7 августа 2014. Закат на Филиппинах
Дудс указал мне на туманный контур вулкана Пинатубо на горизонте. Я был там в 1991 году, после извержения — одного из самых сильных в мире за весь прошлый век. Вулканические грязевые потоки — лахары — продолжали сходить со склонов горы больше десяти лет. Они хоронили под собой древние селения, перекраивали реки и долины, разрушали целые экосистемы. Они докатывались до холмов провинции Тарлак, где провели всю жизнь родители Лолы и где она когда-то жила вместе с моей матерью. Изрядная часть нашей семейной истории была утеряна из-за войн и наводнений. Теперь еще часть ее оказалась погребенной под 20 футами грязи.
Катаклизмы стали здесь обычным делом. Смертоносные тайфуны, налетающие несколько раз в год. Бесконечные кровопролитные восстания. Спящие вулканы, которые вдруг решают проснуться. Филиппины — это не Китай и не Бразилия, размеры которых позволяют отчасти смягчить травмы. Эта страна состоит из разбросанных в море скал. Когда приходит беда, здесь все гибнет — а потом возрождается, и вокруг опять возникает тот пейзаж, по которому ехали мы с Дудсом. Сам факт того, что его снова можно увидеть, делает его особенно прекрасным.
***
Через пару лет после развода моя мать опять вышла замуж и потребовала, чтобы Лола так же верно служила и ее новому супругу — хорватскому иммигранту по имени Иван, с которым ее познакомила подруга. У Ивана было неоконченное среднее образование. Он был женат четыре раза и был заядлым игроком. Ему нравилось, что мама поддерживает его финансово, а Лола ему прислуживает.
Благодаря Ивану я познакомился с той стороной Лолы, которую никогда раньше не видел. Его брак с моей матерью был бурным с самого начала, причем главной проблемой были деньги — точнее его манера распоряжаться ее деньгами. Однажды, во время очередной ссоры, когда мама начала плакать, а Иван — орать, Лола встала между ними, повернулась к Ивану и жестким тоном окликнула его по имени. Он взглянул на Лолу, моргнул и притих. Мы с моей сестрой Индай были ошеломлены. Иван весил 250 фунтов, от его баритона дрожали стены. Однако Лола поставила его на место одним словом. Позднее я еще несколько раз такое видел, но обычно Лола беспрекословно подчинялась Ивану, как того хотела мама. Мне было тяжело видеть, что Лола служит чужому человеку — тем более такому, как Иван. Однако размолвка с мамой у меня случилась по намного более прозаическому поводу.
Она сердилась каждый раз, когда Лола заболевала. Ей не хотелось нарушить рутину и тратить лишние деньги, поэтому она привычно обвиняла Лолу либо в притворстве, либо в неспособности позаботиться о себе. Ко второму варианту мама прибегла и в конце 1970-х, когда у Лолы начали выпадать зубы. Лола месяцами твердила, что ей больно жевать. «Нужно лучше зубы чистить», — отвечала ей мама.
Как-то я сказал матери, что Лоле нужно к стоматологу. Ей было за пятьдесят и она никогда не лечила зубы. В то время я был студентом и учился в часе езды от дома. Когда я приезжал домой, что случалось нередко, я раз за разом поднимал эту тему. Так прошел год, потом другой. Лола каждый день принимала аспирин, чтобы спастись от боли. Ее зубы напоминали Стоунхендж. Однажды, когда я увидел, как она пытается прожевать хлеб той стороной челюсти, на которой сохранилась пара здоровых зубов, я не выдержал.
Мы с мамой спорили до поздней ночи, периодически срываясь на рыдания. Она говорила, что устала работать на износ, всех обеспечивать и всем помогать и что ей надоели неблагодарные дети, которые всегда встают на сторону Лолы. Она спрашивала, почему бы нам не забрать к себе эту чертову Лолу, которая ей не нужна и никогда не была нужна. Она сожалела, что родила такого заносчивого ханжу и лицемера, как я.
Услышав все это, я принялся огрызаться в ответ. Я заявил ей, что в лицемерии она разбирается намного лучше меня и что вся ее жизнь была чертовым маскарадом. Я добавил, что если бы она хоть на минуту перестала себя жалеть, то заметила бы, что Лола не может есть и что у нее зубы сгнили ко всем чертям. Я спросил, может ли она хоть раз в жизни подумать о Лоле как о живом человеке, а не как о рабыне, чье единственное предназначение — ее обслуживать.
«Рабыня, — повторила мама, как будто вслушиваясь в звучание этого слова. — Рабыня?»
Той ночью она заявила мне, что я никогда не пойму их отношения с Лолой. Никогда. Ее голос был таким глухим и огорченным, что мне до сих пор, много лет спустя, больно вспоминать об этом. Ненавидеть свою мать ужасно — но тем вечером я ее ненавидел. И по выражению ее глаз я понимал, что она испытывает ко мне такую же ненависть.
