Я не верю в бога, не верю ни в бессмертие души ни в её перерождение, не верю в саму душу. Так себе начало, но тем не менее. Ни одна из версий посмертия ни одной из религий не выглядит для меня убедительной или просто привлекательной. При этом меня завораживает, и мне кажется отчасти прекрасной, но отчасти и бесконечно печальной одна материалистическая по сути своей картинка существования человека, и сопутствующая картинка его смерти. Попытаюсь объяснить. Представьте, что каждый атом вещества оставляет за собой след в пространстве, тонкую яркую линию. И представьте, что из всего огромного количества атомов нашего мира мы можем выделить и "подсветить" те, из которых в определенный момент времени состоит конкретный человек. Еще представьте, что остальное пространство вокруг, и остальное бесконечное количество частиц мы уберем из картинки, оставив подсвеченные нами светящиеся линии в темноте. Как будет тогда выглядеть появление человека и его исчезновение? Миллиарды светящихся нитей проступают из окружающей темноты мира и на короткий срок, на мимолетный промежуток времени сплетаются в человека. И в этот промежуток происходит вообще всё, вся наша жизнь, все наши любови и отчаяния, радости, беды, великие достижения и глубочайшие падения. Детство, юность, молодость, зрелость, старость, угасание и смерть.
А потом нити вновь расплетаются и растворяются в миллиардах и миллиардах других предметов и существований, утратив эфемерную и мимолетную форму человеческой жизни и продолжив свой вечный танец, своё непрерывное путешествие от начала мира к его концу. Эта хрупкая мимолетность человеческой личности не унижает человека, но и не возвеличивает его, как это делает почти любая религия. Мы просто есть и мы просто очень быстро проходим, неизменным остается лишь танец, частью которого мы являемся.
Моя бабушка, Бородаченкова Елизавета Васильевна, умерла несколько лет назад, в начале января, в возрасте девяноста с лишним лет. Еще за пару-тройку лет до этого она пребывала в абсолютно твердой памяти и ясном уме. У неё немного путались "недавние" события - последние 10-15 лет ее жизни, и иногда она обращалась ко мне как к Максиму, моему двоюродному брату, но почти всегда сама это замечала. В остальном она была рассудительной, серьезной, аккуратной женщиной, как и всегда до этого. Она говорила: "У меня все умерли, никого не осталось, а всё равно, каждый раз я думаю - ну, ещё бы один годик протянуть. Жить хочется". Она скрупулёзно готовилась к летнему сельскохозяйственному сезону - собирала чайную заварку и яичную скорлупу, высаживала рассаду, строила планы. Вязала на весь наш ветвистый клан - носки, половики из лоскутов разноцветной материи, кофты, да что угодно. Выписывала и покупала какие-то соответствующие журналы.
Мы виделись нечасто, я заезжал где-то раз в год и проводил у нее не больше полутора-двух часов. Поэтому для меня совершенно неожиданной была глубина горя, которое я испытал, когда она умерла. Возможно причина в том, что это был первый случай, когда смерть забрала настолько близкого мне человека, пробила брешь в той части мира, которая была моими стенами, моим коконом безопасности с самого детства. А скорее всего, я просто любил её, как внуки любят бабушек. Просто пока она не умерла, не очень об этом помнил. Бабушка была отличной бабушкой.
Когда она умерла, был январь и я находился в горах, в альпинистском лагере на высоте три с лишним тысячи метров. Мы вернулись с тяжелого и сложного восхождения, сидели и отпивались горячим чаем с коньяком, когда на связи пришла информация о ее смерти. Первое что я вспомнил в этот момент, начав ревизию образа бабушки в моей душе - она научила меня читать. Потом многое ещё пришло на ум.
