плена.
Меня мама все спрашивала в своих письмах, нашелся ли брат, и иногда задавала мне вопрос, а не вру ли я, не желая говорить ей правду. Но вот перед этим самым страшным событием, когда нам подкинули тех двоих, мама вдруг написала, что ездила в храм, что долго там молилась перед иконами, и из алтаря вышел батюшка и, узнав причину ее слез, вошел в алтарь помолиться, а после вышел с просветленным лицом и сказал моей матери, что ее младший сын жив и скоро вернется.
"Мама, мама, твой ли сын лежит там?" - мысленно спрашивал я тогда.
У меня не было уверенности, что то, что осталось от человека, было когда-то моим братом.
- Миша, - позвал меня Артём.
Я повернулся.
- Это не твой брат, - тихо проговорил он.
- Тогда откуда у него Санькина иконка?
- Понятия не имею... Но ваши анализы не совпадают. Если хочешь, сам проверь.
- Я тебе верю, - ответил я, - проверять ничего не буду. Мне какое-то чувство подсказывает, что это не брат. Но вот загвоздка - образок-то брата. Как он мог его кому-то отдать?
- А может, отобрали? - высказал свое предположение Артём.
-Не знаю, что и думать...
- Я - тоже, - признался Артём. - Труп не первой свежести, и совсем нет никаких особых примет, по которым можно было бы опознать. Казнили его, по-видимому, уже очень давно, и казнь выбрали самую мучительную. Наверное, будем наводить справки у "душманов". Но они так просто не скажут...
- Надо еще попытаться узнать у наших, не пропадал ли кто-либо, - размышляя сам с собой, сказал Артём.
Я взял Санину иконку и никогда не расставался с ней.
Мы убрали трупы в цинковые гробы, доложили обо всем начальству. С младшим лейтенантом отправили сопровождающего в его городок к семье. А про неизвестного спросили, удалось ли нам определить его национальность. Мы с Артёмом сошлись на том, что парень был русский. Было приказано: ждать. Прошла неделя, другая. Звонят с "вышки", как Артём наедине в шутку называл наше высшее начальство, и уточняют приблизительный срок смерти, который мы, как могли, установили. Переспросили, не было ли при покойнике что-либо. Артём повторил, что ничего не было, кроме старинной иконки Богоматери, которую нашли в левой руке. Те сказали: "Мы ничего не можем сказать. Пропавших много. Попавших в плен к "душманам" очень много. Над кем совершаются казни, как вам известно, данной информацией мы не располагаем. Закрываем дело." Потребовали иконку, и тут пришлось рассказать, кому она принадлежала, и про инициалы.
"Вышка" высказала предположение касательно моего брата, который давно уже пропал без вести, но Артём сразу твердым голосом ответил, что наша медэкспертиза показала, что это не мой брат. На том наша "вышка" повесила трубку.
В тот день я получаю телеграмму о смерти матери. Для меня это было неожиданным ударом. Мама была еще не старой. Каждый раз, приезжая в отпуск, я заставал ее в хорошем, я бы сказал, в "боевом" настроении. Она всегда справлялась со своим хозяйством, никогда не брала в рот спиртного. А если, случалось, быть у кого-нибудь в гостях за застольем, так она сделает вид, что глотнет из рюмки, а сама только слегка подмочит губы и все... И никогда не нарушала своего правила. Бывало, если пытались заставить выпить, так она сразу уходила прочь. Я давал ей денег, чтобы она купила себе благоустроенную квартиру в городе, но она говорила: "Ну, уж нет, сынок, в город я не поеду. Сидеть в четырех стенах бетонной "коробки"! Не хватало ещё! То ли дело здесь: и во дворе что-то поделаю, и с животиной пообщаюсь, и кому-то из своих старушонок помогу, и на погост схожу к отцу, и к родителям, когда захочу, а вернее, когда они меня позовут. Нет, в город я не поеду".
Но квартиру я все равно маме купил, и хотя она по-прежнему жила в деревне, но когда была в городе, всегда останавливалась в своей квартире, чем была очень довольна.
У Артёма родителей не было, он чуть ли не с пеленок рос в детдоме, но он отнесся к моему горю с сочувствием, тем более ему пришлась по сердцу моя мама, когда мы с ним ездили вместе в отпуск в нашу деревню.
- Может, это ошибка? - говорил он, желая немного успокоить меня:
Но пришла вторая телеграмма, и я. стал собираться. И вдруг меня осенило взять с собой гроб с неизвестным солдатом и похоронить на одном кладбище с моими родными, пока не выясниться кто он. Если кто будет его искать, то нам будет легче указать место его захоронения. У нас была уверенность, что он - русский. А если так то, думаю, всякому русскому хочется быть похороненному на родной русской земле. Конечно, бывают исключения, но их меньшинство. Я рассуждал как патриот о патриоте.
Когда я поделился своими мыслями с Артёмом, он одобрил мой план. А потом сказал:
- Знаешь, Миш, мне иногда кажется, что если у него была в руке иконочка твоего брата, то это твой брат ее дал сам. Уж больно не похоже на то, чтобы у таких богатырей, как Парфеновы что-то смогли отобрать.
Сослуживцы мне помогли материально, снабдили продуктами на дорогу. Написал я рапорт и поехал. Дорогой все размышлял, что же случилось с матерью?
Мне все рассказана ее сестра. Мама умерла от сердечного приступа. Этот приступ случился от переутомления и сильного переживания. Она упала во время сенокосных работ, и, пока суетились и вызвали "скорую", до больницы не довезли.
Я все справил, как мама когда-то меня просила. Похоронил по-христиански. Приехал батюшка, отпел маму и проводил ее до самой могилы. Я тогда вдруг подумал и, подошедши к священнику, откровенно рассказал о неизвестном солдате. Батюшка сказал, что у Бога все живы. Потом решился отпеть и солдата, а на том месте, где нужно было говорить имя, батюшка добавлял молитву: "Имя которого, Ты Сам, Господи, веси, то есть знаешь". Односельчане, увидев, гроб все спрашивали меня: "Ты Сашу, что ль привез?" Я отвечал, что нет. Объяснять им ничего не стал, кроме того священника и своей тети. Во время отпевания я слышал, как односельчане стали перешептываться между собой...
Я торопился и поэтому решил, похоронил того незнакомого в одной ограде со своими родителями, у их ног. На кресте повесил табличку, которую сам смастерил.
На табличке написал кратко "Могила неизвестного солдата…"
На другой день после похорон, я пришел на кладбище и к своему ужасу увидел на табличке внизу моей надписи: "Парфенов".
Было видно, что кто-то торопился. Выведенные буквы были кривые и висячие.
"Ох, шпана", - подумал я и, сняв табличку, стер с нее свою фамилию. и прочел еще раз свою надпись. Подумал и прибавил слова молитвы священника, который решился отпеть накануне безымянного: "Имя, которого Ты Сам, Господи, знаешь".
Едва я успел повесить табличку, как пришла тетя. И пришлось все рассказать ей про надпись и выслушать, как она проохается. У нее было несколько подозрений, но толком тетя мне так ничего не сказала. И я передразнил ее:
- А, может, этот, а, может, тот... А, может... А, может, - и, махнув рукой, я пошел по дорожке в деревню.
- Мишенька, куда ты? - послышался голос моей тети. - Я тебе хотела рассказать, что мне про тебя батюшка сказал.
Я остановился. Пришлось вернуться обратно и сесть рядом с тетей. Та уже тараторила:
- Ты батюшке-то больно понравился. А про того "безымянного"-то сказал, что, когда его отпевал, чувствовал, что он какой-то необычный солдатик.
Глава 9
Всю обратную дорогу в Афганистан я размышлял о встрече с тем священником, к которому я поехал после рассказа тетушки.
Встретил он меня так, как будто ждал. Поговорили, я рассказал ему все о себе, как на духу. Он поведал мне, что когда начал отпевание над неизвестным солдатом, то вдруг почувствовал какое-то тонкое благоухание. И потом, когда он стал проходить рядом с плотно закрытым гробом, то вдруг пошло такое сильное благоухание, что даже оно несколько "заглушило" запах ладана из кадила. Батюшка в недоумении несколько раз приостанавливался. По своей неопытности я ничего не заметил и только во время рассказа священника припомнил что-то странное в поведении его при отпевании. Мне подумалось тогда:
"Маму он как-то не так отпевал", - но тут же отогнал от себя эту мысль.
- Благоухание... А вы не могли бы описать, какое оно было, батюшка? - спросил я его тогда.
- Как бы смешанный запах жасмина и меда, - серьезно ответил мне батюшка. - И, представляете, дорогой Миша, когда я подошел слишком близко к гробу, то почувствовал от крышки его очень сильное благоухание.
- Ох, отец Николай, мне в это трудно поверить, - со вздохом тогда сказал я.- Уж мне хорошо известно, что лежало под этой крышкой... Что-то такое, что напоминает человеческие кости. От человека почти ничего не осталось. Мы с другом кое-как уложили это вот "что-то", что осталось от человека.
- А знаете, Миша, когда-то я тоже думал, что святые мощи все полностью нетленные. Потом вдруг узнал, что мощи святого преподобного Серафима Саровского, которого люблю и почитаю, представляют из себя - косточки, представляете? А сколько чудес совершаются от этих мощей и по сей день. Где-то на святой земле нашли тела двух монахов. Вид такой, будто только вчера умерли, не истлела даже одежда. Стали им молиться, а от них помощи-то нет. Видно, не правильная была их жизнь перед Господом.
- Ну, как же так батюшка, - возразил было я, - уже то, что монахи не истлели, разве не является доказательством их святости?! Ведь это же чудо, пролежать в земле несколько лет и остаться неистлевшим!
Священник лишь глубоко вздохнул, продолжал:
- В советское время, когда вся наша русская православная церковь терпела гонения, святыни жгли и оскверняли. Лишь некоторые нам оставил Господь для поклонения, древние святыни для исцелений душевных и телесных болезней. Даже свыше того, Господь наш и по сей день являет нам святые мощи новых святых угодников своих для укрепления нас в вере, для подкрепления и помощи во всех наших начинаниях и опять же для исцеления наших душ и телес.