Наша стычка только убедила маму в том, что Лола украла у нее детей — и должна за это расплатиться. В доме наступило тяжелое время. Мама мучила Лолу издевками: «Ты рада, что твои дети теперь меня ненавидят?». Когда мы пытались помогать с домашними делами, мама начинала злиться. «Иди, Лола, спать,- ехидно говорила она. — Ты же так устала, твои дети о тебе беспокоятся!» Потом она уводила Лолу к себе в комнату «поговорить», и Лола выходила оттуда с заплаканными глазами. Наконец, Лола попросила нас больше за нее не заступаться.
«Почему ты не уходишь?» — спрашивали мы ее.
«А кто будет готовить?» — спрашивала она в ответ, и я понимал, что это значит: «Кто будет делать все?» Кто позаботится о нас? А о маме?
Впрочем, однажды она ответила иначе: «Куда мне идти?» Мне показалось, что этот ответ был ближе к истине. Переезд в Америку был безумной гонкой, и к тому моменту, когда все как-то определилось, прошел десяток лет, а пока наладилось — еще почти десяток. У Лолы поседели волосы. Она слышала, что ее родня на Филиппинах, не получив обещанной помощи, недоумевала, что с ней произошло. Ей было стыдно возвращаться.
В Америке у нее не было знакомых — и не было возможности ни с кем познакомиться. Телефоны озадачивали ее, механизмы — банкоматы, домофоны, торговые автоматы, вообще все что угодно с клавиатурой —приводили в панику. Когда кто-то начинал быстро говорить, она немела, вдобавок ее собственный ломаный английский окружающие понимали плохо. Без чужой помощи она не могла ни записаться на прием, ни организовать поездку, ни заполнить анкету, ни заказать обед.
Я дал Лоле банковскую карту, привязанную к моему счету, и объяснил, как ей пользоваться. Один раз у нее получилось, но на второй она разволновалась, запуталась и с тех пор больше не пробовала. Впрочем, карточку она сохранила — как мой подарок.
Еще я пытался научить ее водить. Она от меня отмахивалась, но я взял ее на руки, отнес в машину и усадил на водительское сидение. И мне, и ей было очень смешно. Потом я двадцать минут объяснял ей про рычаги и приборы — и тут ее смех сменился паникой. Как только я включил зажигание и заработала подсветка приборной панели, Лола выскочила из машины и убежала в дом. Я даже не успел произнести ни слова. Потом я сделал еще пару таких попыток.
Я надеялся, что вождение сможет изменить ее жизнь. Она могла бы ездить, куда ей захочется. А если бы мамино поведение стало совсем нестерпимым, она могла бы уехать навсегда.
***
Четыре полосы превратились в две, бетон сменился гравием. Трициклы лавировали между автомобилями и запряженными в повозки с грузом бамбука буйволами. Время от времени перед самым носом нашей машины дорогу перебегали, едва не задевая бампер, козы и собаки. Дудс не сбавлял скорость. Любое животное, замешкавшееся на дороге, просто превратится в жаркое сегодня, а не завтра — таковы правила дорожного движения в филиппинской провинции.
Я достал карту и еще раз посмотрел дорогу до деревни Майянток, в которую лежал наш путь. Вдалеке за окном я видел множество крошечных склоненных человеческих фигур, напоминающих гнутые гвозди. Это крестьяне собирали рис — тем же способом, что и тысячелетия назад. Мы почти приехали.
Я постучал по дешевой пластмассовой коробке и пожалел, что не купил настоящую урну из фарфора или палисандра. Что же подумают Лолины родные? Их осталось не так уж много. Из ее братьев и сестер в деревне еще жила только 98-летняя Грегория. Мне сказали, что ее подводит память. По словам родственников, когда она слышала имя Лолы, она начинала рыдать, но потом быстро забывала, почему плачет.
Перед поездкой я связался с одной из племянниц Лолы. Она все распланировала: за моим приездом должны были последовать скромные поминки, затем молебен и погребение пепла Лолы на майянтокском кладбище «Вечное блаженство». Со смерти Лолы прошло уже пять лет, но я так окончательно с ней и не попрощался. Теперь это должно было произойти. Весь день я мучился от тоски, но старался держать чувства в себе. Мне не хотелось расплакаться при Дудсе. Сильнее стыда за то, как моя семья вела себя с Лолой, сильнее беспокойства по поводу того, как ее родственники в Майянтоке поведут себя со мной, была ужасная грусть утраты. Мне казалось, что Лола умерла только вчера.