На следующее утро я ушел вниз, добирался до Бишкека, искал билеты до Питера, ждал рейса в аэропорту Манас, потом долго ждал вылета из Москвы в Питер и все это время, в молчании, в одиночестве наполнялся горем, воспоминаниями, сожалениями - всем этим вместе. Я не успел на похороны, хотя очень хотел успеть, и не смог ничего сказать на поминках, хотя очень пытался что-то сказать, но горло перехватывало и говорить не получалось.
Бабушка умерла, но, удивительным образом, уже после её смерти, её участие в моей жизни стало более значимым, чем до ее ухода. Я много узнал о ней, многое вспомнил и заново понял. Свои главные уроки она преподает мне уже сейчас, когда я стал старше и многое из того, что я знаю о ней, и что я видел обрело новый, близкий мне смысл. И благодаря ей я отчасти понимаю - что впереди. Куда я иду и где я окажусь, где все мы окажемся и что мы там, в конце пути, около чёрной стены, увидим.
Чуть больше, чем за год до смерти бабушка неудачно упала, травмировала голову и состояние ее стало быстро ухудшаться. Именно в части интеллекта, памяти. Большая беда в том, что она осознавала это. Постоянно, или в минуты просветления но она понимала - что с ней происходит. Уже после её смерти мы с мамой разбирали её бумаги и нашли короткую записку на стандартом листе белой бумаги. Ее содержание обожгло меня ледяной какой-то жутью. Там было написано: "Я Лиза Бородаченкова. Я живу в доме внучки Оли. У меня ничего нет". Такая, знаете ли, памятка для себя, во избежание неловких ситуаций.
Надо понимать, кем была бабушка, чтобы в полной мере осознать значение этих слов, особенно последней фразы: "У меня ничего нет". Бабушка всегда была центром колеса, осью, на которой все держится и благодаря которой всё вращается - моя мама такая же, она переняла этот образ действий и это место у своей матери. Значительная часть бабушкиных бумаг - бухгалтерские книги за много-много лет: сколько денег получено, на что потрачено. Множество её историй были о том, кому и что она "подала", кто и с чем к ней пришел, за какой помощью обратился. Бабушка тащила семью, зарабатывала деньги, работала на земле. Вообще работа, в самом широком смысле - была её основным наполнением и добродетелью. Контроль своего окружения, конструирование мира вокруг себя, наполнение его вещным благополучием и женским здравым смыслом было, мне кажется, тем главным что она умела. Возможно, я видел не всё, тут мама может сказать точнее (а то и рассеять пару-тройку иллюзий), но ощущал бабушку я именно так. Я не представляю, как тяжело подобный человек должен переживать состояние своего когнитивного угасания, распада личности, особенно осознавая этот процесс.
Как раз в тот период я гостил у сестры и жил в комнате, соседней с той, в которой жила бабушка. Двери не было, разница во времени между Камчаткой и Питером не давала спать мне, а возраст, по видимому, не давал спать бабушке. Мы бодрствовали в соседних комнатах, и бабушка непрерывно почти говорила, а я, волей или неволей, непрерывно слушал.
Чаше всего её разговор был диалогом, жуткой беседой с кем-то. Я, для себя, называл его Черным Человеком. "За себя" бабушка говорила спокойно, взвешено и рассудительно. Скромно, вежливо и с осознанием своей правоты. Реплики Черного Человека она произносила низким, резким, раздраженным голосом.
Черный Человек оспаривал её место. Он оспаривал её право находится здесь, ставил под сомнение её право быть.
- Ты кто?
- Я Лиза Бородаченкова.
- Что ты тут делаешь?
- Как что? Я здесь живу, это моя квартира, её муж мой получил.
- Это не твоя квартира. Документы у тебя на неё есть?
И так долго-долго, часами, в самое глухое время ночи, в чернильной темноте.
Иногда Черного Человека сменял кто-то другой. Это был или дед или, и даже более вероятно, юноша, которого она любила до войны. И этому близкому, любимому человеку, она тоже пыталась объяснить - кто она, почему она здесь, каково её место в этом ставшем вдруг незнакомым и запутанным мире.