Вот послушай, Миша, - сказал вдруг батюшка, загадочно взглянув мне в глаза. - Киево-Печерская лавра издревле считалась в русской православной церкви оплотом святости. Это - колыбель русского монашества. Ее основал преподобный Антоний. Он родился в городе Любече, с детства имел в душе страх Божий и желал облечься в иноческий образ. И положил на сердца ему Человеколюбец Господь идти в страну греческую и там постричься. Святой Антоний пустился странствовать и достиг и святой Афонской Горы. Там он обошел святые монастыри и видел быт святых отцов, выше человеческого естества подражающих ангельскому житию. И еще более воспламенившись любовью ко Христу, желая подражать житию тех отцов, пришел он в один из находящихся там монастырей и молил игумена возложить на него образ иноческого чина. Игумен, провидя будущие его добродетели, исполнил просьбу, постриг его и научил совершенному иноческому житию. Он был хорошим послушником, и все радовались за него. И вот, когда не мало времени провел он на Святой Горе, так что многие от него духовно пользовались, было извещение от Бога игумену - отпустить преподобного в Русь. Игумен пригласил его и сказал: "Антоний, иди назад в Русь, чтоб и там быть на пользу и утверждение других, и да будет на тебе благословение Святой Горы". Преподобный Антоний, приняв благословение как бы из Божиих уст, отправился на Русь и пришел в Киев. Войдя в город, он думал, где бы ему жить, и ходил по монастырям (которые начинали тогда строиться иноками из греков, пришедшими для крещения Руси с митрополитом Михаилом, но не имели совершенного чина и устава общежительного). И не захотел Антоний жить ни в одном из этих монастырей, так как не угодно было то и Богу. И начал он ходить по дебрям и горам и окрестностям и пришел в Берестово, открыл пещеру, которую некогда ископали варяги1, сотворил молитву, поселился там и пребывал в великом воздержании. Когда скончался благоверный князь Владимир, власть перешла к безбожному и окаянному Святополку, он сел княжить в Киеве и, начав убивать братию свою, умертвил святых мучеников Бориса и Глеба. Видя такое кровопролитие, преподобный Антоний снова ушел на Святую Гору.
Святополка победил и сел княжить в Киеве благоверный князь Ярослав. Он любил село Берестово и Берестовскую церковь во имя святых Апостолов и собирал около себя пресвитеров, то есть иеромонахов. Был там пресвитер Иларион, благочестивый, разумевший Божественное Писание, и постник. (Он через много лет собором русских епископов и по желанию князя Рослава, изволением Божиим, поставлен был во святой Софийской церкви митрополитом, но прежде того был пострижен в иноческий чин преподобным Антонием). Этот пресвитер ходил от Берестова ко Днепру на холм, где теперь место первоначального Печерского монастыря; тогда был там густой лес. Иларион ископал себе малую двухсаженную2 пещеру и в ней совершал псалмопение с поклонами, молясь тайно Богу, а преподобный Антоний находился в то время на Святой Горе, в монастыре, где постригся. И было снова игумену извещение от Бога: "Пошли снова Антония в Русь: он Мне нужен там". Игумен, позвав к себе преподобного, сказал ему: "Антоний, есть Божия воля, чтоб ты шел опять в Русь, и да будет над тобой благословение от Святой Горы", и предрек игумен, что много от него произойдет черноризцев (то есть, иноков), и, благословив его, отпустил со словами: "Иди с миром".
Преподобный Антоний, приняв благословение, прибыл снова в Киев и взошел на холм, где Иларион ископал малую двухсаженную пещеру и, возлюбив то место, так помолился со слезами: "Господи, да будет на месте этом благословение Святой Афонской Горы и молитва моего старца, который меня постриг, и утверди, Господи, жительство мое здесь". После этой молитвы поселился Антоний там и начал жить, постоянно молясь Богу, ел сухой хлеб и пил воду в меру - и то через день, а иногда через два; иногда же не вкушал целую неделю, пребывал в бодрствовании день и ночь и копал своими руками большую напротив прежней пещеру. О нем стали узнавать люди и некоторые приходили, принося ему нужные припасы и прося благословения от него; другие же желали и жить с ним; в числе их был и блаженный Никон. Тогда же пришел к преподобному Антонию в пещеру и преподобный Феодосий, двадцати трех лет возрастом; и преподобный Антоний приказал постричь его блаженному Никону, так как тот был иерей и искусный инок.
Игуменом был блаженный Варлаам, сын знатного боярина Иоанна. В свое время из-за него немного поскорбел преподобный Антоний. Знатный боярин Иоанн, со множеством слуг, в ярости пришел в пещеру и, разогнав богоизбранное стадо преподобного Антония, вывел сына своего, блаженного Варлаама, из пещеры (уже постриженного в иноки вместе с Ефремом, который был любимым слугой князя Изяслава), снял с него святые монашеские одежды, облек в светлое боярское платье и насильно повлек его в свои палаты. И сам Изяслав, узнав о пострижении и сына боярина, и своего любимого слуги разгневался на братию Христову, собранную преподобным Антонием, и, приказав привести к себе постригавшего их блаженного Никона, излил на него гнев свой за пострижение их, требуя, чтоб Никон уговорил их опять жить в миру, и угрожал послать его наставника Антония со всеми пещерными иноками в заточение и раскопать их пещеру.
Преподобный Антоний, понуждаемый таким гневом, внушенным князем тьмы, ушел тогда из пещер с оставшейся братией в другие места.
Но, узнав о том, жена князя Изяслава усиленно просила супруга не изгонять из своей области рабов Божиих, чтоб не навлечь такого же гнева Божия, какой был в ее отечестве, земле польской, по изгнании черноризцев.
(Княгиня эта была полька, дочь Болеслава Храброго, и она вспомнила о том гневе Божием, который разразился, когда изгнаны были черноризцы, в виде мести за пострижение преподобного Моисея Угрина, тогда отец ее Болеслав, изгнавший тех рабов Божиих, умер внезапной смертью, а во время междоусобной брани народ убил епископов и бояр.)
Едва умолила княгиня князя Изяслава, и, опомнясь и устрашась Бога, он послал к преподобному просьбу, чтоб возвратился старец на свое место. Лишь на третий день нашли его и упросили вернуться.
Преподобный Антоний по своему смирению не хотел брать игуменство над братией. Он так и сказал им: "Живите сами, без меня; я поставлю вам игумена, а сам хочу жить один, как привык к тому прежде". И он поставил им игуменом блаженного Варлаама, а сам, избегая молвы и суеты житейской, затворился в одной из келий той же пещеры. Потом переселился он на другой холм и начал копать другую пещеру, находящуюся под нынешним Печерским великим монастырем. Потом, когда иноков стало много, что игумен Варлаам сказал преподобному Антонию: "Отче, братия умножается, и не можем мы более вместиться во время соборной молитвы в пещере; итак, повелением Господним и Пресвятой Богородицы и святой твоей молитвой благослови поставить нам малую церковь вне пещеры". И благословил их на это дело преподобный Антоний; они, поклонясь ему в ноги, ушли и начали строить над пещерой малую церковь Успения Пресвятой Богородицы.
Когда эта малая церковь над пещерой была устроена и игуменом в пещерах был Варлаам, князь Изяслав, который был наречен в святом крещении Димитрием, воздвиг каменную церковь во имя того же святого, устроил при ней монастырь и взял туда на игуменство Варлаама, ибо хотел возвысить свой монастырь выше Печерского, надеясь на силу богатства. Много бывает монастырей, поставленных богатством через князей и бояр, но не таков удел их, как удел монастырей, поставленных молитвами и слезами, постом и бдением святых. Так и преподобный Антоний не имел ни злата, ни серебра, но, поливая слезами, взрастил несравненный монастырь.
Когда игумен Варлаам отошел в монастырь святого великомученика Димитрия из начального Печерского монастыря, братия, подвизавшаяся в пещерах, пришла к преподобному Антонию и просили поставить над ними игумена. "Кого хотите вы?" - спросил он их.- "Кого хочет Бог и Пресвятая Богородица и ты, честный отче!" И сказал им преподобный: "Кто из вас послушлив, кроток и смирен, тот да будет вам игуменом". Тогда просипи у него во игумена преподобного Феодосия как единонравного ему и во всем опытного. И благословил его Антоний на игуменство. Вся же братия, коей числом было двадцать, поклонилась преподобному' Антонию до земли, радуясь о таком наставнике.'5 А потом с ростом числа братии выстроили монастырь. В пещерах же ставили гробы с усопшими монахами. Там же находились мощи прославленных угодников Божиих. И знаменательно то, что песчаная почва в пещерах никогда не осыпается. Псково-Печерский монастырь напоминает Киево-Печерскую лавру этими пещерами.
Так вот вкратце расскажу вот что. Когда во время Отечественной войны немцы заняли Киев, то немецкий комендант города желал посетить всемирно известные Пещеры Киево-Печерской лавры. Для этого нашли экскурсовода - монаха, бывшего насельника этой обители.
Осмотр начался с Ближних Пещер. В то время мощи в раках почивали открыто, не под стеклами. Монах-эксурсовод шел впереди с зажженной свечой, за ним немцы с электрофонариками. Комендант шел с наганом в руке. Около раки преподобного Спиридона-просфорника, почившего 800 лет тому назад, он остановился и спросил, из чего сделаны эти мощи. Монах стал объяснять, что это тела людей, своей святой жизнью сподобившихся нетления. Комендант взял свой пистолет за дуло, а рукояткой с силой ударил по руке преподобного Спиридона: сухая, потемневшая от веков кожа лопнула на запястье, и из "раны" хлынула живая алая кровь (следы трех потоков ещё заметны и сейчас на руке преподобного). Комендант в ужасе бежал из пещеры, а за ним и вся его свита.
На следующий день по городскому радио немецкая комендатура объявила, что Киево-Печерская лавра открывается и желающие могут поселяться в ней. Подобные объявления появились во всем городе на столбах и заборах.
Вскоре немцы открыли и женские монастыри: Покровский, Флоровский, Введенский.
На чердаке храма Ближних Пещер монахи обнаружили несколько рак со святыми мощами, спрятанными туда "воинствующими атеистами" еще до войны. Один гроб был в стоячем положении, а в нем - совершенно раздетые мощи без головы, с папироской, воткнутой между пальцами руки, в ногах была табличка "святая великомученица Варвара". Мощи благолепно облачили и ночью в раке перенесли на руках через весь Киев в Андреевский собор, также открытый немцами и отданный верующим для отправления Богослужений.
- А знаешь, Миша, - сказал мне батюшка и рассказал красочно ярко и подробно житие святой великомученицы Варвары, а потом прибавил, - Великомученица Варвара избавляет от внезапной смерти. Она изображается со святой Чащей в руке (патиром), это значит, что она имеет благодать причащать перед смертью людей, по какой-либо причине не сподобившихся св. Причастия, но сильно желавших принять
- А знаешь, Миша...
У батюшки была такая, видимо, манера вести разговор: он все время повторял с загадочным таким видом: "А знаешь... А знаешь... А знаешь, Миша..."
