Начало романа "Где-то рядом, по соседству"
Я сижу на лавочке около песочницы. Моя маленькая дочь, Сонечка, названная в честь своей прабабушки, возится в песке, лепит куличики, хохочет, закапывает пупса, откапывает пупса – в общем, получает удовольствие от солнца, теплого денька, прогулки, безмятежного и безопасного детства. Какое странное сочетание совершеннейшей мирной идиллии и моих ужасных воспоминаний!
Соне три года и можно было бы уже подумать и о выходе на работу. Муж зарабатывает достаточно, чтобы быть в состоянии оплачивать няню, дать мне возможность начать свою карьеру. Но я не уверена, так ли уж мне хочется ходить в какой-нибудь офис, сидеть там 8 часов, плюс минимум 2 часа на дорогу туда и обратно, и лишать себя целой кучи удовольствий: от общения с дочерью, от возни по хозяйству, от теплых или холодных, солнечных или пасмурных, ветреных или тихих, деньков, каждый из которых дорог мне чрезвычайно. Каждый из них я проживаю со вкусом, вникая в каждую минуту, внимательно прислушиваясь к тому, как она протекает через меня, складываю эти бесценные мгновения в свою внутреннюю копилку. Карьера, наверное, это хорошо, но я никак не могу ответить себе на вопрос точно ли мне это надо.
Интересно, я так ценю свою нынешнюю жизнь и каждый ее миг потому, что были у меня тяжелые времена, когда мне казалось что всё, жизнь моя окончена, и я сгнию тут, в этой темнице, между рядов с двухэтажными койками в бараке? Завалюсь за тумбочку, не найду сил встать, выпрямиться и заставить себя передвигать ноги, дышать, моргать, да вообще – функционировать, и тихо помру. Вся сойду «на нет», кончусь, иссякну, исчезну – выбирай любой глагол, смысл останется тем же: была и нету, вся вышла. От того, чтобы кончиться прямо там, на зоне, меня спасла библиотека. Дома не читала ничего, а там прямо как наркоман, взахлеб, весь день ждала, когда будет возможность сесть за книжки.
У меня в руках зажаты письма. Те самые, которые, мне казалось, я никогда больше не увижу. Письма, которые я отправляла в никуда, как дети пишут Деду Морозу. На конвертах я писала «Светлане Ивановой, г. Нетудайка, главпочтамт, до востребования». Получается, они до нее доходили, письма эти, раз они распечатаны? И она все-все про нас знала? Как же так, читала мои призывы о помощи и не спасла нас, не вытащила своих кутят из этой мясорубки?! Раз эти письма у меня, то где мама? Кто этот человек, что прислал их мне, и зачем он это сделал? Столько вопросов и ни одного ответа.
Про кутят – это я видео вспомнила, на ютьюбе недавно смотрела: какая-то южная речка вышла из берегов, затопляет улицу маленького села все более широким и грозным потопом. Сука-мать, видя, что вода начинает грозить гнезду с ее щенками, начинает перетаскивать их на возвышение, на сухое место. И последнее дитя собака-мама тащит уже из последних сил, рискуя своей жизнью: поток едва не смывает ее, то и дело накрывая с головой. Но материнское чувство и важность цели берут верх, и она спасается сама и спасает своего дитеныша. А наша мать могла нас спасти от мучений, и не спасла, рисковать собой не стала…
Мне очень хочется открыть все эти конверты, достать свернутые листки и перечитать письма, которые я писала матери. Но я ужасно боюсь, что тогда весь ужас и кошмар прошлого накроет меня с головой, как та река – героическую собаку-мать. А я с таким трудом закрыла дверь в свое прошлое, сняла его как старую шубу и забросила на чердак. Я буду спасать сама себя и не спасу. Потому, что мать спасала дитя, а я буду спасать себя саму, а это совсем другое дело.
То есть, что получается? Не читать эти письма, а просто – сжечь, порвать, выкинуть? Но там же, в этих конвертах – маленькая я, Карина, наша жизнь, наши боль и смятение, еще живой папа. Как же можно это взять и просто выбросить?! А если читать – смогу я еще раз закрыть потом ту дверь, еще раз выкинуть всё это из своей жизни? Как же быть, как будет правильнее… И посоветоваться не с кем. Никому и никогда в своей новой жизни я не рассказывала о том, из какого ада я сюда пришла. Вернее, рассказывала мужу, Кириллу. Но мы тогда еще договорились с ним не вспоминать, не разговаривать об этом. Он видел, как мне было плохо тогда, понимал, что если я не закрою дверь в прошлое, ни настоящего, ни будущего у меня не будет. А теперь эти письма и все сначала. Нет, только не это!