Дудс поехал на северо-запад, на шоссе Ромуло, затем у Камилинга, родного городка мамы и Лейтенанта Тома, резко свернул налево. Две полосы стали одной, на смену гравию пришла грязь. Дорога шла вдоль реки Камилинг, сбоку я видел кучки бамбуковых домов, впереди виднелись зеленые холмы. Вот и финишная прямая.
***
На похоронах мамы я произносил речь. Все, что я говорил, было правдой. Она была сильной и смелой. Ей часто не везло, но она всегда делала все, что могла. Она умела радоваться жизни. Она обожала своих детей, и создала для нас в 1980-х и 1990-х годах в орегонском Сейлеме настоящий дом, которого у нас никогда раньше не было. Я сказал, что очень хотел бы, чтобы мы успели поблагодарить ее еще хотя бы раз, и что все мы любили ее. Но о Лоле я не говорил. Точно так же я избирательно вычеркивал Лолу из своего сознания, когда в последние годы общался с мамой. Такой ментальной хирургии требовали от меня сыновние чувства. Без этого у нас не получалось быть семьей, а я хотел, чтобы мы ей были, — особенно когда в середине 1990-х ее здоровье стало ухудшаться. Диабет. Рак груди. Острый миелоидный лейкоз — стремительно развивавшийся рак крови и костного мозга. Она слабела буквально не по дням, а по часам.
После нашей ссоры я старался как можно реже бывать дома. В 23 года я переехал в Сиэтл. Иногда приезжал в гости — и с какого-то момента во время визитов стал замечать перемены. Мама по-прежнему оставалась собой, но как будто несколько смягчилась. Она заказала Лоле отличные зубные протезы и выделила ей комнату. Она не возражала, когда мы занялись оформлением лолиных документов — благо рейгановская иммиграционная амнистия 1986 года дала шанс миллионам незаконных иммигрантов. Процесс был долгим, но в октябре 1998 года Лола, наконец, получила гражданство. За четыре месяца до этого у моей матери диагностировали лейкемию. Она прожила еще год.
В этот год они с Иваном нередко ездили на побережье, в орегонский Линкольн-Сити и брали Лолу с собой. Лола любила океан. За ним лежали острова, на которые она мечтала вернуться. Когда мама была рядом с ней и в хорошем настроении, Лола была счастлива. Достаточно было дня на пляже — или даже пятнадцати минут совместных воспоминаний на кухне о молодости в филиппинской провинции — и казалось, что Лола забывала о своих многолетних мучениях.
Я не умел забывать с такой легкостью. Однако со временем я тоже научился смотреть на маму по-другому. Перед смертью она отдала мне свои дневники, занимавшие два небольших чемодана. Я проглядывал их, пока она спала в нескольких футах от меня, и видел ту сторону ее жизни, которую годами отказывался замечать. Она стала врачом, когда для женщины это было очень непросто. Она переехала в Америку, где ей трудно было добиться профессионального признания — и как женщине, и как иммигрантке. Она двадцать лет работала в Учебном центре Фейрвью — государственной клинике для умственно отсталых. В этом была определенная ирония: фактически, она всю жизнь возилась с аутсайдерами — причем они ее боготворили. У нее было много подруг среди коллег. Они вместе дурачились и развлекались — покупали туфли, устраивали друг у друга дома костюмные вечеринки, обменивались шуточными подарками (вроде брусков мыла в форме пениса или календарей с полуголыми мужчинами) и хохотали до упаду. Я смотрел на их фотографии и осознавал, что жизнь мамы совсем не ограничивалась семьей и Лолой. Какая новость!
Мама подробно писала о каждом из своих детей, рассказывала, как она нами гордилась, как радовалась нашим успехам, как на нас обижалась. Она посвящала десятки страниц своим мужьям, подчеркивая, что они были в ее личной истории неоднозначными персонажами. Все мы для нее что-то значили. Лола была фигурой второго плана. Упоминалась она только в связи с кем-то другим. «Лола сегодня отвела моего дорогого Алекса в новую школу. Он легко заводит новых друзей, потому, надеюсь, он не будет сильно грустить из-за очередного нашего переезда…» — и дальше еще две страницы обо мне и ни слова о Лоле.
За день до маминой смерти, к нам пришел католический священник, чтобы совершить соборование. Лола сидела у маминой постели, держа стакан с соломинкой, которую периодически подносила маме к губам. Она вела себя невероятно внимательно и по-доброму. Она могла бы воспользоваться слабостью мамы, даже отомстить за многое, но повела себя совсем иначе. Священник спросил маму, есть ли что-то, что она хотела бы простить или за что попросить прощения. Она оглядела комнату сквозь полуприкрытые веки и ничего не сказала. Затем, не глядя на Лолу, она положила руку ей на голову — и не произнесла ни слова.