- Знаешь ли, к чему я тебе все говорю?! - продолжал батюшка. - Поддержка тебе нужна моральная, я это чувствую. Жизнь такая сложная "штука", прожить-то проживешь, а потом вот придется за все, за все давать ответ Господу, как мы прожили, чего натворили, может и вовсе не так жили, как требовала от нас наша совесть, может, не выдерживали искушения, то есть испытаний, и забывали про Создателя нашего, не сделали ни одного доброго дела. А знаешь, Миша, слушай свою совесть. Не даром совесть называют голосом Божьим. Она острая, как игла... А не послушаешь совесть раз-два, так она притупляется и уже не воздействует на тебя. Ее голос ослабевает и ослабевает по мере наших пренебреганий ею, и в конце-то концов голос нашей совести бывает таким слабым, что мы и не слышим ее... Но это до времени... Господь в силах "пробудить" нашу совесть, и ее укоры ужасны и мучительны... Через совесть Господь отводит нас от дурных поступков и через совесть призывает к покаянию. Но, увы, не все это понимают... И тут еще и "лукавый" впутывается, и человек не может прийти к покаянию, потому что ему стыдно своих грехов, мучает ложный стыд и не хватает мужества.
Тут игумен Иоанн вдруг замолк.
- Ты знаешь, отец Нектарий, - тихо, не без грусти проговорил игумен Иоанн, - когда я встретил Наденьку, я был уже на краю адской бездны, уже падал в нее, а она, больная девушка Надя, наша инокиня Татиана, помогла мне избежать погибели.
- Ну-ка, ну-ка, расскажите-ка, как вы встретились с Надеждой, - улыбнулся иеромонах Нектарий. - Меня прямо-таки заинтриговало...
Секунду спустя он серьезно сказал:
- Да пошутил я, батюшка.
Вдруг в дверь постучали, и на пороге палаты показалась дородная женщина, неопределенного возраста. Это была медсестра.
- Батюшка, простите, что я прервала ваш разговор, но вы ведь находитесь в больнице, и я беспокоюсь о вашем здоровье. Вам необходимы постельный режим и покой, - сказала она, глядя на игумена Иоанна.
- А вы немного посидите и уйдете, батюшка, - проговорила она, обращаясь уже к иеромонаху Нектарию.
- Простите, Вера Сергеевна, что нарушаю ваши законы, но так как мне необходимо сейчас исповедоваться, то прошу у вас разрешения этого молодого священника оставить до утра, - спокойно проговорил игумен Иоанн. - Еще раз простите меня, Вера Сергеевна, что создаю вам дополнительные хлопоты. Я ценю вашу доброту и заботу.
Глава 10
Медсестра пошла к дежурному врачу и рассказала ему о просьбе игумена Иоанна.
Тот недоуменно пожатл плечами:
- Надо, так надо, пусть молодой священник остается. А вообще-то странные эти священники, - проговорил он, уже про себя. - Недавно буквальным образом был на том свете и вот ему, видите ли, срочно нужна исповедь. Знать, большие грехи у него, наверно, я так считаю. И чего, собственно, исповедовать, да еще за целую ночь? На вора вроде не похож. На убийцу тоже... Не понятно мне, - отмахнулся от своих мыслей дежурный врач.
- А теперь, отец Нектарий, звони в монастырь и сообщи, что ты сегодня всю ночь будешь исповедовать игумена.
- Батюшка, простите, я телефон не взял с собой. Я сейчас сбегаю вниз к вахтерше. Благословите?
- Бог благословит.
Иеромонах Нектарий выбежал из палаты.
Вахтером оказалась пожилая женщина, одетая по последнему крику моды. Хотя она давно вышла на пенсию, она, Валентина Михайловна, вырастившая своих детей и внуков, в последние годы решила пожить исключительно для себя, только в свое удовольствие. Заявив о своем желании своим детям и внукам, у которых были уже свои дети, и которых они, не задумываясь, несли к прабабушке, считая это естественным явлением, - Валентина Михайловна устроилась на работу вахтером в ближайшую от своего дома больницу, главным образом, для того чтобы побольше общаться с людьми. Когда подошел отец Нектарий, Валентина Михайловна с упоением читала какой-то исторический роман.
- Бабушка, позвонить можно?
«Ну вот, начинается, опять "бабушка"», - подумала Валентина Михайловна, и не отрываясь от книги, сердито проворчала.
- Какая я вам "бабуся"?
«Вот, теперь следи за своими словами, чтобы больше не было искушений», - сказал сам себе иеромонах Нектарий, удивленно глядя на Валентину Михаил овну.
- Извините, пожалуйста. Простите меня, если я вас обидел. Мне нужно позвонить в монастырь, матушка.
«Это что-то новое, - подумала Валентина Михайловна. - Меня никто так ласково не называл».
Подняв голову, она увидела молодого священника и оторопела.
- Конечно, конечно, батюшка, звоните, - засуетилась она.
Пока отец Нектарий разговаривал с казначеем, Валентина Михайловна оправилась от своей недавней растерянности и теперь задумчиво и со скрытным любопытством разглядывала молодого священника.
- Спаси Господи, матушка, теперь я побегу исповедовать игумена.
- Нет, постойте, батюшка, у меня вопросик. А вы давно в монастыре?
- Да года три.
- А что вас побудило уйти в монастырь? Наверно, несчастная любовь? Этот вывод так рассмешил юного иеромонаха, что он с улыбкой сказал:
- Нет, не угадали. У меня есть младшая сестра, она тоже ушла в монастырь, не успев кого-то полюбить из юношей. Ушла из-за одной любви к Богу. Слава Богу за все!
У Валентины Михайловны распахнулись глаза:
- Как!? И сестра тоже... Да как же вас мать с отцом отпустили?
- Отпустили, да еще и благословили. Сначала, конечно, не хотели отпускать. Родители есть родители. Все было. Ну, я пойду!?
- Таким красавцам, как вы, детей рожать, а не в монастырь идти, - проворчала Валентина Михайловна вслед уходящему иеромонаху.
Это еще больше насмешило отца Нектария, но он с серьезным видом вошел в палату, где ждал его игумен Иоанн.
- Итак, батюшка, продолжим? Я позвонил отцу Дорофею. В монастыре, слава Богу, все нормально, меня ждать не будут.
Отец Нектарий присел на стул, пристально посмотрел на игумена Иоанна. Тот задумчиво смотрел вдаль, мимо окна. Иеромонах Нектарий осторожно подвинулся к нему.
- Я прибыл на место пятого июля тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года. Вхожу к Артему, где у нас была лаборатория, смотрю и диву дался, - вдруг стал продолжать свой рассказ игумен Иоанн, слегка улыбаясь. - За рабочим столом сидит юная и худенькая девушка, в белом платочке, и что-то уверенно и настойчиво доказывает Артему, который так увлеченно и внимательно слушает ее, что даже не замечает моего появления.
Долго ли я стоял, глядя на девчонку, не знаю. Что-то в ней напоминало мне Архангела Гавриила, изображение которого я видел в храме, в котором побывал перед отъездом.
- Здорово, дружище! - наконец-то заметив меня, бросился ко мне Артем.
- Позвольте представить, - с насмешкой проговорил он мне, указав рукой в сторону девушки, - это наш новый научный сотрудник Варька.
- Ну, ну, коллега, без шуток! - строго сказала девушка. - Не "Варька", называйте так корову. Меня зовут Варвара Васильевна.
Она встала и подошла ко мне. Длинная юбочка, серенькая кофточка, беленький платочек, светлые кудряшки у висков. Вся светлая и прозрачная.
Я застенчиво представился.
При рукопожатии изучающе посмотрела мне в глаза серыми, большими глазами, тихо сказала:
- Очень приятно.
Но приятного между мной и Артемом с той поры было мало. Как будто какая-то стена встала между нами. Много было недопонимания и недоразумений, порой даже не из-за чего. С Варварой же наедине я чувствовал себя легче, хотя она вдруг как бы невзначай, называла меня «батюшкой».
- Какой я вам "батюшка"? - злился я, потому что мне тогда казалось почему-то обидным, что мне навязывают такое «звание»:
Но Варвара в ответ лишь ласково улыбалась, и нет-нет, да снова услышишь от нее:
- Батюшка, этому на третьей койке какой надо сделать укол?
Я хмуро отвечал, стараясь не замечать насмешливой улыбки Артема.
Нам было иногда смешно, когда мы начинали ссориться. Варя, молча посмотрит, посмотрит на нас да и скажет грустно:
- Детки мои, пожалуйста, прекратите, а то все из рук у меня идет вон. Ничего из-за вас не ладится. Прошу вас, братья, не ссорьтесь.
А один раз, уж до того мы рассорились с Артемом, что вывели из терпения нашу коллегу-миротворицу. Она хлопнула рукой по столу, громко и грозно проговорила:
- А ну прекратите... Взрослые, а ведете себя, еще хуже детей. С детьми легче сладить, чем с вами. Я на минуту выйду и вернусь. Если вы между собой не договоритесь, то я возьму метлу и вымету вас по квартирам, а потом напишу рапорт и уеду... Сил моих больше нет, до чего вы оба распустились.
Она встала и поспешно вышла к себе. Ссориться у нас с Артемом сразу пропала охота. Теперь мы были похоже на нашкодивших мальчишек, которым здорово попало. Долгое время мы сидели, стыдясь смотреть друг другу в глаза. Но так как нашей Варвары Васильевны долго не было, то мы забеспокоились.
- Ну, и влипли же мы, - не без грусти сказал Артем, и вдруг попросил:
- Слушай, сходи-ка ты к ней и попроси от нас обоих прощение, а?
- Вот, еще чего? - отвернулся я от друга.
- А что ж ты так?! А, по-моему, Варвара-то тебе отдает предпочтение.
- Да с чего ты это взял? - посмотрев в глаза, спросил я. - Она меня, сам знаешь, как обзывает. Ой, ой, до чего же я докатился, чтобы меня какая-то смазливая девчонка обзывала попом, - не без иронии проговорил я.
- Не попом, а батюшкой? - поправил Артем.
- Какая разница? - вдруг взъелся я. - Никакой разницы. Поп или батюшка.
- Вот именно, разница есть, - серьезно сказал Артем,- Она тебя ласково зовет "батюшкой" и беспрекословно тебе подчиняется, мне она тоже подчиняется, но не так, как тебе. А если бы ты слышал, как она меня называет?! Хорошо, что ты ни разу не слышал.
- Как? - с интересом спросил я.
- Не скажу, - нахмурился Артем.
И вдруг мы оба поняли причину наших постоянных недоразумений и ссор.
- Слушай, друг, - посмотрел я Артему в глаза, - а не кажется ли тебе, что Варвара Васильевна нам обоим небезразлична?
Артем сначала хотел уйти от прямого ответа, потом, покраснев, сказал:
- Да, я влюблен в Варвару с первого взгляда и, когда ты вернулся, я понял по твоему взгляду, что и ты втрескался. Я ревную ее к тебе.
- А я - к тебе...- просто и тихо признался я.