Руки сами открывают конверт, непослушные глаза выхватывают первую строчку: «Мне очень трудно жить, мама»…
* * *
«Мне очень трудно жить, мама. Нет, не так. Мне совсем невозможно жить, мама. Если мы с Каринкой что-то делаем не так, а мы очень много делаем не так: я принесла «тройку» из школы, Каринка сварила борщ и нечаянно его пересолила, ты же помнишь, она всегда ужасно любила всё соленое, папа нас наказывает. Он страшно изобретательный на наказания: просто побить нас ему неинтересно, хотя он все равно бьет. Кстати, наказывает всегда он нас обеих, называет это «коллективная ответственность». Может заставить встать на колени и ползать по полу в одних трусах, ползать и повторять: мы – суки неблагодарные, а не дочери, папа, прости нас, засранок. А может дать каждой из нас по ремню и заставить бить друг друга по очереди. В общем, и страшно, и изобретательно.
У Карины - большая красивая грудь, это я – вечная плоскодонка. Как-то раз было такое. Он нас опять заставил ползать, в одних трусах. Карина очень стеснялась ползать перед папой без лифчика. Она ползала, а грудь качалась туда-сюда, соски напрягались, становились большими и выпуклыми. А папа смеялся и говорил: смотри, даже сиськи твои стыдятся тебя, качаются горестно из стороны в стороны. Сажал ей на спину плюшевого медведя, помнишь, ты мне его на день рождения подарила, и кричал, смеясь: «нно, лошадка!».
Я некрасивая, мама. Ужасно худая и плоская впереди, почти как мальчик. Мне тоже было тогда стыдно ползать перед ним в одних трусах. Но, наверное, Карине было стыднее, у нее же грудь больше. После того, как он закончил нас наказывать и отпустил, Карина очень злилась на меня. Она всегда после таких историй злилась. Садилась на диван и плакала. Если я хотела ее утешить, она выходила из себя, орала на меня и прогоняла. Она совсем другая, не такая, как я: мне важно, чтобы кто-то был рядом, посочувствовал. А ей было ужасно стыдно, что кто-то был свидетелем ее позора.
Отец так издевается надо мной! Например, недавно я мылась в душе, закрывшись в ванной на крючок. Он начинал ломиться в ванную и требовать, чтобы я немедленно открыла – ему нужно помыть руки. Почему нельзя помыть руки в кухне, если я в душе, это мне было непонятно. Я думаю, он специально это делал. Он стучал, а я не открывала. Не потому, что я непослушная – ты же знаешь, я послушная. Просто когда он начинал орать и материться – я цепенела и не могла ни говорить, ни шевелиться.
Он сломал дверь в ванную. Я стояла в ванне, мокрая и испуганная. От холода или от страха по мне бежали огромные, как жуки, мурашки. Он зашел в ванную, отдернул шторку.
- Ну, и чего ты мне не открывала?
- Я же моюсь, я тут голая, - едва слышно прошептала в ответ я.
- И что? – усмехнулся он, обшаривая меня глазами с ног до головы. – Чего ты стесняешься? На что тут смотреть? Ты такая плоская, что настоящему мужчине это не интересно.
И повернулся к раковине, стал мыть руки. Я решила отвернуться и побыстрее домыться. Ополоснула себя из душа и стала намыливаться. Мне казалось, это должно было как-то разрядить обстановку – ну, типа, мы с ним оба тут по делу. Он повернулся ко мне и стал смотреть как я натираю тело мылом. От страха я уронила мыло и оно начало летать по бортам ванной из стороны в сторону. Я загадала, что если оно выскочит из ванны на пол – у меня все будет плохо, а если не выскочит, то все будет хорошо. Мыло не выскочило, удержалось внутри. Но всё равно всё было плохо.
Мне очень стыдно тебе рассказывать, что он пытался со мной там делать. Просто поверь: всё было очень плохо и неправильно. Но я смогла тогда спастись, и до последней черты, как с Кариной дело не дошло. Я схватила с полки вазу, в которой было сложено мыло, пробники шампуней и еще какая-то мелочь. И ударила ею папу по голове. Было много крови, он поехал в травмпункт и ему там голову зашили. Он вернулся, орал не меня, что станет из-за меня инвалидом. Но я не виновата! У меня не было другой возможности спастись.
После этого он больше не пытается приставать ко мне, ну, как к женщине. Бьет, оскорбляет, унижает, издевается – это да, это есть. В таком, ну, взрослом смысле отыгрывается на Карине. Так и говорит, если что то не так: хоть бы сестру пожалела, ей ведь за тебя отдуваться!
Мне то как раз сестру жалко. А вот почему ему Каришу совсем не жалко, он же наш папа и постоянно говорит, что любит нас? Правда, еще он говорит, что ты – гулящая женщина. И мы с Кариной не его дочери, а ты нас нагуляла. Но мы ему не верим. Мы же ваши с ним дочери, правда, мама?».
Продолжение романа