***
Когда Лола переехала ко мне, ей было 75 лет. Мы с женой и двумя дочками жили тогда в уютном доме с лесным участком. Со второго этажа был виден залив Пьюджет. Мы выделили Лоле комнату и сказали, что она может делать все, что ей заблагорассудится — спать, смотреть мыльные оперы, ничего не делать целыми днями. Впервые в жизни она могла расслабиться и почувствовать себя свободной. Мне следовало бы догадаться, что на практике все окажется не так просто.
Я успел забыть о многом из того, что бесило меня в Лоле. Она все время говорила мне надеть свитер, чтобы не простудиться (мне было за сорок). Она все время ворчала о папе и Иване: мой отец был лентяем, Иван — тунеядцем. Это я научился пропускать мимо ушей, но игнорировать ее фанатичную бережливость было куда сложнее. Она ничего не выбрасывала. И она проверяла мусор, чтобы мы тоже не выбросили ничего полезного. Она мыла и снова использовала бумажные полотенца, пока они не расползались у нее в руках (никто больше к ним не притрагивался). Она захламляла кухню пакетами из магазинов, банками из-под йогуртов и огурцов. Часть нашего дома оказалась просто завалена — иначе это не назовешь — мусором.
Она готовила завтрак, хотя никто из нас не ел по утрам — максимум, мы перекусывали на бегу бананами или злаковыми батончиками. Она застилала наши кровати и стирала белье. Она убирала дом. Я пытался ей объяснить — как можно вежливее: «Лола, пожалуйста, не делай этого! Лола, мы все сделаем! Лола, девочки должны сами этим заниматься». «Хорошо», — говорила она и продолжала в том же духе.
Я нервничал, когда видел, что она обедает на кухне, причем стоя, и что она сразу же настораживается и принимается за уборку, как только я вхожу в комнату. Наконец, через несколько месяцев я усадил ее за стол и начал разговор.
«Я — не мой отец. Ты — не рабыня», — сказал я и начал перечислять ее рабские труды и рабские черты в ее поведении. Когда я понял, что она ошеломлена, я глубоко вздохнул и взял ее лицо в ладони. Она испытующе на меня посмотрела своими удивительными глазами. Я поцеловал ее в лоб. «Это теперь твой дом, — сказал я. — Ты приехала сюда не для того, чтобы нам прислуживать. Расслабься, отдохни».
«Хорошо», — сказала она и снова занялась уборкой.
Она не умела по-другому. Я понял, что мне надо последовать собственному совету и расслабиться. Лола хочет готовить — пусть готовит. Поблагодарим ее и помоем посуду. Мне приходилось все время себе напоминать: «Пусть она живет, как ей удобнее».
Вернувшись домой однажды вечером, я обнаружил, что она лежит на диване и решает головоломку. Рядом с ней стояла чашка чая. Телевизор был включен. Она взглянула на меня, робко улыбнулась, обнажив идеально белые искусственные зубы, и вернулась к своему занятию. «Прогресс!» — подумал я.
Она посадила у нас на заднем дворе целый садик — розы, тюльпаны, всевозможные орхидеи — и целыми днями за ним ухаживала. Она много гуляла по окрестностям. Примерно в 80 лет ее артрит усилился, и она начала ходить с тростью. Из кухарки для всей семьи Лола превратилась в кулинара-любителя, готовящего только под настроение. Она сооружала для нас роскошные обеды и светилась от удовольствия, когда мы их поедали.
Когда я проходил мимо Лолиной комнаты, я часто замечал, что она снова и снова слушает одну и ту же кассету филиппинских народных песен. Я знал, что она посылает родственникам почти все свои деньги: мы с женой давали ей двести долларов в неделю. Как-то раз я увидел, что она сидит во дворе и разглядывает присланную кем-то фотографию родной деревни.
«Ты хочешь домой, Лола?»
Она перевернула фотографию и провела пальцем по надписи на обороте, а затем снова принялась рассматривать что-то на снимке.
«Да», — сказала она.
Когда Лоле исполнилось 83 года, сразу после ее дня рождения я оплатил ей авиабилет на родину. Сам я прилетел туда через месяц, чтобы забрать ее обратно — если бы она захотела возвращаться. Негласной целью ее поездки было посмотреть, почувствует ли она себя снова дома в тех местах, по которым так долго тосковала.
И она нашла свой ответ.
«Здесь теперь все по-другому », — сказала она мне, когда мы гуляли по Майянтоку. Там больше не было ни ее дома, ни других старых домов. Ее родители и большая часть ее братьев и сестер умерли. Те из друзей ее детства, кто был еще жив, были ей чужими. Увидеть их было приятно, но слишком многое изменилось. Она по-прежнему хотела провести здесь свои последние годы, сказала она, но… пока она не была готова.
«Ты вернешься к своему саду?» — спросил я.
«Да, поехали домой».
***
...Продолжение следует...