- И с чего это ты взял, что Варвара отдает предпочтение мне? - спросил я Артема, после минутного молчания.
- Ну, со стороны-то виднее... Она тебя и ублажает, и батюшкой называет, и бежит выполнять поручение без всякого промедления, - проговорил Артем, глядя на меня не без усмешки.
- Глупости... - сказал я. - Тебя просто заело самолюбие, что она тебя как-то так обозвала, что ты даже стыдишься мне сказать, как... А ты думаешь, что мне приятно, что она при всех называет меня батюшкой?
- Я бы на твоем месте радовался, а ты, как посмотрю, - злишься. Зануда ты... - вдруг с раздражением сказал Артем, - самый настоящий зануда, а не батюшка... Ну вот, опять злишься, - уже другим тоном сказал Артем, - что желваки-то на скулах заходили?
Я взглянул Артему в глаза и вдруг подумал, до чего же он добрый, открытый, а я... Я и вправду, как сказал Артем, противный зануда.
Я встал и пошел.
- Миш, ты куда? - бросился за мной вслед Артем.
- Туда, куда посылал, - спокойно и твердо ответил я, глядя перед собой, ни на минуту не останавливаясь.
- К Варваре Васильевне?! -едва поспевая за мной, спросил Артем.
- Да, к ней... - совершенно спокойно ответил я:
Но, заметив, что Артем нарочно отстал, повернув голову к нему, на ходу сказал через плечо:
- Дружище, прошу не отставать. Мы попросим у нее прощения и уйдем. Когда мы были почти у двери комнаты Варвары, Артем остановился.
- Нет, я не пойду, - сказал он, - вдруг мы придем и опять рассоримся? Ей, только настроение опять испортим.
- Да ничего не будет. Уверяю тебя, я буду паинькой, - уговаривал я.
- Ты уверен? - с недоверием спросил Артем.
Я кивнул:
- Постараюсь.
- А у меня уверенности нет, - тихо сказал он, - ты иди один, а я не пойду... Не пойду.
Сказав это, Артем, постучав в дверь комнаты Варвары, стремглав бросился бежать.
- Иду, иду, - послышалось за дверью. - Кто?
Голос был несколько испуганный, или мне так показалось, не могу сказать, но мне пришлось назваться.
Дверь отворилась, и, на пороге показалась Варвара Васильевна в какой-то странной длинной, как у священников одежды. Только спустя много времени, я понял, что Варвара была тогда в полном монашеском облачении.
Ну, коль пришли, то заходите, батюшка, - величаво сказана она, пропуская меня в свою комнату. - Вот табуретка, присаживаетесь, - сказала она уже по строже.
- Зачем пришли? - спросила она, когда я сел.
- Попросить у вас прощение за себя и за своего друга.
- А, понимаю... За недостойное поведение. И давно вы так себя ведете, а? - спросила она, и, сделав несколько шагов, так чтобы, я ее не мог видеть, она, по всей видимости, сняв свою скуфеечку, спрятала ее:
- Ну, что же вы не отвечайте на мой вопрос?
- С той поры, Варвара Васильевна, как вы появились здесь, - чистосердечно признался я. - Но вы нас простите, пожалуйста, мы с другом договорились постараться не ссориться.
- Бог простит, - просто и тихо сказала Варвара.
- Знаешь, - вдруг так просто и не заметно для себя проговорила Варвара Васильевна, обращаясь ко мне на «ты», -. будь повнимательней к себе, к тому, что внутри происходит, у вас с другом искушение.
Слово «искушение» для меня было не совсем понятное, и поэтому то, что сказала мне Варвара, я не воспринял серьезно, точнее сказать, я тогда ничего не понял, что хотела она мне сказать.
Варвара подошла ко мне и пристально посмотрела мне в глаза:
- Ничегошеньки не понимаем, - еле слышно проговорила она, как бы сама себе, и, вздохнув, уставилась на свои руки.
- Расскажите мне, пожалуйста, что-нибудь из своей жизни, - вдруг мягко попросила она.
И, не знаю почему, я стал рассказывать ей про себя, и время текло, а я ей всю свою жизнь, как говорится, на духу выложил. Когда повесть была закончена, Варвара, перекрестившись, сказала:
- В жизни каждого человека, бывает, происходит что-то очень страшное, а порой непостижимое уму человеческому. Но, - вздохнув, продолжала она, - хорошего все-таки больше, чем плохого. Тебя Господь, как, впрочем, и каждого человека, ведет по предназначенному пути, ты только не сбейся.
Спустя много лет, я понял смысл этих слов...
- У вас есть больная сестра? - вдруг спросила Варвара, пристально взглянув на меня.
- Позвольте... - растерялся я, - вам об этом Артем, наверное, сказал?
- Я точно не помню, - уклончиво ответила она.
- Есть. Двоюродная.
- Так вот, Михаил, сделай милость ради Христа, когда у твоей сестры умрет ее мама, возьми ее к себе и поухаживай за ней, только без всякого ропота. Я знаю, что за больными очень тяжело ухаживать, особенно, как за твоей сестрой. Но это послужит тебе во спасение, а сестре - в утешение.
- Но она же все-таки девушка, - растерялся я.
- А ты - врач. Будь человеком с большой буквы. Я вот девушка и пять лет ухаживала за своим отцом. Я росла без мамы, она рано умерла. У отца была еще жена, а вот как его парализовало, так жена собрала все, что у нас было, сразу же и уехала со своими детьми, оставив меня одну. Я тогда еще школу заканчивала. И никто мне не помогал. Папа был в здравом рассудке и скучал по младшей дочери. Но мачеха уехала далеко-далеко. Помощи ждать мне было не от кого. И всего нам с папой пришлось пережить, но мир не без добрых людей. Я благодарю Господа и Пречистую Богородицу, что они мне помогли через людей преодолеть все трудности, - вдруг, всегда сдержанная, Варвара Васильевна залилась слезами.
- После окончания школы, так как не на что было купить хлеба, вздумалось мне идти на завод устраиваться на работу. Сказала об этом отцу, но он не одобрил мое решение. Он ничего не мог, ни сидеть, ни двигаться вообще, даже не говорил. Мы с ним по буквам приспособились общаться.
Вы, может, когда-нибудь читали «Графа Монте-Кристо» Дюма, как Валентина научилась «разговаривать» со своим парализованным дедушкой по буквам? - вздохнув, спросила Варвара меня и, не дожидаясь ответа, продолжала. - Вот этот-то способ общения, описанным Дюма, которого я прочла во дни летних каникул в шестом классе, очень пригодился мне в общении с папой. Если же я очень куда-то торопилась, то задавала ему вопросы и сама же высказывала предполагаемые мною ответы. Папа внимательно слушал, и если ответ совпадал, то закрывал глаза. Папа приказал мне идти учиться на врача, и я пошла. Люди добрые помогли. Но уходила я в институт пораньше, и мыла лестницы. Вот за этой работой застал меня наш директор Иван Иванович и, поинтересовался, почему я подрабатываю. И я ему все без утайки рассказала, а до этого вообще старалась умалчивать о своей беде, чтобы не подумали, что я чего-то выпрашиваю у людей. Иван Иванович не остался безучастным к моему горю. Он ласково, по-отечески погладил меня по голове и, достав кошелек, вынул из него триста рублей и, подавая их мне, тихо сказал:
- Возьмите вот, дочка, купите что-нибудь для вашего отца покушать. Простите, что мало даю, больше с собой не взял, не знал, что они могут для кого-то пригодиться.
И, так как я не брала денег, прямо-таки силком всучил их.
А на другой день вечером Иван Иванович пришел к нам домой. С моей помощью немножко поговорил с папой, потом, освоившись, отослал меня заниматься в кухню, продолжил разговор с отцом уже без моей помощи. О чем они тогда разговаривали, осталось неизвестно.
- Слушай, дочка, как ты с ним справляешься? - спросил Иван Иванович, когда я его провожала до двери:
- С Божьей помощью, - ответила я.
- Тяжело же... Как ты такая худенькая поднимаешь такого, поистине, русского мужика?
- Но ведь он же мой отец. Не брошу же его. Кроме меня у него никого нет на белом свете.
- Сейчас стали много ругать нашу русскую молодежь, - сказал Иван Иванович, - развратились, мол, на родителей восстали, бьют их, сдают в дома престарелых. Когда я вас увидел, моющую лестницы, то грешным делом подумал о вас, что вы обычная мать-одиночка. Сейчас пусть мне говорят про испорченную молодежь, а я буду с гордостью рассказывать о вас. Я поражен вами. Ну, ну не краснейте, пожалуйста, дочка. Такое редко встретишь... Это я вам, как отец говорю.
Когда он ушел, я побежала к отцу и сразу почувствовала, что он немного чем-то взволнован.
-- Что случилось, папа?
Внимательней присмотревшись, замечаю, что отец глазами показывает мне на край подушки. Уже как-то не помню, как я засунула руку и вытащила огромную сумму денег.
Первым порывом было броситься вслед за Иваном Ивановичем, но я была остановлена строгим взглядом отца. Он красноречиво приказывал мне, что деньги возвращать не надо.
- Папа, ты хочешь сказать, чтобы я не возвращала эти деньги Ивану Ивановичу? - спросила я отца:
Он дважды закрыл и открыл глаза. Это был знак, что я его поняла правильно.
- Но папа, мне неудобно. Там ведь большая сумма, наверное, две тысячи. Все равно не возвращать?
Тот же самый знак, приказывающий оставить деньги.
- Ну, хорошо, - размышляла я вслух, - тогда я пойду и поблагодарю его.
Опять строгий взгляд.
- Я все поняла папа, ты переживаешь за меня и не хочешь, чтобы я уходила. Я поблагодарю Ивана Ивановича.
Опять строгий взгляд. Но, присмотревшись, я увидела искорку улыбки.
- Папа, я быстро.
Знак согласия. Я стремглав бросилась за Иваном Ивановичем, и догнала его, когда он был уже у подъезда своего дома.
Услышав, что я зову его, Иван Иванович приостановился.
- Иван Иванович, большое, пребольшое вам спасибо, - сказала я, запыхавшись, подбегая.
- Ах, вот оно что... - добродушно сказал он и подвел меня к скамейке.
Он рассказал мне, что он доктор медицинских наук, одинокий пожилой человек, встретив меня, решил сделать доброе дело.
Да, мы с папой хорошо прожили эти пять лет, и мне не пришлось больше мыть лестницы. Я еще ходила в церковь. И, прихожане стали помогать нам с отцом. Училась я легко, потому что Бог наделил меня врачебной интуицией. Незадолго до окончания пятого курса умер наш благодетель, Иван Иванович, а затем отец. Свое высшее образование я не стала выставлять на показ, и долгое время работала простой медсестрой.
- Как так, вы медсестра с высшим образованием? - удивился я.