Я лежал и слушал, оцепенев, обескураженный какой-то жутковатой, почти мистической глубиной происходящего, этим диалогом с кем-то, скрывающимся в темноте.
Эти беседы, эта записка, ее бесконечные рассказы с меняющимися сюжетами, действующими лицами и деталями - всё это была её великая последняя битва, заведомо безнадежное сражение с наползающей тьмой.
Ох, у каждого из нас впереди, в самом конце, только одно: страх, распад, беспомощность и унижение. Так или иначе, раньше или позже, но Черный Человек придет за всеми. И в самое глухое время бессонной ночи, в чернильной темноте он предъявит свои права на место, где мы живём, на наш мир, на нашу память, на хранящиеся в ней образы тех, кого любили мы, и тех, кто любил нас. И ничего-ничего с этими не сделать, и не убежать от этого, и не спрятаться. И возможная модель поведения в этой ситуации только одна - не сдаваться до последнего, бороться изо всех сил и сохранять достоинство. Что бабушка и делала, сколько могла и насколько у неё получалось.
Ночью она разговаривала с Черным Человеком а днём бесконечно, раз за разом проговаривала историю одного дня - последнего дня перед началом войны, 21 июня 1941 года. Путались и менялись действующие лица, путались и менялись сюжетные линии, неизменным оставалось одно - в конце рассказа она делала паузу и говорила: "И на следующий день, Миша, началась (снова пауза) Великая Отечественная война". И в моменты, когда Чёрный Человек уходил, и она оставалась одна, она тоже без конца проговаривала этот день, раз за разом: кто куда поехал, кто что сказал.
И мне кажется, я понял, что она этим самым делала. День перед началом войны был тем моментом, до которого её жизнь двигалась по восходящей: ей было 18 лет, рядом с ней был человек, которого она любила, она закончила обучение и готовилась стать учителем. Жизнь её постепенно наполнялась светом из будущего.
Когда, тоже после смерти бабушки, мы с мамой занялись историей семьи, мы просмотрели много её фотографий. И моё представление об этой наполненности молодой Лизы Соловьевой светом, отчасти во всяком случае, сформировалось под впечатлением одной из них. На этой фотографии она сидит с подругой на скамейке в садике около Кологривского педагогического училища. Там у нее именно такое - светящееся лицо.
И война сломала эту молодую, светящуюся жизнь об колено. Юноша погиб, потянулись годы тяжёлого, на износ труда, жизни в голодном послевоенном нечерноземье, смерти вокруг, случился брак с искалеченным войной, пьющим дедом. Наверняка было хорошее, наверняка радость существования касалась и её тоже: она прожила долгую жизнь, родила троих детей, увидела внуков и правнуков. Но вот именно это сияние молодой жизни, переполнение будущим, оно было сломлено в день начала войны.
И в девяносто с лишним лет она постепенно, медленно но очень верно, спасаясь от наползающей тьмы, от унижения и распада, уходила в этот день: Последний День, Когда Всё Было Хорошо. И очень может быть, что я абсолютно не прав, что не такой уж радужной была её жизнь до этого дня, и не так уж плоха после, и вспоминала она этот день просто потому, что ну потом же война... Но я очень хочу верить, что все было именно так, что она уходила в этот день, спасаясь. И что в тот момент, когда сердце ее остановилось, она ушла туда окончательно. И спаслась там, и навсегда там осталась.
Я хочу верить в это наверное потому, что и у меня (и у каждого из нас) тоже есть такой день. И я, не веря ни в бога ни в бессмертие души, ни в ее перерождение, верю, что в самом конце тоже буду цепляться за этот день, и память о нем, искаженная, с перепутанными сюжетами и постоянно меняющимися действующими лицами, образ этого дня будет последним, что останется от меня перед тем, как свет погаснет окончательно.