- А вот так... Но как же это высшее образование пригодилось мне! Я очень благодарна своему отцу, заставившему меня поступить в мединститут. Благодарна Ивану Ивановичу за ту материальную поддержку, которой мы прожили довольно долго, и еще кому-то помогли.
- Вы замужем были, Варвара Васильевна? - спросил я:
- Вот чудак вы... - развела руками в ответ она, и я вспомнил, что она в начале рассказа о себе, упомянула, что она девушка.
- Еще вопрос: почему вы называете моего друга - акушеркой?
- Все очень просто, - чуть ли не со смехом ответила она. - Это я в шутку, потому что он хорошо знает женскую психологию.
- Вы его любите?
- Да вы что!? - возмутилась Варвара Васильевна. - Вы оба мне как братья. Я пожалел о заданном вопросе.
- Вот что, батюшка, - вдруг задумчиво сказала она, - если что со мной случиться, вон там, в тумбочке под иконкой мешочек. Вы оденьте меня и похороните здесь.
- Ой, не говорите больше об этом, Варвара Васильевна, - закричал я и выскочил из комнаты в предчувствии неминуемой беды.
Глава 11
Весь следующий день я был занят. Потом мы с Артемом и Варварой Васильевной поехали на горячую точку. Все было нормально. А вот когда выгрузили раненых, наша отважная Варвара попала под шальную пулю.
Ее в бесчувствие принес на руках Артем. Хорошо, что никого, кроме нас обеих возле нее не было. Рана была смертельной, но мы все-таки не теряли надежду, что мы ее сможем спасти. Но, увы, то ли у Варвары был ослабленный организм, то ли она уже давно созрела для вечной жизни, и Господь ее призвал к Себе
Но перед смертью она вдруг открыла свои большие глаза. Взглянув на Артема, тихо попросила:
- Братик, отнеси меня в мою комнату', там мне станет полегче.
Артем встал перед ней на колени.
- Тебя трогать нельзя. Перевязка... – он, не договорив, посмотрел мне в глаза, как бы спрашивая разрешения:
- Батюшка, поставь мне... - она назвала два-три препарата, которые имелись у нас под рукой:
Я удивился ясностью ума Варвары Васильевны.
- Я сама врач , и знаю, что скоро умру, - стараясь не повышать голоса, который срывался от внутренней боли, сказала она.
- Батюшка, вы всех обслужили? - спросила она меня:
Я, молча, кивнув в ответ, ввел ей лекарство.
После укола, как мы ее не уговаривали, как не говорили ей, что ее трогать нельзя, что у нее раздроблен позвоночник, Варвара настояла на том, чтобы ее перенесли в ее комнату. И бедный Артем, как говорится, поднял ее как хрустальную вазу, осторожно и бережно понес на руках.
Я следовал за ним. Потом, когда пошел впереди их, чтобы открывать и придерживать дверь. Случайно взглянув на Артема, я встретил его вопросительный взгляд. Он совсем замедлил шаг. Я посмотрел на повязку. Из нее уже начинали медленно пробиваться капельки крови. Я быстро снял свой медицинский халат, осторожно прикрыл Варвару.
- Варвара, вы как? - Спросил я, и, хотел, было посмотреть ей в лицо:
- Живая. - Последовал ответ:
Голова лежала на плече Артема. Он потом мне рассказывал, что от боли бедная девушка судорожно сжимала его, так что он невольно приостанавливаться, или сбавлял шаг. И, постоянно прислушивался, прислушивался к ее дыханию.
Когда, наконец, мы уложили нашу Варвару на ее кроватку, она попросила меня достать ей тот самый мешочек, о котором говорила мне накануне. И попросила развязать его.
Слава тебе. Господи, - Глядя на икону, уже невнятно сказала она:
- Варя, что тебе достать? - Спросил Артем, встав перед нею на колени:
- Баночку со Святыми Дарами. Мне духовник благословил в случаи смертельной опасности дать кому-то частичку и самой потребить, если успею, перед смертью.
Я тоже опустился перед Варварой на колени. Она лежала перед нами бледная, но изнутри ее исходил какой-то необычайный свет.
Когда Артем нашел и положил ей в руки маленькую баночку, Варвара благодарно посмотрела на него, и тихо в нерешительности попросила, глядя на меня:
- Батюшка... Михаил Александрович, я очень прошу вас, выслушайте мою последнюю исповедь, а когда сможете разрешать грехи, вы и мои разрешите. Прошу вас, умоляю.
Я растерялся.
- Я же не имею права.
- Михаил, пойми, мой родненький, что когда ты будешь иметь право, меня давно не будет в живых, - тяжело вздохнула Варвара:
- Ты будешь, наверное, священником, Миша! - Еле слышно прошептал Артем. Вдруг я не выдержал, закрыв лицо руками, еле сдерживая стон, стараясь, говорит спокойно и тихо, сказал, обращаясь к Артему:
- Выйди из комнаты, пожалуйста, друг. Я не священник, и вряд ли буду им, но ради Варвары я выполню ее просьбу.
Артем тихонько прикоснулся лбом к руке умирающей, встал и быстрым и неслышным шагом вышел из комнаты.
Я, поспешно встав с колен, сел на стул, подвинулся ближе к кровати и с серьезным видом приготовился выслушать исповедь Варвары Васильевны. Она уже начала, срывающим от нестерпимой боли голосом:
- Исповедаю аз, многогрешная монахиня Вероника, Господу Богу и Спасу нашему Иисусу Христу, и Вам, батюшка...
Дальше я уже ничего не слышал, как ни старался. Я смотрел на эту девушку, и думал:
«Живешь и не подозреваешь, что рядом с собой живут и трудятся тайные монахи, эти рабы Божии...»
Что творилось тогда в моей душе, это я не смогу выразить словами. Я бы не хотел, чтобы кто-то оказался на моем месте.
Когда исповедь была окончена, а она длилась, наверное, около трех минуть, девушка вдруг заплакала, отвернувшись лицом к стене.
- Это я так, - тут же справившись с собой, сказала она, - минутная слабость. Вспомнила Россию, своего духовника, монастырь, сестер и игуменью.
- И что им передать от вас, если, Бог даст, встретимся? - спросил я.
- Земной поклон. Скажите им, что монахиня Вероника свой крест донесла без ропота. Простите меня, дорогой батюшка.
- Ох, лучше бы вы сидели в своем монастыре и молились.
- Я в монастыре не жила, батюшка, я монашество приняла тайно в миру. Я работала в больницах, куда благословят батюшки. В Афганистан я приехала не случайно. Вы и не представляете, сколько духовной пользы дал мне Афганистан. Если бы ни Афганистан, я бы и вас с Артемом не встретила. Артем-то молиться только начал. Я самых тяжелых раненых и больных причащала, и Господь помогал им поправиться.
Немного помолчав, Варвара снова заговорила:
- Конечно, на умирающих смотреть очень тяжко. Вы помните, как я часами сидела у самый тяжелых больных, это я молилась, чтобы Господь оставил их на покаяние.
Я понял, что исповедь продолжается.
- А вы принимали исповедь у раненых?
- Да, но только в крайнем случае. Мне даже пришлось крестить одного умирающего. Такое допускается только в крайнем случае, когда нет поблизости священника, а меня духовник благословил. Я вам все объяснила.
- Простите, еще один вопрос: как вы, будучи девушкой, ухаживали за своим отцом?
- Всякое было, - задумчиво произнесла Варвара. - Папа меня стеснялся, а сам ничегошеньки не мог делать. Я смотрела поверх папы... Конечно, и сил порой не хватало. Поплачу, и опять за свое дело принимаюсь. Потом, когда молиться стала, намного легче стало. Придешь домой, встанешь перед иконкой, немножко поплачешь, потом бежишь к отцу... Просто чудо какое - откуда силы брались? Господь давал, Матерь Божия помогала ради немощного папы. Немного помолчав, Варвара перекрестилась.
- Ну, давай, батюшка, причащаться. Жаль, что сил нет прочитать канон. Вы знаете хоть одну молитву?
А я знал тогда только одну молитву: «Отче наш». Но, читать ее я не мог. Мешал подступивший к горлу ком.
Варвара, посмотрев на меня, открыла баночку, достав частичку осторожно положила в маленькую ложечку, попросила меня держать. Я взял, поднес к ее губам.
- Подождите, мы не прочли молитву, - и срывающим от боли голосом, стараясь быть спокойной, прочитала: «Вечеря Твоя тайная, днесь, Сыне Божий. Причастника меня прими...»
Эта чудная молитва навсегда врезалась в мою память.
Тут игумен Иоанн замолчал, задумчиво глядя в одну точку, так что иеромонах Нектарий решился прервать его длительное молчание:
- А потом что? Вы причастили монахиню?
Игумен Иоанн кивнул головой.
- Да. Я все время боялся выдать свое волнение. Уже тогда-то я начал по-настоящему молиться. И «Господи, помилуй!.. Господи помоги» уже не сходило с моего ума. После причастия Варвара прожила несколько минут. Она посмотрела, не остались ли в коробочке частички.
Она, видимо, самую последнюю берегла для себя. Потом отдала коробочку мне в подарок. Меня больше всего удивило, что она в этот день не только не поела, но и даже не попила,
- Я должна быть готовой предстать перед Господом каждую минуту. Да не похитит наглая смерть меня, не готовую. Когда мы принимаем раненых, я с утра не пью воды и не ем. А когда я поняла, что «душманы» стреляют на мигающий свет от папиросы или просто на огонек от зажигания спички, то подумала о «шальных» пулях.
Тогда «душманы» стреляли как бы вдогонку, но близко они подходить не посмели.
Варвара умерла, когда вернулся Артем, она расспросила его обо всех раненых, потом она попросила Артема почитать канон. Как выяснилось позже, то был канон на исход души. Текст был на современно-русском языке, и поэтому Артем легко справился со своей задачей. Потом мы хотели тихонько сделать перевязку, но наша Варвара тут заартачилась. Отойдя от нее, Артем, шепнул мне:
- Хоть бы она на несколько минуть потеряла сознание, тогда мы бы ей перевязали рану.
- Дочитывай, - проворчал я.
Я, хотел, было выйти к раненым, но был остановлен взглядом Варвары. Видно было, что ей очень, очень больно.
- Варвара, - бросился я к ней.
И, вдруг у меня вырвалось:
- Матушка Вероника, тебе совсем плохо?
Варвара уже не могла говорить. Бедный Артем, посмотрев на нас, скрывая слезы, повторяя только что прочитанный тропарь, вернее, самые последние слова, тихо положив книгу, набрал в шприц обезболивающее, тихонько передал его мне, но было уже поздно. Варвара закрыла глаза и перестала дышать. Тут я, выбежав из комнаты, быстрым шагом пошел по коридору.
Я вышел на улицу, пошел, не разбирая дороги. Поначалу мне попадались навстречу раненые, которые могли ходить, сослуживцы, которые пытались заговорить со мной, а я все шел и шел, ни на кого не глядя и не оглядываясь. Потом вдруг кто-то мне крикнул:
- Дальше идти нельзя!
Я остановился и огляделся. Да, дальше идти было опасно. Не ровен час, попадешь к «душманам», а они-то уж не пощадят.
Вокруг не видно было никого. Но кто же тогда мог остановить меня?..
Глава 12
Когда я вернулся в комнату Варвары Васильевны, была уже ночь. Артем успел в тот вечер смотреть за ранеными и переодел нашу матушку Веронику. Из наших коротких разговоров, Артем понял, что Варя, как он называл Варвару Васильевну, - монашка. Кроме того, он нашел в том мешочке, о котором она мне говорила накануне своей гибели, фотографии, где она была сфотографирована в полном монашеском облачении. По фотографии Артем и сообразил, что и как надо надеть на матушку Веронику в последний путь.
Ох, и скорбны были проводы. Так как она старалась всем помочь, то ее почти все знали и уважали. Плакали даже афганские женщины, которым она помогала как врач. Но все были удивлены, увидев нашу Варвару Васильевну в гробу в монашеской одежде.
Потом Артем рассказывал мне, что слышал, как две афганские девушки сказали друг другу:
- Какая странная паранджа? Лицо открыто. Значит, эта русская была все-таки мусульманкой, хотя и говорила про христианского бога.
Нас с Артемом после похорон стало преследовать какое-то странное чувство, что наша Варвара живая, что она где-то тут, рядом. Нам было без нее трудновато. И как помощница, и как товарищ она была очень надежная. Мне так иногда хотелось, чтобы случилось чудо и Варвара Васильевна, как прежде бесшумно вбежала бы ко мне, в своей серенькой кофточке, в белом платочке на голове, и спросила бы меня, как прежде:
- «Батюшка, а этому, кто на третьей койке, какой укол поставить?»
Целыми вечерами я сидел один, уставившись в одну точку. Тоска донимала страшная. А бедный Артем до того ушел в работу и в молитву, что иногда даже забывал поесть, и в короткий срок очень похудел и поседел. Теперь полголовы у него было в седых волосах.
- Знаешь, а Варя нами не довольна, - сказал он однажды, подойдя ко мне. Я пристально посмотрел на него.
- Я сегодня видел ее во сне. Она мне сказала, что мы оба распустились и опустились.
- Я думаю, уехать отсюда в СССР, - вдруг выпалил я, хотя ничего подобного мне до этого в голову не приходило.
- С чего это ты выдумал, старина? - строго спросил Артем.
- Не знаю.
- А я знаю, - вдруг вспылил Артем, - ты бежишь от самого себя, не так ли это? Я молчал.
- Ну, давай, давай, беги от себя. Посмотрю, удастся ли тебе это, - сказав так, Артем ушел в свою комнату:
С минуту, подумав, я взял лист бумаги и, вздохнув, стал писать рапорт.
«Стоп, а по какой причине я должен подавать рапорт?» - вдруг призадумался я. Семьи у меня не было, чтобы я мог написать: «...по семейному положению». «Комиссоваться!» - промелькнуло в моем мозгу. Я встал и твердым шагом пошел к Артему.
- Ну, кого принесло? - отозвался Артем на стук в дверь.
-Меня...
- Дерни за веревочку, дитя мое, двери и откроются, - вполне серьезно проговорил Артем.
Дверь была открыта. Я вошел и спросил:
- Старина, что за цирк про «веревочку»?
Он сидел за столом, спиной к двери, и ни слова не отвечал. Взяв табуретку, я пристроился рядом.
- Артем, - начал, было, я и замолчал.
Артем, уронив голову на руки, искоса взглянул на меня, спросил:
- Ну, чего надо? Выкладывай.
Отводя взгляд в сторону, я выпалил почти со вздохом:
- Спиши меня.
- Чего?! - Переспросил Артем, подняв голову. - Миша, я не ослышался?
- Нет, нет... Я хочу комиссоваться.
- Комиссоваться?! - переспросил меня Артем. - Но по какой болезни, Миша? Я молчал.
- Ты же здоровый, как бык.
- Я знаю, - тихо сказал я. - Ну, ты понимаешь! – я вдруг вспылил. - Я после Варвары не смогу больше здесь жить!
- Давай, я тебя лучше спишу на передовую? - нашелся чем утихомирить меня Артем.
- Нет, туда я не хочу.
- А куда ты хочешь?
- В СССР, в Россию, домой.
- Миш, ты тут - главврач, а там тебе придется работу искать.
- Ну и поищу...
Артем пристально посмотрел на меня, затем, отвернувшись, глухим голосом сказал:
- Ну и вали на все четыре стороны.
А через несколько дней я был комиссован как психически неуравновешенный. На работу по своей специальности я не мог устроиться. Изредка выпивал, а потом и вовсе запил. И в один прекрасный день, по иронии судьбы ли, или Господу так было угодно, встретил я Егора Гладких, который отнесся ко мне дружески, не вспоминая о прежних отношениях. А потом я как-то незаметно для себя втянулся в ту среду, в которой находился Егор. Мне дали оружие и кличку, похожую на ту, которую в Афганистане дали мне боязливые «душманы»: «Грозный». Мне нравилось, что меня стала бояться и уважать даже милиция. Так пошел я по плохой дорожке. Когда хотел, было, выйти на другую, вдруг осознал, что крепко повязан и запутан. Тогда «распутываться» у меня не было сил.
Видимо Артем сильно переживал за меня и жалел, что отпустил меня из Афганистана. Раз или два он звонил мне домой, но так как первый раз я был мертвецки пьян, не мог даже говорить, а во второй раз трубку взяла моя подружка, а я в это время отсыпался, то разговор между нами не состоялся. Не знаю, что это было... Но верю, что меня влекла некая сила, чтобы, испытав на себе всю бездну грехопадения, я не осуждал бы других.
И вот однажды мне сообщили о смерти моей тети по материнской линии. Я собрался уже ехать на похороны, и вдруг вспоминаю, что у этой тети была дочь больная. Сел я и призадумался. Вспомнил Варвару Васильевну, ее совет взять больную сестру к себе и ухаживать за ней.
«Глупости...» - подумал я, встал и поехал на похороны.
Я уже привык к разгульной жизни, хотя и понимал, что ни к чему хорошему она не приведет, но отказываться от нее не собирался.
Спокойно сошел я с автобуса и, подойдя к дому у остановки, вдруг услышал песню о войне в Афганистане. Я замедлил шаг, а затем и вовсе остановился примерно у того окна, из которого слышалась эта песня. Из окна первого этажа обычного кирпичного пятиэтажного дома по радио пел Валерий Леонтьев:
Не в сорок первом
под Калугой,
где холм высок,
в восьмидесятом
под Кабулом -
ничком в песок.
Не плачьте мама,
сын ваш Коля,
как все сыны,
был застрахован лишь
от боли
былой войны.
Воронка...
И еще воронка...
Нежданным днем
зачем стучишься,
похоронка,
в панельный дом?
Афганский ветер
Быстротечный,
как взрыв, горяч.
Вновь за звездой
Пятиконечной
Следит басмач.
Не в сорок первом
под Калугой,
не в тот виток
земля споткнулась
под Кабулом,
взмыв из-под ног!
Воронка...
И еще воронка...
Сквозь лет разлом
зачем стучишься,
похоронка,
в панельный дом?
Я пошел по дороге, не видя ничего от слез. Передо мной вставали картины недавнего прошлого. Я ясно вспомнил те дни и годы, которые прошли в Афганистане. Вспомнил брата, Варвару Васильевну, Артема.
«Что дал мне Афганистан?! - простонал я, сквозь слезы. - Только боль и разочарование…»
Я эту песню слышал еще раз, но запомнил ее с первого же раза.
- Это, наверное, потому что Господь даровал вам феноменальную память? - задумчиво сказал иеромонах Нектарий и вдруг спросил:
- Ну, а сестру-то вы к себе взяли?
Игумен Иоанн утвердительно кивнул головой.
- Взял и опекунство на себя оформил. Родственники возмущались: «Ты что, мол, парень, с ума спятил, что ли? Ну, помучаешься, - обратно привезешь».
Я попросил родственницу, которая была меньше всех пьяная, собрать все вещи двоюродной моей сестры, и, подойдя к ее инвалидному креслу, встав на колено, сказал:
- Любаша, не бойся меня, я твой двоюродный брат, и никогда тебя не обижу. Ты пойдешь ко мне?
Люба молча пристально взглянула на меня. Ее голубые глаза покраснели от слез, но она уже не плакала. Сердце мое заныло. Было в этом полу-ребёнке что-то такое, что напоминало мне Варвару Васильевну.
За столом кто-то сказал, что Люба плохо говорит.
- Да она тебя раньше времени в гроб загонит, как свою мать, - сказал кто-то еще.
- У кого на такие слова хватило совести? - строго спросил я.
- А горшки... - начал, было, кто-то возражать.
- Знаю, - твердо сказал я.
Вдруг Люба, склонив свою светлую голову на мое плечо, нерешительно обняла меня за шею, и вдруг я почувствовал, что она тихо заплакала.
- Сейчас, Любаша, я вызову «такси», - сказал я, и, поцеловав ей руку, бросился к телефону.
Я быстро вызвал «такси», просмотрел лекарства. Так уж вышло, что тетя свои и Любашины лекарства хранила вместе, а мне некогда было смотреть какие теткины, а какие Любашины, я взял все вмести. Дома вместе с Любой разобрался что к чему. Проводила Любу только одна, двоюродная сестра. Вся большая родня осталась сидеть за столом, искоса поглядывая на меня.
Квартира, которую я когда-то купил для своей матери, была двухкомнатная, но никто не знал этого, так как вход во вторую смежную комнату я закрыл шкафами. Когда я привез Любу, то занес сначала ее инвалидную коляску, быстро собрав ее побежал к машине за сестрой.
Выйдя из подъезда, заметил, что кто-то заглядывает в машину, в то окно, за которым сидела моя сестра. Увидев меня, этот кто-то сначала стал пятиться назад, потом, видимо, боясь быть узнанным, вдруг подняв воротник куртки, быстрым шагом, почти бегом ушел от машины. В недоумении я пожал плечами, однако по походке и телосложению я тогда заподозрил Егора Гладких. Но мне некогда было раздумывать об этом.
Глава 13
Мне забавно было смотреть на Любу, как она ездила за мной по пятам. Мне пришлось навести капитальный порядок в квартире, со специальным расчетом, чтобы могла проехать Любина инвалидная коляска. Даже туалет и ванну я приспособил для сестры. Так что она у меня была немного самостоятельная, чему очень радовалась. Я много с ней занимался и научился ее понимать, и в один прекрасный день я понял, что моя сестра очень умная и интересная девушка, она очень много читала, у нее была прямо-таки феноменальная память. Она могла запомнить человека, посмотрев на него только один раз. А ведь от рождения у нее была травма позвоночника, и от этого у нее были нестерпимые головные боли.
В лекарствах она разбиралась не хуже меня, военного врача. Я поражался.
Телевизор мы не смотрели. Нам и без него не было скучно. Играли в шахматы. Люба почти всегда выходила победительницей. Часто смотрели фотоальбом. А когда я взял в кредит машину, мы в теплые дни выезжали на природу, заезжали в мою деревню к тете, которая предлагала Любе остаться у нее погостить, так как у неё самой детей не было. Осталась Любаша только один раз, не прошло и трех дней, как тетя вызвала меня по телефону:
- Срочно приезжай. Любава плачет. Не знаю, что с ней делать.
Приезжаю, Люба бросается ко мне:
- Мита, Мита! Я так скучала по тебе. Поедем домой.
Я раз уговорил:
- Ну что сидеть дома? Давай побудем у тети, здесь твои друзья - кошки, собаки.
Успокоилась только на час. Потом опять начала звать домой. Дома я все приспособил для того, чтобы была более самостоятельна и независима от другого человека, вот она и любила свой новый дом и была очень мне благодарна. Она меня очень любила и всегда огорчалась, когда у меня что-то не ладилось на работе, - я устроился в областную поликлинику врачом. Когда Люба сильно болела, - а это было часто, - мне приходилось за ней ухаживать, а она, сознавая свою немощность, потихоньку плакала и жалела меня...
- Ну, что ты Люба, ведь я через это спасаюсь, понимаешь? Да не стесняйся ты меня, девочка моя, маленькая... Я ведь врач, - уговаривал я её, называя ласково «маленькой», хотя она была годами намного старше меня, но я иногда невольно забывал про ее возраст, потому что выглядела Люба сравнительно моложе своих лет.
Накануне своего дня рождения она была очень грустной. Я свозил ее в храм на вечернюю службу, написал под ее диктовку за нее исповедь, так как она сама плохо владела руками. После исповеди я пошел и купил ей икону и акафист Веры, Надежды, Любови с матерью их Софией. Смотрю, немного повеселела моя Любаша. В этот день и я тоже исповедовался за всю свою жизнь. Батюшка принял нас с любовью и сказал, чтобы я привез сестру рано утром причастить, и посоветовал купить еще полный молитвослов, что я и сделал. Мы побыли еще возле храма, я ее покатал вокруг храма. Что-то ей рассказывал. К нам подошел батюшка со своей взрослой дочкой, которой захотелось пообщаться с Любой. Люба ответила ей взаимностью, и между двумя чистыми девушками завязалась дружба. На всякий случай, посоветовав воспользоваться алфавитом, мы с батюшкой отошли от них.
Батюшка сказал, что он восхищен мной, что я один ухаживаю за своей больной сестрой.
- Когда день кончины вашей матери и как ее имя?
Я назвал, было, имя своей матери, и вдруг все понял.
- Батюшка, вы, наверно, думаете, что Любава - мне родная сестра, так? - спросил я, гладя на батюшку.
- Да, я так и думаю, - с удивлением глядя на меня, священник замедлил шаг. - А разве она вам не родная?
- Двоюродная. Когда я увидел ее на похоронах ее матери, я взял и забрал ее к себе.
- Я одобряю ваш поступок. Вам бы еще помощницу. Вы ведь не женаты?
- Нет.
- Так возьмите, Михаил, мою дочку... Она будет вам хорошей женой и помощницей.
- Ваша дочь хорошая и добрая девушка, - это я заключил, глядя, как она что-то рассказывает Любе, сколько в ней милосердия и любви к больным! Хорошая будет матушка. Мы с батюшкой незаметно любовались двумя девушками. А батюшка ждал от меня решительного слова и поглядывал то на меня, то на свою дочку, но так как я молчал, потому что боялся нечаянно обидеть батюшку, то он мне сказал:
- Не буду вас торопить, Михаил. Заезжаете к нам почаще, вы у нас теперь, как родной.
Вдруг, слышим, что надо открывать ворота.
- Кто там еще приехал? - засуетился батюшка.
Мы с молодым пономарем побежали открывать, а батюшка быстрым шагом следовал за нами навстречу приехавшим.
А приехавшими и вышедшими из машины был иеромонах и тот батюшка, который отпевал мою маму. Он сразу же меня узнал и, поздоровавшись с отцом Константином, подошел ко мне, и мы дружески поздоровались.
- Да, отец Константин, а я и не думал, что у вас здесь смогу встретить Михаила, - благословив меня, полушутя, сказал батюшка. - Миша, ты еще семьей не обзавелся?
За меня ответил скороговоркой отец Константин:
- Нет, нет, не обзавелся. Вашего Михаила не так-то просто женить. Я ему свою дочку предлагал и, думаю, что напрасно старался.
- Вот как!? - всплеснул руками батюшка Николай. - Знаешь, Миш, пойдем-ка немного побеседуем. Но сначала я познакомлю тебя с иеромонахом Амвросием. Он у нас проездом, - сказал отец Николай и подвел меня к высокому, худощавому, средних лет иеромонаху:
Я попросил у него благословения.
- Пойдемте немного погуляем, - предложил отец Николай.
- Мы только немножко отошли, как вдруг послышался голос Любаши:
- Батюшки, батюшки подождите!
Голос до того звонкий, что невольно оглянешься! Мы оглянулись.
Дочка отца Константина ловко толкала инвалидную коляску с Любой, которая протягивала к священникам свои сложенные для благословения руки.
Батюшки с нежностью, поочередно подходя, благословили девушек.
Я, подойдя к сестре, заглянул ей в глаза. Они были опять грустными, хотя на губах была улыбка.
- Любаша, ты что такая грустная? У тебя такой звонкий голос был только что, - с улыбкой сказал я, и пошутил, - тебя с таким голосом хоть на клирос ставь.
Люба промолчала.
- Люба, у тебя ничего не болит?
- Да, голова болит... И немного сердце, но домой не хочу. - серьезно ответила Люба.
Тогда я немного побеседую с батюшками, а? - Спросил я, быстро перевязывая сестре платочек:
Подошел отец Константин со своей дочкой Еленой. Она шустро и по-свойски стала поправлять на Любе торопливо перевязанный платок.
- Отвезите ее в тенечек, Лена, - попросил я девушку.
Она, даже не взглянув на меня, молча кивнула головой, мол, поняла, развернула коляску и повезла Любу в сторону батюшкиного дома.
- Мы твою Любашу сейчас покормим. Вы идите, побеседуйте с отцами.
- Я недолго, - пообещал я и пошел к священникам.
- Девчушка твоя? - спросил отец Николай.
- Нет, батюшка, - полушутя ответил я, - эта девочка, моя двоюродная сестра. Когда я шел на похороны ее матери, вдруг, вспомнил, как когда-то в далеком Афганистане, мой хороший товарищ, не зная Любу, и вообще о том, что у меня есть двоюродная сестра, вдруг в один прекрасный день дает мне совет, чтобы я взял к себе свою двоюродную больную сестру. И вот через много лет я шел на похороны своей тети и, вспомнил этот совет дорогого товарища.
- Ну и ну, Миша, - Протянул отец Николай, задумчиво взглянув на иеромонаха Амвросия, - расскажите-ка нам, пожалуйста все, что с вами произошло с того момента, как мы с вами расстались и вы вернулись в Афганистан.
Глава 14
Мы не спеша шли по прекрасному саду возле дома отца Константина, а я все рассказывал про Афганистан, про Артема, про Варвару Васильевну, про то, как она работала, не щадя себя, про ее последние часы жизни, про ее смерть. Когда я начал рассказ про Варвару Васильевну, иеромонах Амвросий как бы незаметно стал отставать от нас с отцом Николаем. Когда рассказ был окончен, я молча, шел, глядя себе под ноги, всецело погруженный в воспоминания.
- Миша, а вы ездили к духовнику монахини Вероники, и передали ему то, о чем она вас просила?
- К сожалению, нет, - с грустью сказал я. - Но мне бы хотелось с ним познакомиться и рассказать, какая у него была духовная дочь.
- Так вы уже познакомились с духовником матушки Вероники.
Батюшка Амвросий подошел ко мне и пристально посмотрел мне в глаза, потом сказал:
- Мне монахиня Вероника о вас писала, так что я с вами и с Артемом заочно знаком, и я очень благодарен вам за все, что вы сделали для нее. Да благословит вас Господь! - сказав это, отец Амвросий благословил меня.
И вдруг перед моими глазами всплыло воспоминание. Мне привиделась Варя, то есть, матушка Вероника, что она бежит ко мне и зовет меня:
«Батюшка, батюшка...»
- Михаил, что с вами? - с беспокойством спросил отец Николай. - Вы так побледнели.
- Нет, нет, ничего, - поспешил успокоить священников я и потер рукой глаза, как бы отгоняя воспоминание.
- Пойдемте, присядем-ка, - с отеческой заботой глядя на меня, предложил отец Николай.
- Вы знаете, батюшки, передо мной на какой-то миг встало воспоминание. Я увидел матушку Веронику, как живую...
- Да она и так живая, - тихо вставил отец Амвросий, - у Бога ведь все живы! И мне думается, что наша матушка Вероника душой рядом с нами и смотрит на нас, а мы ее не можем видеть.
- Это как?! - спросил я.
- А вот так!.. Существует мир материальный, видимый, и существует мир духовный, невидимый. И тот, и другой сотворены Господом. Вспомните-ка, Михаил, символ веры, который поется всеми в храме. Я сейчас напомню его вам. Вот послушайте внимательно: «Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым».
- И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго... - подхватил кто-то.
Мы обернулись.
Это пели отец Константин, его дочка Елена и моя сестренка Любаша.
Наш разговор был прерван. Но мы пообещали встретиться еще, так как у меня были неразрешенные вопросы. Я встал и быстро, но тепло попрощался с батюшками, с пономарем и с Леной.
- Знаешь, сестра, - сказала вдруг Люба, обняв Елену,- у меня какое-то нехорошее предчувствие, будто эта наша первая встреча может оказаться последней на земле.
Лена испуганно посмотрела на Любу, потом с нежностью поцеловав ее, сказала:
- Ни о чем не думай. Это искушение...
И, обращаясь к отцу, попросила, чтобы отец еще раз благословил Любу.
- Так я же ее уже благословил! Ну, ладно, раз ты просишь, так уж быть, благословлю.
И пошел, и в который раз преподал свое пастырское благословение болящей девушке.
- И Михаила благословить?! - полушутя спросил отец Константин, пристально взглянув на дочь:
Но она, отвернувшись, о чем-то задумалась. Только когда машина тронулась, Лена встрепенулась и стала махать рукой нам в след. Потом побежала и остановилась на некотором расстоянии от дома, и никто кроме меня, не заметил, что она плачет.
- Мы ехали домой довольные, - продолжал отец Иоанн, - заехали к тетке. Та со своим мужем очень обрадовались. И вдруг зашла еще одна наша родственница. Посмотрела пристально на теткиного мужа, потом на Любу и вдруг ляпнула:
- Степан, а дочка-то твоя.
Мы все так и застыли от удивления. Смотрю на дядю Степу. Тот сконфуженно опустил голову и вдруг залился краской. У меня сердце сжалось, и я поспешил разрядить обстановку:
- Да что вы говорите?! Как это может быть?! - говорю, а глазами приказываю: «Молчите... Молчите...»
И она поняла и, отвернувшись, замолчала.
Взглянув на Любу, вздрогнул внутренне.
Люба, уставившись на теткиного мужа, нервно заламывала руки. По ее бледной щеке катилась крупная слеза.
Неужели все поняла?! Неужели догадалась?! Неужели... Да, все поняла. Ее не так-то просто было обмануть или провести. Уж я испытывал это на себе не раз. Ей каким-то образом давалось знать и твое настроение...
Моя бедная тетушка, сидя в своем уголке за столом, недоуменно смотрела на своего Степана, и вдруг стала незаметно для девушки, вглядываться в ее лицо.
Вдруг Люба, взглянув на меня, попросила:
- Миша, поедем домой, прошу тебя.
- Любаша, а что случилось, - с видом ничего не подозревающего человека задал вопрос я.
Она ничего не ответила. Я все понял.
«Или обморок, или... истерия», - с лихорадочной быстротой пронеслось у меня в мозгу:
- Ладно, сейчас поедем, - сказал я, вставая из стола, и незаметно для Любаши, взял ее за руку.
Рука была холодная, как лед. Я наклонился к Любе. Она была близка к обмороку:
-Что это у тебя руки такие холоднющие?! Люба, может, поедем позже?
- Миша, - почти полушепотом ели проговорила она, - мне что-то плохо. Вывези меня отсюда. Душно.
Я стал выталкивать инвалидное кресло на крыльцо. Дядя Степа в другое время бы встал помогать, но сейчас он весь красный от стыда и слез сидел, сжавшись в своем уголке за столом. Бросилась на помощь тетя.
- Наша девочка близка к обмороку, - тихо и монотонно, как бы что-то напевая, сказал я тетке. - Разрешите отнести ее в ее комнату. Ей нужно поставить уколы.
Тетя кивнула и прячась, заплакала.
- Люба, давай я сейчас тебе поставлю укол, а потом мы поедем с тобой домой? - тихо и спокойно предложил я.
- Да, - едва слышно прошептала она.
Подняв больную, как малого ребенка, я унес ее в просторную и светлую горницу, пристроенную за домом специально для нее. Эту светличку мы с тетей и дядькой преобразовали из старой пристройки.
Положив Любу на кровать, я попросил ее говорить мне о чем угодно в надежде, что ей удастся выплеснуть свою боль словами, но она лишь медленно отвернулась от меня лицом к стене.
Поставив ей обезболивающее и расслабляющее, я, приоткрыв дверь, присел рядом с кроватью на табуретку. В душу к ней с вопросами лезть не стал, но посмотрев в глаза Любы, почему-то достал из пиджака армейскую фотографию, протянул ей со словами:
- Найди меня тут!
Взяв фотографию, Люба, посмотрев, опустила ее, взгляд стал задумчиво-спокойным. Снова посмотрев фотографию, она вдруг спросила, ткнув пальцем, в фотографию:
- Кто этот?
Я подумал, что сестра узнала меня, чуть было не ответил ей, что, дескать, это я, но, посмотрев на фотографию, тут же сжал губы. С фотографии на меня смотрел Егор...
- Миша, помнишь, ты оставил меня в машине, а сам пошел открывать двери и заносил мою коляску? Так вот этот человек заглядывал в машину, а когда ты вышел, то он почему-то вздрогнул, поднял воротник и быстро скрылся. Кто он? - спрашивала, волнуясь, Люба.
- Он мой бывший товарищ, - растерянно сказал я.
- Он предатель, - подумав, прибавил я, - военным трибуналом его нужно бы судить, да вот его никто не смог уличить. Хитер, как бобер.
- Почему так бывает, Миш?
В ответ я молча пожал плечами.
- Миша, а легко ли, когда тебя предает родной человек? - вдруг спросила Люба, отвернувшись лицом к стене. - Как ты думаешь, легко ли быть таким предателем, притом предателем своей семьи? Я, наверное, при всем своем желании простить такового, не смогла бы этого сделать.
Я обмер. Так вот оно что...
- Ну что же ты молчишь, Миша? - тихо спросила Люба. Голос ее дрожал, и я не знал, что ей сказать в ответ.
И вдруг, повернувшись ко мне, она совершенно спокойно попросила:
- Ладно, ты прости меня. Не будем больше об этом.
И, помолчав, добавила:
- Миша, поедем, пожалуйста, домой.
Она умоляюще сложила руки на груди.
- Хорошо, - сказал я,-поехали.
Через пять минуть мы сидели в машине. Из дома никто долго не выходил нас проводить, так что я уже начал удивляться.
Тем не менее в доме что-то происходило, за тюлевыми занавесками.
Я вышел из машины и направился к дому, чтоб попрощаться с гостеприимными хозяевами одному. Но тут вышел дядя Степа и спросил меня:
- Любушка-то в машине? - и, не дождавшись ответа, направился к машине, сказал скорее про себя, чем для меня:
- Пойду-ка, попрощаюсь с дочкой!
Вдруг из дома выбежала тетя и еще одна родственница, та самая, которая сказала, что Люба похожа на дядю Степу.
- Тетя Тоня, баба Аня, - закричал я им вдогонку, заметив в руке у тети кочергу, - куда вы?
И бросился догонять своих пышнотелых «гром-бабок» - теток.
- Антонина, Антонина, ну что ты так трясешься над ней? Ну, пускай поговорят, отец ведь, - кричала вдогонку баба Аня.
Та вдруг вполуоборот ей:
- Кабы была моя, не тряслась бы! Там сестра, на том свете, обо всём меня спросит, как я ей буду отвечать, грешница?! А отцу я не больно-то доверяю.
Когда все подошли к машине, то увидели дядю Степу перед открытой дверцей машины.
Он стоял на коленях и плача просил прощение у Любы, которая бледная сидела в машине и тоже плача говорила:
- Дядя Степа, не за себя, а за маму, которая одна меня растила, одна меня кормила и одевала, одна меня всю оставшуюся жизнь почти до смерти на своих руках носила, не смогу вам сказать: «папа». Вы не видели, как ей было тяжело, а я... я видела. И то далеко не все. Многое мама от меня скрывала, а многого я не понимала. Вы для меня были мертвым, но я в детстве мечтала об отце. Мне было очень больно видеть, как у других детей были папы. У меня не было отца, и я не могла ходить.
Я подошел и сел в машину.
- Прости меня, окаянного, – рыдал дядя Степа.
- Любаша, милая, прости его, – встал на защиту дяди Степы я, - как-никак, а он твой отец.
Люба вдруг повернулась ко мне:
- Миша, скажи мне, где предателей любят? Я-то его прощу чисто по-христиански… но… скажи, достоин ли он прощения?! Ты тоже бы бросил своего больного ребенка без поддержки и средств к существованию и постарался бы забыть о нем?
Мне стало не по себе. До дяди Степы добралась тетя Тоня:
- Ты что не сказал, что ребенка оставил? Да, какого ребенка-то! Я бы за тебя замуж не пошла. На порог бы не пустила, – заревела она.
- Ой, Любушка, не знала я, дура, что он вас с матерью бросил. Прости меня. А мамка твоя никогда не говорила кто твой отец. А на вопрос, где он, всегда отвечала: «Не знаю». В деревню, домой, не ездила. Один раз пристала я к ней с постылым для нее вопросом, она для того, чтобы от меня отвязаться, вспылив, сказала мне, что мол, пристала к ней?! Что, мол, твой отец погиб в тот день, когда ты родилась. В автокатастрофе. Поехал в командировку на Кавказ, и машина сорвалась в пропасть. И что он слыл очень хорошим человеком, и что она живет только ради тебя. А так бы руки на себя наложила. Любушка, милая, прости меня. Я тебя так люблю.
- Я вас всех прощаю, – еле слышно ответила Любаша и чуть громче прибавила:
- Бог вас простит, а вы меня простите.
На этом мы, как обычно, распрощались и поехали.
стремительно гнал машину, а моя Любушка тихо сидела, прижавшись к стеклу.
- О чём ты всё думаешь, сестренка? – спросил я, подъезжая к нашему дому.
Ответа не последовало. Я вышел из машины и стал открывать багажник, как вдруг увидел Артема.
Он стоял у подъезда и, прищурив правый глаз, насмешливо смотрел на меня.
- Привет, старина! - бросился я к другу.
- Здорово, братан! Я к тебе насовсем, если ты не против? – Артем пристально посмотрел мне в глаза.
Мы пожали друг другу руки, а потом с чувством обнялись.
- Я не против, а вот сможешь ли ты жить с нами?
- Ты женился?! Так эта гуля, что сидит в машине, твоя…
- Сестра, - не дал договорить Артему я и пояснил ему полушепотом, - она не может ходит. В багажнике – ее инвалидная коляска.
- Боже, - простонал Артем.
Я увидел, что Люба начала подавать признаки беспокойства, что я долго разговариваю с Артемом, и подвел друга к сестре для знакомства.
- Сестренка, это – Артем, мой лучший друг. Профессор кислых щей, – пошутил я.
- Поняла, вы с ним были в Афганистане. Очень приятно.
- Моя Люба, - продолжил я знакомить.
И пока они жали друг другу руки, я отнес домой инвалидную кресло-коляску. Заглянул в Любушкину комнату, полюбовался на подарок, купленный давно и по великому блату. Это был настольный компьютер. Утром, когда сестра сидела и ждала меня в машине, я быстро собрал, и установил подарок на письменном столе.
Я подошел к машине, чтоб взяв сестру на руки, нести ее домой. Но Артем опередил меня, сказав, что хочет попробовать носить девушек на руках. На самом деле ему хотелось пережить в воспоминаниях те минуты, когда он нес на руках раненую Варвару Васильевну.
А бедная Люба как-то потом призналась, что она поначалу очень стеснялась Артема и жалела, что я ему ее доверил, ведь она привыкла к моим рукам.
Продолжение следует.